Читать онлайн книгу "Караван"

Караван
Александр Алейников


Роман Баренцев ищет свою жену Асю. Всё было бы до банального просто, если бы в пылу ссоры он не перешёл черту, и теперь вынужден пуститься в поиски по стране, в процессе которых он разбивается и чудом выживает. Одинокий, брошенный и озлобленный на весь мир – им движет лишь желание мести возлюбленной.

Содержит нецензурную брань.





Александр Алейников

Караван





«Ты не перевернул игру. Это игра тебя перевернула».

ST



«Разум – есть способность живого существа совершать нецелесообразные и неестественные поступки».

Борис и Аркадий Стругацкие



«Знай, я хотел убежать, но мне некуда деться

Ноты и тексты ты утром получишь по почте

Я пришёл с войны, распахнул шинель, а под ней билось сердце

И это сердце никто никогда не растопчет».

Александр Васильев



Здесь фигурируют реальные имена, названия и события. Однако все нижеизложенное – художественный вымысел, ничего не пропагандирующий, ни к чему не призывающий и не преследующий цели оскорбить или унизить чьё-либо достоинство по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе.

Любые попытки обвинения в дискриминации – заведомая ложь, вырванная из контекста. Автор одинаково уважительно относится ко всем и к каждому, вне зависимости от мировоззрения кого-либо.

Любые совпадения случайны. Все мысли, взгляды и идеи, изложенные ниже, стоит воспринимать исключительно как субъективные позиции персонажей художественного произведения, на которых они не настаивают.

Присутствует нецензурная лексика. Запрещено для детей.



Апрель 2020 – Ноябрь 2021








«Полигон»


– Пулково-613, выполняйте разворот влево, курс 320. – по ушам собравшихся резанул помехами звонкий женский голосок, обволакивая густое ничто?, нарастающее в кабине пассажирского ТУ-204.

– Погода за 00:35. Ветер 230 градусов, 16 метров в секунду, максимум 18 метров в секунду, видимость пять километров, разбросанная облачность четыреста восемьдесят, поправка шестьсот тридцать метров. – безымянная особа, которая останется в умах под кодовым наименованием «Москва-Подход», окончила свой короткий доклад в строгом соответствии с буквой протокольных предписаний.

– Спроси за того парня, что только что шёл. – сиюминутно реагировал командир воздушного судна, скользя цепким взглядом между мерцающим дисплеем бортового компьютера и с трудом различимой в ночи молочной дымкой. За ней, как за серой дверцей холодильника, кто-то, такой же безымянный, как и барышня-диспетчер, под присмотром поименованных созвездий, упрятал снежный оранжевый лоск столичных высоток, проспектов и развязок. Благо этому «кому-то» санкций да инструкций требовать и смиренно выжидать было не по статусу.

– Пулково-613, информацию принял. Выполняю разворот влево, курс 320. – улучив момент, отвечал второй пилот, повинуясь указаниям командирского баса, пронёсшегося слева, – Не могли бы вы дать информацию о предыдущем борте, который был за нами в очереди на посадку?

– Пулково-613, к вашему сведению, предыдущий борт ушел на запасной из-за сдвига ветра. – оперативно протараторила диспетчер, в труху размолов надежды маленький оркестрик, салютовавший командиру воздушного судна Сергею Рудневу, второму пилоту Глебу Якимову и бортинженеру Александру Терехову.

– Принял информацию об уходе предыдущего борта, Пулково-613. – скрипя зубами от досады, с усилием выдавил Якимов, украдкой цепляясь глазами за простоватое, чуток мятое, но, как сперва могло показаться, сохранявшее присутствие духа командирское лицо. Однако тот даже не пытался навязать иллюзию удовлетворенности, а лишь осатанело вцепился в штурвал с такой непосильной злостью от услышанного, что едва не направил машину коршуном к земле, только бы развидеть и навигационную панель, и этот самый штурвал, и эту бесконечную тьму за лобовым стеклом, чтобы освободиться наконец от оков смердящего чувства тревоги и бессилия.

Лишь бортинженер Терехов, на первый взгляд, из всех из этой троицы, к слову – впервые собравшейся в озвученном составе – был близок к определению «Стрессоустойчивость» после пяти часов изначально планируемого двухчасового полёта. Тем не менее, Терехов, в сердцах матеря поочередно командира, погоду и диспетчеров московской воздушной зоны, не в силах унять липкий мандраж всего тела, не сводил глаз с топливного индикатора. Стремительно уменьшающиеся яркие цифры совсем скоро перепрыгнут критическую отметку в три тысячи килограммов, и надо будет принимать решение – второй раз пытаться сесть в Москве или уходить в Нижний Новгород.

Пусть нервные струнки и сдавили глотки находившихся в кабине, экипаж продолжал точно выполнять ворох сложных технологических задач. Никто не стремился прервать молчание, подогреваемое глухим рёвом двигательной установки, и сей факт настораживал, кажется, только бортинженера Терехова.

Не успели члены экипажа занять искомые места, как командир принялся разносить подопечных на чем свет стоит, выуживая претензии из таких мест, куда даже мама не заглядывает. Угнетение подневольных приобрело угрожающий размах, но второй пилот и бортинженер, не в силах покуситься на авторитет бывшего военного лётчика Руднева, мужественно, а главное, молча, сносили все обиды, до хруста сжимая кулаки.

Неудовольствие командира не имело четких критериев для разграничения. Сначала Руднев в назидание отчитал компаньонов за недостаточный, по его мнению, уровень владения английским, вследствие чего парочка в устной форме получила самые что ни на есть подробные инструкции по использованию их сертификатов «ИКАО» четвертого уровня в качестве предметов личной гигиены на завершающем этапе обмена веществ в организме.

Командир сперва был готов этим и ограничиться, однако, его собственная забывчивость, продиктованная банальным переутомлением, преподнесла неприятный сюрприз. Ещё на земле, не сумев сразу найти кнопку включения самолетного переговорного устройства, а затем и вовсе проморгав момент срабатывания предательской кнопки, Руднев в свойственной для офицера вооруженных сил отечественного образца манере обратился за помощью к Терехову и Якимову для скорейшего преодоления возникшего замешательства.

Стоит ли говорить о случившейся оказии? Когда вместо «Добрый вечер, уважаемые пассажиры», эти самые пассажиры и бригада бортпроводников до кучи в смятении пережидали поток грозной матерной брани, зазвеневшей по салону, как рассыпавшиеся чайные ложки. Теперь это всё казалось далёким прошлым, отставшим на границе календарных суток. Чем громче распевался циклон, перекрывший кислород всем столичным аэропортам, тем молчаливей был командир, сильнее проваливаясь в гон от осознания того факта, что перспектива провисеть несколько часов кряду перегоревшей лампочкой в январской ночи, бороздя зону ожидания в поисках благоговения погоды, перетекала из перспективы во вполне состоявшуюся реальность.

– Я был влюблен в неё ужасно. – прорезался вдруг голос Терехова, в конец истосковавшегося по не имевшей ничего общего с воздушной тематикой бестолковой человеческой болтовне, призванной заполнять вакуум такой же бестолковой человеческой жизнедеятельности. Поддавшись увлечённому наблюдению коллег за бесплодными попытками очередного борта прорваться сквозь зубодробящий воздушный полигон к взлётно-посадочной полосе аэропорта «Шереметьево», что, тем самым, в случае успеха, ознаменовало бы «зелёный свет» и для ТУ-204 с позывным «Пулково-613», бортинженер отложил ранее начатый душещипательный рассказ о далёких юных летах, в которых нашлось место самой чистой первой любви без памяти и пространственной ориентировки.

– Она знала? – дежурно поинтересовался второй пилот, поддержавший затею по выкарабкиванию из молчаливой трясины.

– Знала. – выдержав театральную паузу, горько выдохнул Терехов и продолжил прискорбной походкой, замедляясь на передышках, – Но у неё был другой молодой человек. Я всегда, перед тем как ложиться спать, бегал в её темный двор. Останавливался напротив её окон, стоял и смотрел. – он с трудом сдержал вздох сожаления, жадно прикусив губу, – Видел, как она там обнималась с этим человеком. Ревновал жутко, но ничего не мог сделать. Но зато у нее под окнами была футбольная площадка. – досадный марш Терехова сменился озорной поступью. – Не могу сказать, что я хороший футболист, но, когда она смотрела на меня из окна – я играл, как Марадона! Кричал, командовал, словно у меня была торпеда в заднице. Эх, где бы был сейчас, будь у меня мозгов погуще тогда? У нас бы всё могло получиться, имей я чёткий план вместо гормональной аранжировки.

– Да-да-да! – низким голосом восклицал Руднев, не в силах более слушать усыпляющий бубнеж напарника, – Если бы молодость знала, если бы старость могла. Знаем мы эти ваши сказки. Какой план? О чем ты вообще говоришь? – командир набрал полную грудь, готовясь пуститься в наставнические песнопения.

– План никогда ничего не решает – начал он спокойнее. – Во всяком случае, если речь идёт о долгосрочной перспективе. А кто думает иначе – пускай идёт к зеркалу рога разглядывать. Чтобы понять, насколько всё далеко зашло, лучше всего вернуться к началу. Вот вспомните себя на школьном выпускном. Сто пудов вы рисовали себе амбициозные перспективы профессиональных профессионалов, верных и счастливых мужей, отцов и законных владельцев тридцати соток под Киевом. Ну и что? Всё идёт по плану? – последнее слова Руднев протянул с особой брезгливостью. – Кем ты хотел стать, Сашка? Только честно.

– Архитектором – в смятении ответил Терехов то ли от неожиданной постановки вопроса, то ли от того, что командир впервые за время полёта назвал его по имени в лёгкой форме.

– Вот видишь! – засмеялся командир, – архитектором! Да если б меня бабушка не отвела в десятом классе в кружок по авиамоделированию, только чтобы я хотя бы несколько вечеров в неделю приходил домой трезвым, то я бы не собрал тогда из говна и палок настольный ЛА-5 и не сидел бы сейчас здесь с вами. О чём это говорит? О плане? Не-е-е-т. Знали ли вы о том, что за воротами школы с вами случится жизнь? Знали ли всех людей, которых встретите, в каких местах окажетесь? Где свернёте и почему? Нет, конечно. Потому что не план жизнь разукрашивает, а Его Величество Случай. Только он всем руководит. И никогда не знаешь, где в него вляпаешься. Если хорошо покопаешьсяся в памяти – обалдеваешь от понимания того, какие иной раз крошечные мостики из мимолетных встреч и нескольких, на первый взгляд, незначительных минут, проведенных когда-то, где-то, зачем-то и с кем-то, приводят тебя к тому, каков ты есть.

– Это же круто. И никакой расчерченный до поноса план тебе не поможет. Потому что один случай умножает его на ноль. Так что вместо того, чтобы, сидя в облачных замках, кормить себя заранее обреченными на гибель ожиданиями, надобно учиться адекватно реагировать на подсказки судьбы, чтобы выжимать из подвернувшихся случайных авантюр максимальную пользу.

– Знаете, – подытоживал Руднев, – Всегда веселило, что некоторые попрекают меня за то, что у меня ни царя в голове, ни плана. Кто-то всерьёз рассчитывает на то, что какой-то план иногда посещает мой разум? – командир цокнул языком, подчеркнув исчерпанность диалога, и кабина вновь налилась гулким воем двигателей.

– А ты кем хотел в школе стать? – как бы случайно обратился робкий Терехов ко второму пилоту, чувствуя вину за то, что последнему не досталось в отгремевшей беседе сколь-нибудь вменяемой реплики.

– Человеком. – сухо отозвался Якимов, подведя черту под разговором, который оказался самым продуктивным, по части слов, с того времени как экипаж разделывал ситуацию провальной попытки захода под орех, только чтобы утолить голод необузданного любопытства. Хотя, в сущности, событие, из которого произросли семена для того обсуждения, выглядело вполне рядовым для лётчиков, у которых на троих имелось более десяти часов налёта на самолётах данного типа. Во всяком случае, в теории всё выглядело именно так.

На практике же экипажу, как и подобает новообразованному оркестру, ещё только предстояло сыграться друг с другом, поэтому любое действие музыкантов заведомо отправлялось на поселение в перекрёстный лабиринт злоупотребляющего скептицизма. Во всяком случае, в теории всё выглядело именно так. На практике же, вотумы недоверия развешивал только командир, в то время как его сотоварищи по воздухоплаванию оставили эту затею сразу после взлёта.

Пускай задача поддерживать атмосферу миролюбия в кабине была, по большей части, наглым образом проигнорирована и спущена Рудневым в выгребную яму, совсем иначе он смотрелся в ситуациях, когда от его профессиональных навыков требовалась максимальная выкладка. Нужно сказать, что с точки зрения пилотирования, он был человеком исключительной грамотности и умения. Слава о подвигах, не раз спускавшаяся на землю вместе с командиром, воодушевляла подчинённых на молчаливое снисхождение к его дурной манере поведения, ибо за этой манерой скрывалось лётное мастерство высшей пробы. Значительные достижения сотен предшествующих полётов вскружили голову и самому Рудневу, убедив последнего в собственной правоте и полной непогрешимости по части принятия решений в небе.

Это и возымело эффект несколькими часами ранее, когда при заходе на посадку, на высоте восемьсот метров, началась сильная болтанка.

– Сейчас потрясёт, потом успокоится. – ободряюще бросил командир, отключив автопилот и автомат тяги.

На высоте четыреста восемьдесят метров ТУ-204 вывалился из облаков, и Руднев увидел полосу.

На высоте триста тридцать пять метров в кабину ворвался механический голос бортовой системы, безразлично засипевший «Go around. Windshear ahead». Сработавшая сигнализация была прогностической, фактическая же сигнализация о сдвиге ветра не дождалась своего часа. Тем не менее, командир, до блеска полировавший подобные ситуации на тренажере, спиной почуяв цену промедления, в ту же секунду скомандовал:

– Уходим на второй! Сдвиг ветра.

– Уходим на второй. – отчеканил второй пилот, не теряя концентрации. После чего уже бортинженер мгновенно установил максимальный режим работы двигателей, и машина стала набирать, потянувшись носом в облачное сплетение.

Позднее, находясь в зоне ожидания на эшелоне «80», экипаж примется возбуждённо мусолить произошедшее, попутно обговаривая стратегию дальнейшего, как им казалось, недолгого полёта. Поначалу среди лётчиков воцарилось полное единодушие касательно их ближайшего будущего. Руднев рассудил так: ждать улучшения погоды и не прибегать к поспешным действиям, тем более что благоприятный прогноз лишь сопутствовал этой тенденции. Его коллеги без особых возражений поддержали данную затею, не найдя в соображениях командира никакой крамолы.

Спасибо тому доброму руководителю полётов, который постановил заправить их самолёт под завязку, чтобы 613-му с лихвой хватило топлива ещё и на обратную дорогу. Конечно, он не сильно обрадуется, узнав, что этот горючий запас будет израсходован не по назначению, но зато экипаж теперь мог провести в зоне ожидания до двух с половиной часов без лишних нервов.

– Не больше часа, ребята. – констатировал второй пилот Якимов, не преставая запрашивать у диспетчера данные о погоде в столице. По правде сказать, никто в кабине тогда не предполагал, куда их заведёт эта лёгкая прогулка.

Тем сильнее отдавался в ушах сокрушительный лязг надежды, когда постепенно, один за одним с радаров стали пропадать уходившие на запасные аэродромы самолёты, оставившие попытки тягаться со стихией. А командир, словно не замечающий нависшую над самим собой угрозу, как мантру, усиленно продолжал твердить одно единственное слово: «Ждём».

Наконец, пошёл третий час томительного ожидания, и от былой сплочённости в коллективе не осталось ни капли. Смолкли разговоры о любви, планах на жизнь и её архитекторах. Напряжение густело с каждой минутой, и Якимов, не скрывающий негодования по поводу того, что машина под их креслами пылесосом высасывает последние топливные резервы, вступил с командиром в ожесточенную словесную перепалку, настаивая на немедленном уходе подальше от Москвы.

Руднев же к ведению ситуации второго пилота отнесся без энтузиазма и, отмахнувшись, как от назойливой мухи, продолжил стоять на своём, упрекая подопечного в неумении грамотно распределять имеющиеся возможности. Он, как истинный руководитель, любил как можно дольше оттягивать любое решение, которое ему было неприятно, но без которого он все же не мог обойтись. Возникшее бурление походило на старинную забаву русского чиновничества под названием «Решение проблем, которых не существовало ровно до тех пор, пока их не начали решать».

Конечно, командир серьёзно рисковал, но риск этот, по его мнению, был осмысленным. Уйти на запасной, какой бы сложной ситуация не была, – только половина успеха. Основные занозы поджидают на земле, когда значительная часть рабочего времени экипажа будет уже потрачена. А летать больше положенного нельзя. Кроме того, на запасном самолёт никто не ждал – потребовалось бы размещать пассажиров, появилось бы нарушение графика использования самолёта и прочие удовольствия. Руднев не питал никаких иллюзий, поэтому нежелание отправиться в опалу руководства авиакомпании усиливало мотивацию командира совершить посадку именно в аэропорту назначения. Не использовать шанс на повторный заход равнялось преступной халатности, после которой ему не видать командирского кресла, как своих ушей. Тем более что он мог успешно завершить и первый заход, если бы не злосчастная сигнализация.

Парировать Якимову было решительно нечем, но и менять своего мнения он не желал, тщательно скрывая подкативший к сердцу комок отчаяния. Повышенный тон командира непроизвольно толкал на такой же ответный. Бортинженер же, никак поначалу не вмешивающийся в партию настольного тенниса побратимов, где вместо ракеток были испепеляющие взгляды, а вместо мяча – острые фразы, теперь пытался разрядить обстановку шутками, на что и командир, и второй пилот пригвоздили Терехова тяжелыми взглядами к креслу, хоть в чём-то достигнув консенсуса.

– Сядем здесь! И точка! – проголосил Руднев так, что, казалось, никакая звуконепроницаемая дверь кабины не спасёт неискушенные уши дремлющих пассажиров. Затем он впервые за долгое время поднялся на обе свои, только сейчас ощутив всю тяжесть усталости, повисшей на шее чугунной гирей. За всю карьеру ему так и не удалось разгадать, почему последний перед отпуском полёт всякий раз вместо будничного оборачивался сущим кошмаром с кучей поганых эксцессов, от которых хотелось удавиться.

– Господи, да закончись ты наконец. – вдогонку умоляюще прошептал командир неизвестному адресату, покинув кабину.

Не успела за командиром защелкнуться дверь, как Глеб Якимов принялся сокрушать воздух, выплёскивая закипающую злобу.

– Что сидишь, как на сортире? – риторически сорвался он, обращаясь к бортинженеру, – Все борта ушли. Мы тут одни, как в жопе дырочка! Болтаемся и напрасно сжигаем время. У нас ещё достаточно топлива. Нет же – упёрся. Упрямый баран! Помяни моё слово, Сашка, он нас под монастырь подведёт такими выходками. Оно того не стоит, понимаешь? На самом деле я ума не приложу, чего ради они планируют подобные полеты ночью, когда уже при свете дня известно, что тут дрянь-погода? Зачем они ставят это на ночь?

Гневную тираду прервал вернувшийся Руднев. Едва он успел опуститься в кресло, как на топливомере правового бака загоралась желтая надпись «LAW», сигнализирующая о малом остатке топлива. Через несколько секунд такая же лампочка загорится и на левом баке. Троице впервые в жизни приходилось наблюдать эту самую лампочку в действии, что должно было отправить систему нормального полёта в разнос. Но, как это часто бывает, дорогу постигает идущий, а удача – целует терпеливого.

Казалось бы, ожидаемый Якимовым критический момент постучался в окно, но следом за сработавшими лампочками диспетчер подхода, будто назло выжидавшая апофеоза, только сейчас послала в гарнитуры экипажу манну небесную, обнадеживающе доложив: «Пулково-613, к вашему сведению, метеослужбе не докладывают о сдвиге ветра на полосе».

Чувствуя, как ледяное напряжение, соблазнённое долгожданной возможностью повторного захода, цепями спадает с позвоночника, командир, сложив два и два, повелел готовиться к посадке. А его простецкое лицо с трудом сдерживало улыбку, предвкушая триумфальное шествие по головам скептиков.

Следом экипаж чётко выполнял все полётные процедуры и находился в оптимальном рабочем состоянии, пускай и на пределе этого самого «оптимального».

С включенным автопилотом и автоматом тяги самолёт начинает снижаться, выгрызая себе коридор в чёрном свинцовом московском небе. На тысяча ста метрах вновь началась сильная болтанка, сопровождаемая усилением перегрузки, но лётчики, измотанные тягостным ожиданием перемен, не повели и глазом, молча вжавшись в кресла. На высоте шестьсот метров и удалении двадцать километров от полосы произощёл захват курсового маяка системы ILS: автоматика, как швейцарские часы, начала выводить самолёт на посадочный курс.

До полосы – двенадцать километров. Захватывается глиссадный радиомаяк, теперь автоматика управляет самолётом и по высоте, начиная снижать его точно к полосе.

– Пулково-613, ветер у земли 160 градусов, семь, порывы десять метров в секунду, ВПП-21 левая, посадку разрешаю.

– Принял, Москва-Круг. Ветер у земли 160 градусов, семь, порывы десять метров в секунду, ВПП-21 левая, посадка разрешена, Пулково-613. – продублировал Якимов команду диспетчера и выпустил шасси, еле сдерживая себя от неуёмного девчачьего трепета. На высоте пятьсот тридцать метров командир взял лайнер под ручное управление, сладостно процедив проносящимся внизу первопрестольным кварталам: «Иду на вы».

Высота триста тридцать метров. Всё те же на манеже, как не докладывай – безучастный голос сигнализации о сдвиге ветра срывает с петель последнюю преграду, обнажая нервы второго пилота. «Go around!» – призывает система, что по инструкции однозначно трактуется как уход на второй круг, но, если командир уверен, что угроза сдвига ветра лишь иллюзия механического воображения, то он имеет право продолжить заход.

– Уходим! – внемлил бортинженер.

– Тебе надо – ты и уходи. – язвительно буркнул Руднев, дав понять, что всякие предупреждения для него сейчас, как с гуся вода. Якимов был готов вцепиться тому в кадык, наплевав на любые деликатные устои, трезво оценив, что неровен час, и ветер надменно снесёт их с заданной траектории на самом ответственном участке снижения. Тем не менее, в отместку командирским замашкам разразилась только малодушная тишина.

Самолёт подходил к полосе на повышенной скорости. Подобный стиль посадки характерен для всех пилотов, летающих на ТУ-204. У командира Сергея Руднева он выражен особенно дерзко. Однако в этот раз скорость оказалась слишком велика.

– Проверь скорость. – командует второй пилот, дабы сохранить ничтожные шансы на нормальное приземление, утекающие, как из дырявого ведра.

– Скорость проверена. – тут же рявкнул раздраженный командир, будто отгородившись частоколом от всякого презрения. В этот момент, как и предупреждала система, ветер резко меняет свой взор и самолёт проваливается под глиссаду под завывание сигнализации «Glide slope!».

– Продолжаем! – кричит Руднев наперекор любым возражениям ошарашенных коллег, увеличивая обороты двигателей, чтобы догнать глиссаду и не грохнуться раньше положенного.

Ему всё-таки удаётся дотащить борт до полосы, перейдя Рубикон. Высота – пятнадцать метров. Терехов, ещё как следует не распробовавший обжигающий вкус обостряющейся ситуации, поспешно начинает отсчёт:

– Пятнадцать, десять, девять, восемь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль. Посадка! – бортинженер чуть не подпрыгнул от восторга. Наконец, с перелётом в девятьсот метров от торца полосы, самолёт касается вожделенной земли. Впереди – ещё два километра бетонной прямой, которой с лихвой хватило бы для полной остановки, если бы в правую стойку шасси не вцепился порыв ветра, отчего той суждено было зависнуть над землёй в считанных сантиметрах.

Накалённый экипаж не замечает этого, продолжая катиться на двух ногах меж посадочных огней. В умах лётчиков картина складывается удачно – сейчас автоматически поднимутся интерцепторы, прижмут их к земле и станет возможно включить реверс. Будет ложью сказать, что никогда прежде бортинженер Александр Терехов не сталкивался с похожими прецедентами, для нивелирования которых ему требовалось всего-навсего выпустить интерцепторы вручную. Но судьба-негодяйка именно сейчас наслала на него проклятье забвения.

– Что за чёрт?! – сатанел командир от непонимания, уперевшись рукой в намертво застывший рычаг реверса.

– Реверс! – кричал бортинженер вдогонку приближающемуся концу полосы.

Минуло всего мгновенье, и Руднев, ломая самого себя через колено, пересилил механизм блокировки и, к собственному облегчению, включил-таки реверс. Но правая стойка шасси по-прежнему не коснулась земли, поэтому электроника настойчиво считала, что самолёт всё ещё находится в воздухе, и та, обратившись к заложенным алгоритмам, расценила движение командира не иначе как команду на взлёт.

Повинуясь воле искусственного интеллекта, двигатели начинают набирать обороты. Руднев никогда не отрабатывал ничего подобного на тренажерах и не видел ни одной лётной инструкции с описанием кратчайшего пути по восстановлению статус-кво. Он окончательно теряется в понимании происходящего, беспомощно рыская по приборам глазами маленького мальчика, смотрящего на уносящийся ввысь воздушный шарик, который три секунды назад был у того в руке.

– Уходим, Сережа! – начали поступать панибратские команды от второго пилота, видевшего, что им ещё хватает полосы для набора. Всё естество Якимова металось, дёргалось, требовало действа, но командир застыл в растерянности и абсолютной глухоте. Тем не менее, руки его сами, по инстинктивному наитию, потянули штурвал на себя.

Со скрежетом, но машина отрывается от земли в самый распоследний момент, чудом не зацепив антенну и крышу радиомаяка, установленного прямо за полосой. В то время как Терехов отчаянно старается докричаться до командира, чтобы вернуть его в русло нормального управления, Якимов полностью овладевает инициативой и берёт это самое управление на себя.

– Угол, мужики! – кричит бортинженер, дабы упредить слишком сильное задирание носа на малой высоте. Второму пилоту на пару с командиром, у которого будто что-то надломилось внутри, удаётся стабилизировать самолёт на первых порах, однако Якимов замечает, что их скорость растёт слишком быстро, цепляя косые полосы критических значений.

– Проверь скорость! – просит он, надеясь, что командир успевает за машиной.

Тщетно.

Пройдена отметка в двести пятьдесят метров по высотомеру, но самолёт по-прежнему стремится задрать нос. Невиданной частью сознания Руднев все же цепляется за реальность, но у него так и не получается создать требуемый угол тангажа в пятнадцать градусов. В бешеном танце метаморфоз его действия мешкают, а тангаж – постоянно гуляет.

Отклоняя штурвал, командиру приходится прикладывать недюжие усилия. Чтобы сбалансировать машину и снять толкающее усилие со штурвала, Руднев жмёт стабилизатор на пикирование. Проделывать такую комбинацию можно только кратковременно, раз за разом возвращая штурвал в нейтральное положение, но Руднев этого не делает.

– Нет-нет-нет-нет! – из груди Якимова вырывается звериный вопль, предвещающий катастрофу, – Не делай этого! Держи штурвал, прошу тебя! – но этот финальный аккорд оказывается напрасным.

Точка невозврата пройдена. На высоте восемьсот метров, из-за отклоненного от себя штурвала и нажатого стабилизатора, нос лайнера быстро опускается вниз, и самолёт начинает смертельный забег к земле под углом шестьдесят градусов.

Второй пилот, наскребя остатки мужества, вдавленный в кресло сумасшедшей перегрузкой, сумел обернуться из последних сил, но вместо Терехова увидел только его почерневшее от ужаса лицо, крохотные частички пыли, взмывшие в воздух и проплывающие прямо перед собой испарины прямиком с раскаленного лба. Якимов никогда не грезил мечтами о космосе и о супергеройском быте космонавтов, поэтому всегда представлял собственные шансы столкнуться с невесомостью приблизительно не выше нуля. Тем не менее он с ней столкнулся.

– Всё. Пиздец. – металлическим оттенком в голосе заключил он бортовому речевому самописцу, зная, что тот сохранит его речь от пожаров, потопов и времени. После чего посмотрел на командира. Руднев добродушно что-то восклицал низким голосом, но глаза его оставались холодными и пустыми, как у старого урки. Якимову на мгновенье показалось, что командир заранее предвидел подобное развитие событий сегодняшней ночи. Могло сложиться ощущение, что для него сейчас великая услада – нестись вот так пулей с небес на землю без всякой надежды, только чтобы душой отскочить обратно в облака и разрыдаться косым дождём. Или командир, наоборот, покоренный чувством безутешной подавленности, пытается отмотать время вспять, стараясь разглядеть тот самый лопнувший узелок? Как бы то ни было, ничего уже не могло взволновать Якимова. Жизнь подходила к концу – исправить опечатки было невозможно.

Постепенно все эмоции вытеснила холодная ярость.

Вдруг все звуки сделались ослепительно чёткими, словно до них можно было дотронуться кончиками пальцев. Он слышал такой же, как и доселе, безразличный механический голос бортового компьютера, игравшего прощальную симфонию под названием «Pull up!»; слышал бортинженера Терехова, пронизанного страшным треском во всём теле и его захлебывающееся «Не убивайте!»; слышал краткий блок из утренних новостей, где картонный ведущий назовет его по имени, показывая картонные лица скорби, несущие пары картонных гвоздик и игрушек; видел тысячи цифровых символов под чёрными фотографиями суточных соболезнователей; слышал запах воска поминальных свечей и последний удар своего бешено стучащего сердца, навсегда задраившего клапаны.

Может, он даже готов был повиноваться дрожащей команде диспетчера, озабоченно высматривавшего за стеклом наблюдательной вышки яркий столб огня и черные, как сама ночь, клубы дыма:

– Аварийные службы на полосу!




«Ловец снов»


– Рома? – по голым бетонным стенам, источавшим запах мокрого цемента, прокатилось с трудом уловимое неожиданное женское сипение, придавленное тяжестью обжигающего глотку кашля. Не успел ещё уйти в точку последний осколок сновидения, как раскатистый гром жара обрушился на единственное живое создание, застрявшее в этой комнате, как в скорлупе.

Прямо со сна, с ещё сохранившемся рубцом от подушки на щеке, женщина начала извиваться по отсыревшей от пота постели, стараясь убаюкать ломоту в обезвоженном теле, отчего её выцветшее испещрённое морщинками лицо покрылось горячим румянцем, какой проступает у юных застенчивых барышень, застывших мишенью на купидоновском стрельбище. Но не оказалось в этот раз ни барышень, ни разрывающего душу любовного зноя. Только вросший стальными шипами под кожу ошейник хвори, который то бросал измождённую женщину в колючий холод, то накрывал зыбучей жарой, пробивая очередной температурный рекорд.

Она не помнила, как заснула. Как грохочущее самыми тёмными мыслями сознание, вторые сутки ведущее неравный бой за тишину, запросило перемирия, и женщина, наконец, всеми фибрами души ощутила, как по капельки отступает дремучая злоба, уступая место полнейшей апатии к происходящему. Теперь, едва она успела облегчённо выдохнуть и потупить глаза после пробуждения, как гонимые лихорадкой цепи полубреда вновь двинулись на штурм удерживаемой высоты с новой силой.

Как незаметно и хаотично запутываются в клубок наушники, так и эта женщина, обмотанная сейчас, по её ощущениям, всеми канатами мира, не могла поймать точку отсчёта, с которой ей удастся вспомнить собственное имя, местоположение и понять, почему ей приснилась гибель рейса «Екатеринбург – Москва» пятилетней давности. Одно она знала совершенно точно – на дворе разлеглась глубокая ночь, а это значит, что очередной день прошёл, как безликий прохожий.

От маленькой пустой комнаты с голыми стенами, вдоль которых с месяц штабелями лежали рулоны обоев в ожидании часа быть доклеенными, веяло ужасом и смиренной безнадёгой – зимой, иначе говоря. Тягучей, идущей иглой прямиком под ноготь зимой. Где-то за стенкой скрипели двери – каждая на свой манер – и гулко пел топот призрачных ног, похожий на удары настенных часов. Лишь охваченная болезнью женщина, плавящиеся виски которой были готовы слететь с орбиты, знала, что это никакие не часы, а вполне конкретная фамилия, да к тому же ещё и сильно выпившая. Более того, эта фамилия числилась и за самой женщиной.

За окном первого этажа господствовала вьюга, похожая на пучок шаровых молний, которые, как и подобает аномалиям, активизируются по ночам и снуют туда-сюда, поражая электрическим током всё, до чего могут дотянуться. Миллионы снежинок на сверхзвуковой скорости клубами вздымались по повелению взбалмошного ветра, раздававшего хлёсткие пощёчины фасадам бетонных пятиэтажек. Улицы, изрезанные за день следами ног и колёс, закутываются в кристально чистое белое полотно. И только два одиноких дворовых фонаря да переливающаяся в неоне вывеска «С НОВЫМ 2021 ГОДОМ!» на блеклом силуэте просевшей хрущёвки круглые сутки отважно стерегут свет за этой непроницаемой белой декабрьской плёнкой.

Привычный, но непревзойдённо родной для каждого сердца созерцавшего российский провинциальный декаданс с соответствующими атрибутами.

С детского сада в народ идёт молва о том, что в такие беспокойные ночи стены обволакивает чувство простого человеческого комфорта. Снаружи с особой жестокостью митингует ледяной ветер, а постояльцы стареньких типовых построек в тепле и уюте изучают крутые отвесные берега сладких рек из снов, растопленных заботливой зимой, приносящей с собой ослепительную красоту в наш превратный мир. Но Ася Баренцева была человеком нормальным, в систематическом идиотизме не замеченным. Соответственно, и отношение к пятимесячной зиме у неё было вполне нормальное. Воспринимала Ася зиму ровно с тех же позиций, какими руководствуется и сама зима при непосредственном исполнении своих должностных обязанностей по осуществлению карательной деятельности на планете. А именно – с позиции глубокой ненависти и титанического презрения ко всему живому. Адекватный бартер.

Сны Баренцевой также отличались отборной бесовщиной, однако сейчас ей приснился не очередной эпизод психоделического ситкома с закадровым смехом и лысыми кентаврами, а вполне состоявшееся событие, участие в котором ей не довелось принять только благодаря исключительной удаче и прямому вмешательству в процесс урегулирования самого Господа Бога. Во всяком случае, так ей казалось в тот самый день, когда Сергей Руднев щедро расписал кипу билетов в один конец на себя и на весь экипаж пассажирского лайнера с бортовым номером «Пулково-613». Ирония судьбы заключалась в том, что список экипажа на тот сгинувший рейс оказался неполным, так как в нём не нашлось отметки напротив всего одной фамилии: «Баренцева А.Н.».

Полтора десятка лет назад, когда у всех Асиных одноклассников костью поперёк горла встал вопрос о дальнейших предпочтениях по прожиганию жизни на земле более или менее изощренным способом, она выбрала небо. А последнее, в свою очередь, торжественно возвело женщину в статус «Стюардесса по имени Ася». Положа руку на сердце, термин «стюардесса» для неё стоял в одном ряду с откровенными пошлостями, потому что представителей данной профессии в знающих кругах грамотно величают «бортпроводниками экипажа». Досадно, что в обществе сложился некорректный стереотип о том, что бортпроводники на воздушном судне служат в качестве официантов и громкоговорителей для антуража. На самом деле, именно от знания и решительности этих людей зависят безопасность полёта, порядок в салоне и жизни пассажиров в случае обострения ситуации.

Трудилась Баренцева исправно, но как-то незаметно на фоне остальных коллег по цеху. Сказывалась природная скромность и миловидная детская невинность, бывшими её верными спутницами вместо подружки Любви и подружки Надежды с тех самых пор, сколько та себя помнила. Впрочем, это не мешало ей тайком с ребяческим флёром нежиться в креслах бизнес-класса после каждого рейса, разукрашивая мысли цветастыми вольностями о заоблачной жизни без бед и тревог. Как в далёком детстве на рубеже эпох и больших переделов. С той лишь разницей, что в детстве самым большим страхом для Аси было потерять ключи от дома или редкий в ту пору для замкадной Руси-матушки тамогочи, а теперь она выросла и потеряла себя.

Хотя, есть ли, в сущности, разница, каким классом ты летишь, когда за стеклом иллюминатора небо с землёй начинают меняться местами на бешеной скорости?

На последний рейс «Пулково-613», превратившим в пепел всю её бригаду, Баренцева просто-напросто не успела. Опоздание без уважительной причины приравнивалось для бортпроводника к дезертирству на поле боя, за которое отвечать приходилось по всей строгости. Поэтому диктатуре ответственности Ася не противилась и никогда ту не подводила. Не планировала подводить и в тот вечер, но всё-таки она опоздала. Пусть и не по своей воле. Уважительной причиной для её отсутствия стал какой-то полудурок, направивший свою пьяную японскую четырёхколёсную колесницу прямиком в автобус, следовавший в аэропорт «Кольцово».

С тех самых пор минуло пять лет без капельки.

Последнюю полторашку из них Ася на птичьих правах содержится в плену у вопроса: «Что оказалось фатальнее?». То, что в результате аварии, спровоцированной полудурком, она осталась с переломами обеих ног, из-за чего два года не имела возможности подняться в небо; или тот факт, что она решила не размениваться на мелочи и в конечном счёте вышла за этого самого полудурка по имени Рома замуж, передав ему свою фамилию в обход сложившихся традиций.

В жизни случается всякое, но у этого «всякого» должны быть свои обоснованные пределы, осязаемые даже самыми отмороженными персонажами, однако Баренцевой после рокового вечера было абсолютно фиолетово до качества разумности тех или иных решений и поступков. Она просто любила. Как просто любит любая женщина, не важно – простая или сложная. Главное, что просто любит. По-настоящему, без остатка и опознавательных знаков, пускай сама порой того не понимая.

Когда Ася явила всю мощь своей непредсказуемости, выволочив на свет каламбурный роман с Романом, её мать через две минуты живого общения с этим рыцарем без страха и упрёка, не без доли злорадства, сделала однозначный вывод о существенной нехватке кладки в голове последнего. Но Баренцева была не из тех людей, кому без труда удалось отведать весь спектр меню человеческих радостей без ощутимого удара по ментальному кошельку. Путь к благополучию для неё оказался более чем тернистым.

Женщине оказалось предначертано быть зацементированной в живой очереди с талончиком не установленного образца.

Тот, кто не варился годами в котелке неопределённости, раздираемый противоречиями; не кормил себя жидкой баландой пророчеств о том, что вьюга обязательно закончится, а вместе с ней сгинет тоска и растают все страхи; кто не чувствовал опустошающего ничего, приходя с работы в пустой дом, где тебя никто не ждёт; тот, кто в непрерывном акте внутреннего каннибализма от бесконечного ожидания чего-то и попыток догнать кого-то, постепенно забывал о том, кто он и откуда – не знает, что такое настоящая жизнь – жизнь без причины.

– Я не смогу без этого жить. – шутливо прочирикала Асина подруга, засмотревшись однажды на витрину с сумочками из новой коллекции Prada в Будапеште, куда их двоих занесли издержки профессии.

– Ты бы удивилась, узнав, без чего можно жить. – таинственно выдохнула Ася без крохи прощения и жалости к себе.

Она бережно хранила в памяти запах гниющего мяса, который источало несмолкаемое покалывание, пробиравшее тело насквозь. То был побочный эффект от прострации, когда в здоровом человеческом теле полной комплектации и жилищно-финансового достатка, отравляя кровоток, бесперебойно струится кристально чистая боль без примесей.

Печальная душа убивает быстрее микробов и вирусов. Баренцева знала это не понаслышке, каждый раз мужественно оттягивая неизбежный момент встречи тет-а-тет с хозяйничающей внутри чёрной лавой, поток которой нельзя унять. От него нельзя уклониться и невозможно спрятаться. Всё, что Ася могла сделать, это выстоять. Своими силами, без подмоги и запасных позиций, только ради того, чтобы утром принять новый бой, чреватый мотками понапрасну растрёпанных нервов.

Ася не получала никакого удовольствия от этих ежедневных опустошающих набегов на психику. Не спешила выть об этом каждому встречному, дабы не быть уличённой в показушной меланхолии. Ей сподручнее было единолично выступить для себя и врачом и пациентом, и подсудимым и конвойным.

Женщина не пыталась докопаться до причин и обстоятельств гибели психического равноденствия, с целью их последующей ликвидации. Тем более, что по её собственному убеждению эти поиски не принесли бы никакой конкретики. Единственное, к чему она стремилась, за что молилась и о чём мечтала, это чтобы боль, играючи, ушла одной секундой. Без суда и компенсаций.

Однако осень менялась на осень, но диспозиция не менялась, сколько бы Ася не дёргалась. Как будто выстраданный покой вновь и вновь ехидно ускользал у той прямо из-под носа на разбитом корыте. Она видела счастье много раз, но ни разу не смогла его коснуться. Снова и снова начиная марафон, изуродованный воронками неудач, пыхтела в полный рост, слышала вой результата, улавливала шелест пазлов, складывавшихся в цельное полотно, но раз за разом всё это богатство лопалось на последнем повороте.

Дальнейшие содрогания были сродни мытарствам пилотов, пытающимся посадить остервенелый самолёт в непогоду. Они терпели, вылавливали шанс, начинали заход, но прямо перед заветной полосой их зенитным огнём сносил нерадивый ветер. Экипаж гневался, негодовал: «Почему другим удалось, а их отправили лесом?» Но, в конце концов, уходил на запасной, где идентичный посадочный сценарий повторялся ровно до тех пор, пока у машины не заканчивалось топливо.

Асе не удалось в высоком разрешении запечатлеть минуту, когда состоялось её бесцеремонное знакомство со своей болью, тем не менее, момент, когда та ускакала, сверкая пятками, оставив после себя чарующий флёр освобождения, она пронесёт в памяти до гроба.

Всё это того стоило. Стоило простоять целую вечность, чтобы грузовичок наконец-то перевернулся на Баренцевой улице. Стоило месяцами оставаться прикованной к постели, стоило всеми правдами и неправдами выгрызать суженого из пасти Фемиды и менять одну глубинку на другую, оставляя за плечами городища. Всё, только чтобы идти рука об руку с человеком, который не облегчал Асину боль. Совсем нет. Этот человек её полностью снимал. Более того, это был тот редкий типаж людей, которые не ждали чудес, а создавали их сами.

Рома зарабатывал на хлеб с маслом собственными руками в прямом смысле этого выражения. Его страсть покоилось под землёй. Он был из числа чёрных копателей. Тех, кто не чурается копать в составе официальных поисковых отрядов и в «Вахтах Памяти», а потом смывать найденное по одним им известным каналам. Он копал под Смоленском, Орлом и Курском. Перепахал всю Ленинградскую область, увяз под Москвой с Калининградом и даже ездил грызть закордонную твердь. Корыстный интерес Баренцева перерос в некое сумасшествие, плодами которого стала его собственная кладезь информации о Гражданской, Финской и Великой Отечественной.

Сперва предмет его поисков ограничивался исключительно материальной частью, но со временем его помешательство докатилось и до людей и, конечно, их историй. Он клятвенно заверял, что остановится, как только найдёт своего деда, пропавшего без вести подо Ржевом в декабре сорок первого. Но Ася знала, что он его не найдёт. Знал это и сам Баренцев, но продолжал копать, потому что находил других, прекращая муки неприкаянных душ, которых в суматохе небывалых замесов на земле русской проморгала старуха Валькирия.

Асе оставалось только смириться с тем, что поросшая мхом война с засыпанными окопами и разобранными укреплениями для мужа не закончится никогда.

Так, в припадке раболепия, Баренцева слепо следовала за Роминым увлечением, меняя место дислокации чаще, чем успевали приходить счета за коммуналку. Скитаниям пришёл конец, как только женщина, встав на ноги, с боем прорвалась через однородный скепсис врачебно-лётной экспертной комиссии и отвоевала возможность два раза в неделю подниматься на Олимп. Теперь супруги начали больше времени проводить на полярных берегах: он – по пояс зарывался в землю, а она – бороздила небесный свод, не потеряв зависимости от профессии, даже после того, как некогда сформированный экипажный полк остался в единственном представителе.

Их интересы взаимно любезничали только в общем доме рядового замшелого городка, в котором сошлись в едином порыве смесь обыденностей и безумия. Не оставляли его Баренцевы только из соображений компромисса, пришедшего на смену бесчисленным переездам. Если Роме было решительно безразлично, где падать задом, то Асе ноша новоизбранной провинциалки оказалась не по нраву.

Главным достоинством этого Богом забытого места являлось то, что оно было Богом забыто. Юродство, шокирующая дикость, порожденные дремучими суевериями и тотальной необразованностью, не прибавляло оптимизма женщине, которой пришлось выпутываться из коллажного ряда свиных рыл. Так повелось, что у подавляющего большинства жителей того городка не было в почёте трескаться свирепыми идеями о высоком, ибо сферы их забот испокон веков ограничивались административно-территориальной границей поселения. Тем более что, оказавшись посреди этого мракобесия, где главный угол пилят меж собой взаимоисключающие: религиозный фанатизм и слепая верность советскому прошлому спиной вперёд, неискушённый зритель сам незаметно роднился с этим эзотерическим абсурдом. Но Ася была не из робкого десятка.

Она не позволила заковать себя в кандалы стереотипов из нечистых духов, сглазов, порчи, лечебных трав и антисемитизма, поэтому воспринимала действительность насаждения не иначе как долгоиграющую шутку. Лишь одна вещь не давала покоя её равнодушию. Баренцева категорически не понимала и не приемлела этой липкой зоологической ненависти к чужакам. Кажется, не будь её самой в качестве удобной чужеродной мишени, эти же люди начали бы ненавидеть друг друга, просто потому, что каждой твари – по паре врагов.

Асе не пришлось долго приспосабливаться к новоизбранной реальности. Быстро смекнув, что противостоять подобному контингенту – всё равно, что ковать меч с искусно заточенным клинком из благородной стали, в то время, как все остальные штампуют пулемёты на оперативных мощностях, она ушла в глубокое подполье.

Это предприятие с лихвой компенсировал муж, который своей внушительной серьёзностью и спокойствием прогонял Асины тёмные песни о главном. Рома, в отличие от жены, легко лавировал в этом новом водоёме, быстро став своим для местной флоры и фауны. Ему не пришлось пережидать критическую массу адаптации, поэтому новые знакомства посыпались, как из рога изобилия, отчего супруга, не без напутствий, но время от времени начала корить себя за непростительное обобщение и сомневаться в своих первоначальных выводах об этом городе, но что ужаснее – начала сомневаться в себе.

Конечно, на самом старте отношений Ася пребывала во власти новых впечатлений, поэтому не стала раздувать из мухи слона, относясь к, иной раз, непрошибаемой глупости мужа с материнской лаской и заботой. А что отличает каждую мать? Правильно: привлеченная убожеством отпрыска, она стремится вылечить и спасти того, чтобы сделать из обезьяны человека. Это инстинктивное помешательство не обошло и Баренцеву. Только, как выяснилось впоследствии, ей пришлось иметь дело не с обезьяной, а с быком. Вернее – с бараном, который, к тому же, мирно пастись не желает. В конце концов, чем бы дитя не тешилось? Тем более, что этот человек заслужил в глазах женщины некоторого снисхождения. Ведь именно благодаря ему она окончила свою гражданскую войну за независимость и зажила в любви и согласии с внутренним «Я».

И надо бы говорить, что проблемы независимой Аси только начинались?

Чем дольше Баренцев копал, тем сильнее пил. Рома взял за норму заканчивать попойку только тогда, когда его самого можно было начинать отпевать, и Ася на первых порах старалась смирить его рвение, но это оказалось напрасным. Затем у мужа вошло в привычку наблюдать за тем, как Ася просто красится перед выходом из дома.

– Чего смотришь? – учтиво улыбаясь, спрашивала она.

– Для кого малюешься? – неизменно переспрашивал тот с камнем вместо лица.

Сперва такое поведение не вызывало волнения у женщины. Скорее, наоборот, внутри колотился шарик вожделения. Ибо ревность всегда приравнивается к страху утраты, следовательно, возрастает показатель стоимости человека в собственных глазах. Но, как и полагается, чем дальше Ася зарывалась в лес, тем яростней внутри скреблось чувство, что этот ларчик Пандоры так и должен был оставаться не распечатанным. Рома словно игрался поначалу, прощупывал, насколько широко можно раскидывать сети:

– Нравится? – заигрывал он, когда та парочка проходила мимо любой половозрелой особи мужского пола. Поначалу Ася молча недоумевала. Однако вся её конспирация была не более чем создание ощущения, словно в этот раз Чапаев доплывёт. Чем шире становился охват параноидальных выставок мужа, тем сильнее крепло женское понимание, что Рома ради её счастья был готов на всё, однако это самое «всё», в его понимании, имело весьма конкретные очертания.

– С кем это ты там разговариваешь? – в тысячный раз он цеплялся за жену в пустой квартире.

– Ни с кем. – на голубом глазу реагировала раздраженная Ася.

– Ты слишком много болтаешь.

Несмотря на все заскоки супруга, Баренцева, чья память о прошлой жизни была ещё в самой свежести, продолжала наслаждаться плодами истинной любви, при которой человек добровольно награждает другого оружием, способным уничтожить дарителя в надежде, что одаряемый никогда не совершит тот самый выстрел.

Но пришло время, и самые страшные женские предчувствия завершили суворовский переход от абстрактных форм к сухой конкретике. Потому что её супруг не просто выстрелил, а всадил в упор целую обойму. Беспроигрышная, на первый взгляд, стратегия упёрлась в пресловутый человеческий фактор, и постепенно Ася Баренцева – девочка, которая верила в чудо – сменила караул, и на её место пришла женщина, на своей шкуре узнавшая, что это такое – когда самый близкий хуже палача.

Если бы Ася получила благословение на сбивчивый рассказ, она бы начала его так:

Первое время, видимо, из страха живота своего, Рома после аварии позиционировал себя как очень галантного и обходительного мужчину. Для Аси конфетно-букетная страница их отношений увенчалась знаковым эпизодом единения, когда она, находясь в тесном закутке одного из филиалов Международного авиационного комитета, с серпом в сердце слушала речевые фрагменты последних минут жизни «Пулково-613», а Рома каменной стеной стоял рядом.

Впрочем, за этой напыщенной игрой тестостероном проглядывался фальшь определённого свойства, который позволит ему в дальнейшем многократно переворачивать истинное положение вещей на сто восемьдесят градусов. Совсем скоро женские очки известной расцветки покрылись сеткой трещин и перед Баренцевой предстал человек в новом обличии с лопатой открытий. Только то было не пестрящее золотыми горами Эльдорадо, а угольные степи вечной воркутинской мерзлоты.

Моральная нечистоплотность, нравственный идиотизм и мания величия – основные качества, которые демонстрировал он, обесценивая супругу, чтобы всяким образом оправдать волочение своего жалкого существования.

На первых порах Рома никак не проявлял своих замыслов по безоговорочному подавлению волевой составляющей супруги и прижиманием к ногтю любых попыток сопротивления. Всё, чего тот желал – чтобы жена исправно служила радушной хозяйкой, которая всегда обнимет и приласкает. Ничего выдающегося, но и не требующего сверхчеловеческих усилий над волей. Тем более что Ася, ведомая переполненной чашею чувств, в первых рядах готова была стать таковой и без всяких намёков.

Однако через время стало ясно, что дело тёмное. Что Баренцев делает всё возможное и невозможное, чтобы оставить её со своими трудностями нос к носу, к тому же – из раза в раз выставляя это напоказ в качестве наказания. Если Рома просыпался раньше жены, то он пускал под откос всё утро, демонстративно хлопая дверьми и гремя посудой, привлекая внимание к своей персоне. Баренцев мог без зазрений совести ликвидировать приготовленный запас провизии в доме, даже не поинтересовавшись о том, ела ли его благоверная сегодня хоть что-нибудь.

– А я думал, ты не хочешь. – искренне удивлялся тот с видом загнанного в угол плешивого кота.

Тем более что поход за этой самой провизией сопровождался презрительным занудством, стоило только Асе подойти к прилавку с тем, чего жаждало женское сердечко.

– То, что ты покупаешь – невозможно жрать. Это вредно. На это даже не смотри.

Едва их сожительство увенчалось состоятельностью, в сторону Баренцевой полетели обвинения в том, что она живёт за чужой счёт и не работает, тратя при этом колоссальные суммы. Сам же Рома постоянно злоупотреблял пренебрежением к её просьбам. Когда Ася получила долгожданную путёвку в небо, её счастье в секунду помрачнело, столкнувшись с вопросами материально-технического обеспечения. Когда Баренцев обещал что-то купить не для себя, все его обещания оказывались дешевле бумаги, на которой те были написаны. Так случилось и с Асиной формой, которую муж так и не купил, сославшись на собственную забывчивость и занятость.

Однажды, когда бремя отчаянного безденежья распахнуло свой халат, уже вернувшаяся к работе Баренцева, пытаясь нащупать концы копеечных верёвок, наткнулась на обувную коробку, в которой её торжественным свистом встретили крупнокалиберные купюры американского производства. Женская радость ещё не успела выставить взлётный режим, как Асина наивность упёрлась в бездонные глаза мужа, который, под угрозой физической расправы, велел не прикасаться к его сбережениям, старательно отложенным на новую гитару.

Ту же участь ждали и Асины лекарства во времена её физической ограниченности. При легком дуновении ответственности какой-то особо впечатлительный таракан под крышей Баренцева срывал рычаг сигнала о надвигающейся опасности, отчего его обладатель трусил прочь – туда, где душа спирту просит, оставляя жену на произвол судьбы без обезболивающих.

– Давай подождём. Может, само пройдёт? – приговаривал Рома, словно запах аптечных коридоров стоял для него на одной ступени с запахом стелющегося ядовитого хлора.

Баренцева заболевала, но супруг продолжал требовать от той поддержания злосчастного домашнего очага, старательно не замечая, что жена лежит пластом без сил.

– Ну ты же не умираешь. У тебя же не сорок два по Цельсию. – оправдывался он. Хотя, стоило температуре последнего с грохотом перевалиться через тридцать седьмую отметку, как Ася на крыльях ночи обязывалась с полотенцем и горячим чаем порхать вокруг, мужа который лежал неподвижно, будто в склепе.

Иной раз женщине казалось, что, случайно разбившаяся бутылка коньяка, будучи только что купленной за оторванные от сердца гроши, вызовет в нём больший переизбыток чувств, чем её собственная гибель. На месте Ромы любой бы добрую сотню раз спросил о том, что происходит, наблюдая этот кавардак из спирта, слёз, криков и прочих, ломающих сознание веществ и звуков. Но только мудрость не была заложена Богом в число сверхспособностей данного индивида, зато героизм хлестал через край.

Конечно, Ася старалась не мытьём, так катаньем воздействовать на мужа, не согласившись с навязыванием слепого обожания, но её бунты всякий раз захлёбывались, а последующая волна репрессий захлёстывала недовольных, вынуждая причастных отказаться от планов на революцию. Стоило жене запустить пластинку о суровом дисбактериозе в их брачном союзе, как Баренцев неизменно реагировал в трёх закадычных ипостасях, не меняя регистра.

Во-первых, супруга хоть и не срывалась на дежурный крик о загубленной молодости, но её попытки достучаться до небес или поделиться самыми сокровенными чувствами и переживаниями упирались в то, что Рома начинал латать открывшиеся язвы халатности своим мужским началом, отчего последнее теряло в стоимости быстрее, чем советские рубли на заре Гайдаровских реформ:

– Мне кажется, я охладела. – осторожничала Ася.

– Попей чаю тогда. – кривил душой муж, – Да не привык я к этим вашим делам бабским. Чем ты недовольна? Кончай ныть. Всё нормально. Все так жили до нас и сейчас живут. В Блокаду никаких депрессий ни у кого не было. Это всё от твоего безделья. У тебя подруг нет? Я – старый Кутузовский солдат и не знаю слов любви.

Во-вторых, Баренцев получал неописуемое блаженство, когда все упрёки супруги разбивались о скалы его театральщины. Он любил картинно расхаживать с заведёнными за спину руками и с хитрым заискивающим взглядом высокопарно галдеть о том, чтобы Ася не смела забывать – она не успела на тот самый рейс и осталась жива только благодаря ему; что только под его покровительством она может ощущать себя на островке спокойствия посреди моря хаоса; что без него жена вновь вернётся в лоно боли, где сгинет без даты и подписи. Словом – Рома исправно ратовал за путь, который можно охарактеризовать фразой: «Не раскачивая лодку и не делай хуже».

Сколь бессмысленными бывают наши речи, когда мы пытаемся придать им особую силу?

Ему самому было невдомёк, что движимые им идеи имеют сомнительное отношение к нормальным человеческим отношениям. Но что являлось более удручающим – этот путь имел наименьшее отношение к пути. Ибо путь должен куда-то вести и по нему можно куда-то двигаться. Баренцевы же барахтались в унылых годах застоя, которые всегда заканчиваются взрывными потрясениями.

В-третьих, на публике Рома переставал распевать по-поповски, очень даже складно разговаривая, чем демонстрировал свою абсолютную вменяемость. Тем не менее, если Ася смела перечить Баренцеву среди подобных ему деклассированных элементов, которых муж заботливо величал «Братья», тот под общий гогот отчитывал её за то, что она его позорит при всех.

– Что же это за люди, что позволяют так издеваться над собой? – далее, закладывая издевательский вираж, он, как бы невзначай, вопрошал о волевых качествах жены.

– Все они – чушки забитые и терпилы! – не замечая риторической постановки вопроса, его соратники тут же давали дружный ответ. После чего от прямой и строгой, как рельса, Баренцевой оставался безродный мул, о которого вытирали ноги все подряд.

Затем, уже по дороге домой, Рому догонял приступ ярости, и он, не без злорадного удовлетворения, в назидание мог высадить Асю из машины в одиночестве, вдогонку осыпая проклятиями: мол, она сама его довела до этого оврага своим поведением, шедшим вразрез с супружеской конвенцией Баренцева.

Установить причины тяги супруга к подобному душегубству не представлялось возможным. Всё, что могла женщина – только терпеть, кормя себя надеждами из бульварных журналов, раскрашенных любовной лирикой. Надеждами, которые слаще любых рафаэлок. Где героя настигает осознание своей ущербности, и он понимает весь ужас от последствий своих дел, прося прощения с громкими речами признательных показаний. Дивная утопия наивного читателя. Но безмерное отчаяние диктовало свои условия выкупа, вынуждая персонажа торжественно и обречённо ценить подобные книжно-киношные банальности пуще Янтарной комнаты. Однако реальность оказалась дурной на вкус, и вместо ассорти любовных историй Ася получает мрачный триллер с финалом, от которого жить не хочется.

К рефлексиям и самокопанию Рома был не склонен от слова совсем, но ситуацию это никак не волновало. Жестокость его членовредительства промышленных масштабов можно было частично объяснить властью детей, которым в руки попался автомат. Но, как бы то ни было, никто не спешил вызволять Баренцеву из мозолистых лап патриархата. Единственное, что немного облегчало её участь, вставая щитами между супругами, это работа, оттягивающая на себя несколько дней одиночества в неделю, и её мать, которая при виде незваного зятя неизменно вторила: «И большие сволочи когда-то были маленькими».

Впрочем, фортуна лишила женщину и этих радостей с конфискацией. Сначала – закрыв границы и авиасообщение во всех формах, а следом, не переворачивая календарь, подослала старую с косой, срубившей одним касанием и её матушку, отправив остатки Асиной психики выполнять каскад акробатических финтов.

Существуй на планете Бинго семейных трагедий, то Баренцева А.Н. однозначно бы его выиграла, единолично заняв весь пьедестал.




«Основы борьбы за живучесть»


Заканчивался год. Заканчивалось терпение.

Где-то в трущобных апартаментах, скрывшаяся от назойливых глаз, лежит взрослая женщина, павшая под тяжестью собственной обыкновенности. Она кричит, не открывая рта, посылая импульсы к далёким планетам и созвездиям, в надежде, что уцелели ещё на Млечном Пути неравнодушные создания, чья специализация – это распознание сигналов бедствия и запросов на эвакуацию. В руинах супружеского единства женщина пытается на ощупь отыскать различия между свободой и одиночеством. Хотя, то единство полена горелого не стоило, а её свобода и её одиночество, ставшие жертвами закулисных разборок между хитрыми путейцами, теперь были намертво сцеплены вагонами в одном составе, скатившемся в направлении станции «Азкабан».

«Как же пореветь охота» – думала Ася, обхватив руками раскалывающуюся от исступлённой боли голову. В школе, стоило только апатии сверкнуть доспехами, заваливая горизонт, как её щёки сразу покрывались обилием солёных ручейков, а сосуды сковывались пробками грузовых караванов, под завязку набитых брекетами с эндорфином. Чем выше Баренцева вскарабкивалась по возрастной лестнице, тем менее сговорчивыми становились её рецепторы. Зато она научилась прыгать с отвесных скал повседневности в сонливую бездну на восемнадцать часов. Правда, в юности та даже представить не могла, что катком прошедшаяся по мечтам взрослая жизнь настолько неприветливая, что человеку придётся заранее расчерчивать не только планы на выходные, но и на нервные срывы.

Где-то за соседней стенкой, обозначая своё присутствие, беспощадно тарабанил перевёрнутой мебелью тощий, заносчивый припадок человечества, с которым отношения женщины были, мягко скажем, на ножах. Неряшливый, высокий и худощавый с копной тёмных волос – даже в тридцать Рома больше походил на непутёвого подростка в зареве пубертатного угара, чем сами непутёвые подростки идентичного кроя. Кажется, он не из тех, кто лишён избирательности при общении с Богом. Тем не менее, он считает, что голод и трезвость – самые смертные из смертных грехов, поэтому сторониься их как может.

Последнее, о чём могла сейчас думать Ася, так это о мотивах, побудивших супруга в хаотичном порядке видоизменять квартирный интерьер. Под гнётом эмоционального и физического истощения Асины мысли, не успев продемонстрировать свои контуры, начинали лопаться, как стеклянные банки на декабрьском морозе. И такое положение вещей для неё было привычнее, чем насморк поздней осенью. Идеи и эмоции отцвели буйным цветом и ровным слоем осыпались на подоконник вслед за жёлтой листвой.

Всё ей опостылело. Женский ум будоражили лопасти интересных тактических ходов, но за пределами этого раскинулся вакуум. Баренцева, как и прежде, чувствовала в ногах инерцию от поступательных шагов развития, но за этим не ощущалось никакого процесса. Наоборот, каждая пядь пройденной земли приоткрывала занавес исчерпания изначального плана по закрепощению долгожданного счастья. И этот, как ей казалось, вылизанный до крайнего изъяна план новогодней пулей ушёл в молоко, оставив после себя штиль разочарования.

Вдруг ей почудился силуэт миража на фоне белесо-голубого неба за окном. Но это был не мираж, а небо было по-прежнему цвета Асиных перспектив на жизнь. Какой-то мужик с сигаретой в зубах, чей уровень отваги был прямо пропорционален уровню промилле в крови, решил потягаться с кусающимся зимним ветром, но запутался во вьюжных сетях и дал дёру обратно в подъезд, попутно напевая припаркованным машинам импровизационный мотив:

– Я знаю точно – растает лёд.

От услышанного Ася на мгновение взбодрилась, сначала запустив в голову идею о том, что было бы неплохо – случайно выпасть из окна и взглянуть на мир в разрезе необычного ракурса. А далее, выставив эту же самую идею за порог со всем тряпьём и непарламентскими выражениями, обозлилась, посчитав, что у той решительно нет вкуса не только к жизни, но и к смерти. Значит, она до сих пор мыслит. Следовательно – существует. Значит, она до сих пор сопротивляется. Следовательно – живёт.

Локальный филиал ада с колюще-режущей экспозицией, любезно организованным Романом в застенках, которые некогда назывались «Семьей». Ася, охваченная неописуемой дрожью, опускала штыки в землю, с глубокой скорбью в сердце приняв наконец, что осиленный ею путь обернулся морем, которое она вслепую продолжала пахать.

Её Высочество Боль, безлюдно отпетая и забетонированная в свинцовом гробу, который – о, чудо – оказался пустым, только и жаждала свистка для рывка, чтобы в решающий момент выброситься из дымовой завесы летаргии, с двух ног влетев обратно в пустующие хоромы, которые ею же старательно и обустраивались годами без жалости к человеко-часам. Будь у неё свой голос, она бы сейчас злобно посмеивалась над тем фактом, что Баренцева за столь внушительный срок самодержавия, видимо, безапелляционно уверовав в своё человеколюбие, даже не удосужилась сменить замки, запамятовав про свою душу, чахнувшую на проходном дворе.

Боль, постановив ковать железо, не отходя от кассы, разгорелась лесным пожаром от бровей до заусенцев. Ася не строила никаких иллюзий на этот счёт. Пять лет назад она свято верила, что неблагочестивые коллекторы всё-таки запросят пояснить за исполинские проценты конского долга, висящего на неплатежеспособной судьбе. И судьбинушке не останется ничего другого, кроме как отсыпать с горкой мирского счастья прямиком Асе за шиворот. Однако дальнейшие моральные катаклизмы и гормональные катастрофы смерчем прошлись по Асиной долине ангелов, категорично пояснив, что тот, кто сажает семена, рано или поздно возвращается за урожаем.

Этого опломбированного добра у женщины было с избытком. Отчего теперь её отвыкший от перепадов высот мозг бесформенной жижей вертелся волчком, швыряя женщину во все четыре стороны, как маленькую лодочку в девятибалльный шторм обстоятельств. Что до её сердца? Оно просто болело. Просто, да не очень. То была не змеиная боль, сдавливающая глотку, оборачивая позвонки в хрустящий корм. Боль была иной. Подобно престарелому хирургу, который, считая секунды до вожделенного обеда, сумбурно латает открытые раны, начисто прошляпив холодный осколок, засевший меж рёбер. И теперь этот осколок тупой болью монотонно талдычит свой позывной в пустом эфире.

Объяснить и описать боль не трудно. Ася давно приноровилась к этому ритуалу, поев всех собак в округе. В действительности, она не могла ни понять, ни уж, тем более, принять того порядка, что, несмотря на длинный перечень египетских казней, в числе виновников которых намертво застолбил местечко супруг, она по-прежнему испытывала чувство идиотской привязанности. Идиотской – потому что только идиот рассуждает категориями: «Никогда ни к кому не привязываюсь» и «Отношения – они как шнурки. Поэтому рано или поздно ты перейдёшь на липучки».

Возможно, она до сих пор любила мужа. Только любовь эта была, как минимум, странная. Раньше её сладость оставляла терпкий аромат покоя и уверенности, а теперь каждое последующее движение Баренцевой всё глубже затягивало тело в трясину этой по-прежнему сладкой патоки.

Всё объяснялось куда проще и без завихрений. Ася, как голодный до благоухания пороха командир одинокой батареи, напряжённо бродила в ожидании наводок корректировщика и безутешно пинала ящики, ломящиеся от снарядов. До неё доносилось эхо светошумового оркестра жестокого боя, разыгравшегося в долине, но сыграть главной скрипкой и тем самым решить исход сражения женщине было не суждено.

Долгожданный приказ поддержать огнём предательски затерялся где-то по пути, и забытая богиня войны осталась не удел в этой сумятице, так и не сделав даже пристрелочного залпа.

Любовь – это война. Так говорила Ася Баренцева. А война, как известно, это слишком серьезное дело, чтобы доверять её военным. Так говорил то ли Черчилль, то ли де Голль, то ли ещё кто. Впрочем, женщине было не до авторских разборок. Её больше заботила прогулка краем, в конце которой, невзирая на исходные данные, тишину в клочья разрывал раскатистый грохот. И тут уже, кому как карта ляжет: либо это будет эхо прицельного выстрела; либо громыхающая, как иерихонская труба, песня детонации боекомплекта.

Удивительная штука – эта ваша любовь. Начинается и заканчивается одинаково: обжигающей жаждой покаяться даже в том, чего не совершалось, или вспороть себе грудь, дабы выкорчевать сердце, только бы тело больше не выкручивало, проламывая оси координат и сдувая плоскости. А разум в отместку кричит что-то на чудном неразборчивом диалекте, но ты продолжаешь уходить под воду, баритоня последнюю песню пропащего крейсера.

Асе виделось поразительным, что она лучше многих сберегла истории встреченных по жизни девушек, чей разум, находившийся во власти духовного упадка, был податлив и мягок, как пластилин. Поэтому эти милые создания начинали играться в жизнь на первом же светофоре, утонув в объятиях мужчин, сделанных из говна и палок и воспитанных колонией опарышей.

Оттого вторичное и миллион раз обыгранное открытие, совершенное Баренцевой, заставило свистеть её от удивления, как забытый на плите чайник. Ибо, имея на руках завершённые хрестоматии чужих слёз и страданий, Ася мало того, что пошагово зарылась в те же дебри без тени сомнения, так ещё и игралась в ту же жизнь по тем же лекалам. Но что оказалось решающим в своём абсурде – Ася умудрилась с треском в неё проиграть, так и не став той, кем её видят другие.

Теперь осталась только выдающаяся в своей паршивости ночь, эта комната и невыносимое дребезжание за стенкой. Баренцева сперва полагала, что безутешные происки мужа скоро растворятся, и жилплощадь оккупирует мягкая тишина. Однако разбудивший её грохот дал метастазы во все стороны. И некому было назначить немедленных санкций обнаглевшему дельцу даже для вида. Абсолютно белая от ярости Ася, по большей части, безмолвствовала, оставив попытки докричаться до Ромы сквозь толщу болезни.

Она металась между фантазиями, в которых женщина то собирает последние остатки сил в сводную группу и всё-таки поднимается с постели, чтобы за пределами спальни зубами впиться в кадык супруга; то, наконец, получает заветную тройную дозировку усыпляющего препарата, выбрасывая за борт мешки с тревожностью перед началом географической экспедиции в вечность.

Причудливым фантазиям настала пора положить конец, предав их огню решительных действий. Пускай Рома не упускал возможности язвительно уколоть супругу тем, что она могла бы стать космонавтом, но при этом не может даже встать с кровати, теперь Ася преодолевала непослушное тело, чтобы выпрямиться, как на парад, и сделать несколько отважных шагов до заветной двери. Не назло маловерству супруга, а назло самой себе.



***

Воплотить задуманное в реальность оказалось сложнее, чем она могла себе представить. Гранёный стакан с эфемерным чувством облегчения наполовину опустел, стоило той только высвободить ноги из-под тяжёлого и по-матерински тёплого одеяла. Она с головой провалилась в прорубь ледяных покалываний, будто Ася потревожила колонию оголодавшей мошкары на Ульяновских болотах, и бегство теперь смотрелось мероприятием бессмысленным. Осыпая себя проклятьями за идею покинуть уютное гнёздышко, Баренцева, рассудив, что дорога в тысячу лье начинается с первого шага, его-таки сделала. И тут же испытала библейский соблазн совершить два назад, бросив весла.

Тело её было сродни пазлам, собранным много лет назад. Казалось, хватит неаккуратного усилия – и Ася рассыплется по холодному полу на тысячи разноцветных крупиц. Роме же останется только припеваючи смахнуть шваброй ошмётки супруги в изрядно поистрепавшуюся коробку с красующейся Баренцевой на обложке в полный рост, рассыпаясь в благодарностях новогодним чудесам.

К чёрту лирику. Женщина, преодолев физический раздрай, поступью хаоса доковыляла до стены, полная уверенности в том, что распахнёт дверь одним касанием. Но та, не поддавшись, вдруг отозвалась рикошетом, отбросив Асю назад.

Вслед за проблеском от коридорной лампочки, в комнату вплыл неуклюже покачивающийся силуэт Ромы с таким апломбом, словно минутой ранее один из кухонных фикусов присвоил Баренцеву звание героя Российской Федерации со всеми вытекающими, и тот прибыл хорохориться подвигами и коммунальными льготами. Впрочем, какой бы галлюциногенный ветер не занёс его в спальню жены, секунду спустя он оторопел, позабыв, видимо, цель своего визита, но не забыв пропустить вперёд себя приятный шлейф употребленного спирта. Ася не удостоила мужа даже взглядом, не сумев воссоздать в памяти момент их крайнего зрительного контакта. Сколько они не виделись вот так – глазами? Сутки? Неделю? Как бы то ни было, Баренцева давнёханько оставила тревожный счёт тем часам, в течение которых её благоверный числился без вести пропавшим для домашних стен.

Самое ужасное, что только может представиться в жизни каждого мужчины, это равнодушие женщины. Когда она уже не разделяет отношения на этапы, ведь теперь всё её отношение – это один сплошной перевал Дятлова. Когда затухают крики, а в отместку гремит тишина. И не слышно больше томных вздохов и душных речей. Только гарь и копоть на бескрайнем поле спутниковых антенн, давно утративших сигнал. У пожара буйных чувств конец всегда неистовый. Если провести сверку списков: единственное, с чем теперь Ася врывалась в семейную повестку на регулярной основе, так это либо с неприкрытым раздражением, либо с нагромождением пустоты.

– С днём рождения, Инфанта. – мелодично промурлыкал Рома, застав супругу в самый расплох.

От такого полицейского разворота, который никак не укладывается в паттерны поведения мужа, Баренцева застыла в неприкрытом изумлении, а материя вокруг начала двигаться в разных направлениях. Ася ожидала шквала зубоскальств, оскорблений или чего-то подобного, но только не то, что Баренцев спутает все карты и явит разительный контраст с самим собой. Кованые женские доспехи лопнули, а её сердце слилось с разумом в каком-то противоестественным экстазе неизвестного сорта. Вот что бывает, когда атомный ледокол «Ася», нарушая все графики, отбыл в объятьях ледников достаточный срок лишения свободы, чтобы у капитана дальнего плавания атрофировался нюх на банальное человеческое тепло.

Баренцева, ведомая пугающим трепетом, всё-таки заглянула Роме в глаза и ужаснулась. В них блеснуло невообразимое – что-то такое, чьих струнок там, казалось, не водилось отродясь; будто какой особо контуженный таракан, гуляющий по своим тараканьим делам, не имея на то никакого умысла, запнулся о треклятый выключатель, и по ту сторону зрачков моргнул свет.

Ася увидела его душу.

Душу, чьё присутствие отвергалось бы светлейшими умами вида человеческого. Душу, от преследования которой её носитель годами откупался всеми правдами и неправдами, укрываясь под брезентом мужественности и зрелости.

Ася была готова трижды поклясться памятью покойной матушки, что переживаемый ею казус не имеет аналогов в их совместно нажитом любовном омуте. Может, она намеренно выманивает на свет лишь самое чёрное, что водится в характере её супруга, трусливо замалчивая об обратной стороне Луны? Что, если она гипертрофирует и выдаёт за норму самую мерзотную гнусь, которая не является нормой даже в таком проблемном обществе, как наше? Только, чтобы освободить себя от ответственности за принятие ключевых решений и наступившие последствия оных? Баренцева толком не успела разбросать в голове внезапно нагрянувшие зёрна сомнений, заслонивших картину её привычного мироздания, как огонёк в Роминых глазах исчез, простояв всего-то мгновенье.

К сожалению или к счастью, Ася ошибалась. Не случилось ничего такого, чего ещё не случалось. Человеческий мозг – субстанция сволочная, стачивающие углы так же, как морская вода размягчает стёкла. Если бы Ася размотала временную петлю, она бы увидела блаженную красавицу в больничной палате с подвешенными ногами и сидящего у изголовья её кровати неказистого мужчину. Он, отложив в короткий ящик плен невероятных стереотипов о мужчинах, читал вслух любимую детскую сказку Баренцевой про девочку Инфанту и её день рождения, а в глазах его лучезарно переливался свет. Глаза того мужчины светились какие-то считанные минуты, но, тем не менее, светились.

Это было сродни тому, как действует опухоль. Она перекрывает кислород всему светлому, что только может извлечь изнутри человек. Этот сгусток заточён глубоко во тьме, но он ещё не сломлен и не изгнан со своего насеста. Иногда ему удаётся пробиться сквозь прорези в черепной коробке, демаскируя своё местонахождение. Глупо, конечно, но Ася в этом свято себя убеждала, выставляя мужа на поруки единодушного перевоспитания. Как бы то ни было, чем дольше она пыталась встать на верный курс, тем мрачнее становились её надежды отыскать тот самый Баренцев маяк и дать по шапке его одиноко дремлющему смотрителю.

Муж так и не начал оправдывать авансы. И его сегодняшний манёвр, нечаянно напомнивший захворавшей даме о том, что в эту ночь её вновь стукнула обухом по голове случайная комбинация двузначных чисел, не стал исключением. Рома, поди, и сам удивился фактору внезапности, сыгравшему на руку его сентиментальности. Поэтому, не дожидаясь реакции супруги на его странный плевок в вечность, стремительно прошёл в комнату. По-слоновьи обойдя её периметр так, что дощатый пол едва не провалился, он окинул взглядом всё, что плохо лежало, а после принялся колупаться в тумбочках. Затем переключился на перетряхивание шкафа с кроватью, оставаясь, при этом, неуместно немым, как бездна Челленджера.

Единственная свидетельница данной мизансцены намеренно не подавала признаков присутствия. Ася сотню раз видела данную картину, где остервенелая увлечённость мужа поисками чего-либо в пределах жилплощади всегда заканчивалась для неё одинаково – катастрофой. Асю белым фосфором начали разъедать флэшбэки. Рома продолжал чинить обыск без всякого на то постановления. Он вытаскивал вещи, стучал ящиками и скрипел дверными петлями, а женщина продолжала на это смотреть, пытаясь придать происходящему смысловую нагрузку.

Смысл свойственен всему. Даже этому малознакомому фетишизму, не говоря уже о триллионах иных сочетаний действий и событий. Если смысл неуловим с первого взгляда, значит, нужно просто сменить линзы, расширить масштаб поисков или отойти на дистанцию для лучшего обзора.

Статус стороннего наблюдателя был закреплён за Баренцевой, как земля за колхозом. И всё, что она получила за свою исправную выслугу лет, находилось сейчас, в буквальном смысле, у неё под ногами. Тушь для ресниц, компактная пудра, блеск для губ, по разу примеренные футболки, платья, несметное количество пар носков и комплектов нижнего белья, скрепленных этикетками. Несколько пустых рамок, завёрнутых в пищевую плёнку, выцветшие фотографии, которые Ася так и не повесила над кроватью, не найдя момента для укладки домашнего очага.

Её сердце осталось таможней, где яркий поток людей, закатов, баров, комнат и вещей в бешеном темпе спортивного состязания чередовали друг друга на длинной дистанции без финишной черты. Баренцева корнями вросла в свою роль актрисы второго плана, не успевая срезать пупырчатую плёнку и вскрывать броские упаковки окружающего мира. Под этими выдающимися в своей помпезности плодами дизайнерского безумия мирно покоилась человеческая идентичность, одиноко надевшаяся на долгожданный звон лопаты с обратной стороны гробовой крышки.

Всё временно, и всё требует времени. Тем более, если речь идёт о раскопках духовных могильников. Про это Ася осведомлена не понаслышке, учитывая профессиональные пристрастия мужа. Она не сумела вывести в кустарных условиях химический состав, способный начисто растворять ржавые и дурно пахнущие пятна непостоянности. Стало быть, и до всех вещей на полу Ася так и не добралась, не найдя толку в распаковке этого хлама, впрочем, как и самой себя. Уж что-что, но в данном качестве женщине сложно подобрать равного соперника.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-aleynikov-31940515/karavan/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения