Читать онлайн книгу "Нестор"

Нестор
Малхаз Цинцадзе


Казалось бы, что может быть проще добраться из Москвы в Тифлис. Сел в поезд и поехал. Так и сделали главные герои. Но все гораздо сложнее, если это 1918 год. Империя в процессе развала, начало гражданской войны, властвует беззаконие и насилие. Пятеро студентов, еще вчера не знавшие друг друга, пытаются проделать этот путь. Но что у них получится, доберутся ли, чем придется пожертвовать? Чтоб это узнать, надо прочитать роман до самого конца. Ведь действия в нем происходят непрерывно, вплоть до последней страницы. Этот крепко сколоченный приключенческий роман, в жанре «Жюль Верн для взрослых» не просто унесет вас в мир молодости, энергии и любовных переживаний, но и заставит раскрыть энциклопедию и заинтересоваться фактами, о которых вы не слышали.





Малхаз Цинцадзе

Нестор





ПЕРВАЯ ГЛАВА



Болело все. Болела голова и сердце, подбрюшие и конечности, кровеносные сосуды и нервные узлы. Каждый день открывались новые раны. По жилам к ним неслась инфицированная ужасными вирусами кровь, которая не сворачивалась, а только приносила новые страдания. Органы не выполняли предназначенных им функций, не подчинялись присланным из головы приказам. Каждая частица огромного тела враждовала друг с другом. Сердце, уставшее от инфарктов, то останавливалось, то опять начинало биться, посылая на периферию солдат-лейкоцитов, пытаясь спасти от гангрены то, что еще можно было спасти. Но теперь и периферия посылала бороться с инфекцией своих солдат. Конечности отпадали от некогда могучего тела и жили самостоятельной жизнью, производя своих воинов, и в месте, где все эти защитники сталкивались, появлялся новый нарыв, который превращался в кровавую рану. В организме поселились бациллы террора, анархии и охлократии, которые безжалостно терзали его.

Империя умирала в муках.




1


Первый день лета 1918 года был не лучшим временем для путешествий и загородных поездок. Однако Казанский вокзал старой столицы нового государства кипел водоворотами людей.

Два студента-железнодорожника в форменных темно-синих костюмах, с маленькими чемоданчиками в руках покинули здание Николаевского вокзала Москвы, пересекли площадь и с потоком людей влились в Казанский. Александр Иосава и Константин Зервас вроде бы и не торопились. Куда торопиться студентам Института инженеров путей сообщения? У них ни денег, ни имущества. Однако, оказавшись под сводами Казанского вокзала, они вздохнули с явным облегчением. Узнав, что стоявший на платформе состав отправляется, кажется, на Ростов, они поспешили присоединиться к толпе, атакующей вагоны.

– Не торопитесь, господа-товарищи! Это не последний поезд! Наверняка будет еще! – Кондуктор отталкивал людей от двери, пытаясь хоть как-то упорядочить рвущуюся в вагон толпу и самому удержаться на месте. Вагон действительно брали чуть не приступом. Ни о каких билетах или приличиях разговора быть немогло. Платформа была полна людей, груженных чемоданами, мешками, картонками, пытавшихся побыстрей пробраться внутрь и занести как можно больше своего багажа. Полиции давным-давно не было и в помине, не видно было ни красногвардейцев с алыми повязками, ни рабочей милиции, поэтому всем руководили сила и напор. Иосава и Зервас прижали к груди свои студенческие чемоданчики и приготовились к штурму.

Вдруг невообразимый шум толпы прорезал крик:

– Помогите, помогите же! Убивают!

Крик растворился под высокими сводами перрона. Кто-то кричал совсем рядом, но никто даже не обернулся. Не до того, каждый за себя. Отчаянный крик раздался снова, и, к огромному удивлению студентов, уже на грузинском:

– Помогите! Хоть кто-нибудь! Помогите!

Иосава и Зервас одновременно развернулись и, не сговариваясь, работая локтями, стали проталкиваться на крик.




2


Удивительно, просыпаться и не вставать, еще понежиться, потянуться, позевать, а если хочется, то и опять заснуть. Часы за стеной у капитана Ларина пробили один раз. Николай Васадзе точно знал – половина седьмого. В казарме в это время все вскакивали и как угорелые мчались приводить себя в порядок, чтобы через двадцать минут стоять готовыми к утренней молитве, потом физические упражнения, завтрак, а уж затем начинались каждодневные занятия и подготовка к воинской службе в звании подпоручика. Васадзе запрокинул голову к окну. Нет, неба из окна не видно. Ровно год назад их курс вывезли в летний лагерь, в Серебряный бор на Ходынке, где они расположились недалеко от летного поля Московского общества воздухоплавания. Тогда впервые он увидел, как, весело подпрыгивая, уносились ввысь крылатые машины. И пока они на земле, в пыли разбегались, строились в роты и отрабатывали полевые упражнения, эти вертлявые создания парили над Путевым дворцом, падали и опять взмывали в голубую бесконечность. Как эта несуразная конструкция, больше похожая на стрекозу, чем на птицу, может так парить? И что из нее видно? Это ведь не тоже, что подняться на гору и посмотреть вниз, или даже стоять на краю пропасти и заглядывать в бездну. Все равно под ногами земля – твердо и надежно. А там снизу, сверху, кругом— пустота, ничего нет. Это как прыгнуть с обрыва в воду и не долететь, так и висеть бесконечно. А воздух там какой? Такой же голубой, как снизу? А ветер – он как ураган? Вон как развеваются шарфы пилотов. Устоять было невозможно, небо и аэропланы покорили его. Конечно, он видел эти чудесные создания и раньше, но так близко, стоящие в ряд, отдыхающие машины и тут же летающие ввыси их собратья – так близко никогда. Вот тогда он и решил, что будет не пехотным офицером, а авиатором.

В первый же свободный день, когда после воскресной службы юнкерам дали увольнительные, Васадзе отправился на Ходынку. Императорское московское общество воздухоплавания располагалось в одноэтажном здании с мансардой. Императора уже не было, но общество еще называлось по-прежнему. Видимо, из-за воскресного дня там было пусто. Только на входе за столом сидел дежурный, молодой мужчина лет тридцати, с повязкой на левом глазу, усы, как у кавалериста, загнуты кверху, в руках журнал «Техника воздухоплавания». Так как в форму он одет не был, Васадзе не смог определить, кто перед ним, но посчитал, что это все-таки должностное лицо, а потому доложил о цели своего прибытия по полной форме. Дежурный откинулся на спинку стула, улыбнулся, кинул журнал на стол.

– 

Что, юнкер Васадзе, хотите летать? Это хорошо. Пилоты нам нужны. Я поручик Самсонов.– Он встал и протянул руку. Видимо, дежурство прискучило поручику и он был рад поговорить с кем-то.

– Наши… – он скривился и ткнул в журнал,– все еще недооценивают авиацию. А ведь мы только начинаем. Вот смотри. Господь где сидит? На небе. И оттуда правит миром. И получается, кто правит в небе, тот решает судьбу тех, кто на земле. Так что вы правильно решили.

Поручик вывел Васадзе на веранду.

– Наших много гибнет. Первый раз меня в шестнадцатом ранили. В ногу. Только через полгода смог вернуться в отряд. Прихожу, а старых – почти никого. Кто погиб, кто ранен. За год весь отряд меняется.

Они смотрели на разномастные, разнокрылые аэропланы.

– Но вы не пугайтесь. Стоит один раз подняться в небо – и забываешь обо всем на свете. Вы во сне летали? – вдруг спросил он.– А это, поверьте мне, во сто крат лучше! Так что приносите разрешение от начальника вашего училища – и три дня в неделю к нам. Сможете? Далековато будет, из Лефортово-то.

Начальник училища генерал-лейтенант Хамин был военным старой закалки, а потому на новомодные аэропланы смотрел с сомнением и счел своим долгом попытаться отговорить юнкера от столь неудачной затеи:

– Ну, сказали бы в кавалерию, я бы еще понял. Все-таки Кавказ, кони, кровь кипит— все ясно. Но аэропланы? Как же вы такое удумали?

– Ваше превосходительство!– Васадзе тут же поправился:– Извините. Господин генерал! Аэроплан— это тот же скакун, только более быстрый. И через горы перемахнет, и через моря перелетит, и врага поразит не хуже штыка. Я уверен, господин генерал: аэропланы – это будущее. Это как корабли: были парусные, а теперь даже подводные есть.

Генерал раздвинул усы в улыбке.

– Ну-ну! С морями и горами вы, юнкер, погорячились, но я не буду чинить препятствий. Да и военное ведомство поддерживает эту…– он неопределенно повертел руками,– идею. От утренних занятий освободить я вас не могу, а после обеда за свой счет – идите, летайте.

Он сделал строгое лицо и добавил:

– Чтоб к семи, к вечерней поверке, быть в училище.

Инструктором Васадзе назначили поручика Самсонова.

– Вы не смотрите, что у него один глаз,– сказал председатель общества воздухоплавания. – Для боя маловато, а чтоб учить— вполне хватает. После этого ранения его и списали. Самсонов – пилот-ас, семь сбитых немцев.

Действительно, поручик Самсонов любил самолеты. Как цыган знает норов каждой лошади в своем табуне, так и он похлопывал парусиновый или фанерный бок аэроплана, ласково называл скаутом и приговаривал:

– Моран Парасоль – хороший скаут, двухгодовалый, дуксовский, получше лебедевского будет. А это Сопвич, прекрасная машина, скорость— как молния, 160 километров в час. Молодцы! Умеют англичане!

Самсонов и Васадзе подошли к странному биплану, сбоку похожему на санки.

– А начинать будем с этого. Не смотри, что на вид неказист, зато в управлении хорош, высоту набирает ровно, без провалов и скорость развивает неплохую. Не англичанин, конечно, но неплохо. Когда освоишься на четырех крылах, перейдем вот к этому французу.

Самсонов указал на стоящий рядом длинный фюзеляж Депердюссена. Прошли лето и осень. Васадзе начал с неказистого Кодрона и закончил скоростным Сопвичем. В октябре он получил диплом пилота-авиатора, которому радовался больше, чем ожидаемому в январе выпуску из училища. Он уже решил, что будет проситься в действующий авиаотряд. На любой участок фронта. Главное – чтоб летать.

А вскоре начались кровавые ноябрьские события, и все изменилось. После того как юнкера Алексеевского училища, оставшись верными присяге, оказали военное сопротивление новым властям и потерпели поражение, большевики закрыли учебное заведение. Последовавший за этим беспощадный террор заставил юнкера Николая Васадзе затаиться, «лечь на дно», как говорили его новые друзья. Вообще-то надо было уезжать домой, в Тифлис, но обещание товарищей и ожидание, что эта власть долго не продержится, задержали его в Москве. А потом появилась Надежда, и Николай узнал, что иной раз женские руки могут держать крепче морского узла.

С Надеждой Родиной он познакомился в ноябре прошлого года, когда после баррикадных боев тащил на себе раненого капитана Ларина. Тащить пришлось далеко, в Лефортово, где в квартале от училища капитан со своей семьей держал квартиру. Его жена, Нина Васильевна, оказалась женщиной сильной: увидев раненого мужа, быстро и умело взялась обмывать и перевязывать раны. Пока усталый Васадзе, откинувшись в кресле, отдыхал и переваривал последние события, она успела сбегать за доктором, успокоилась, что раны не смертельные, уложила испуганных детей спать и только после этого обратила внимание на молодого юнкера, спасшего ее мужа от смерти. От смерти – потому что раненых и взятых в плен офицеров и юнкеров победители расстреливали или вешали на месте. Большевики не теряли время на суды и следствия, действовали быстро и жестко. Перед казнью, правда, выкрикивали: «Именем революции!»

Так Николай Васадзе, без одного месяца подпоручик, остался в квартире капитана Ларина. Училище закрыли, в казармы заселились красногвардейцы, идти ему было больше некуда. На улицах и вокзалах проводились усиленные проверки и обыски, надо было затаиться и выждать. Квартира была большая, из четырех комнат, общей кухни и туалета. Две комнаты принадлежали Лариным, одна— банковскому служащему, который месяц как уехал в Киев, да, видимо, там и застрял. В четвертой жила Надежда Родина со своим трехлетним сыном.

С мужем Надежде не повезло. На работе тихий почтовый служащий, в трактире становился рьяным патриотом державы и, придя домой, вымещал злобу на германцев на бедной женщине. Через полгода после начала войны на волне пьяного патриотизма он оставил беременную жену и записался добровольцем на фронт, где и погиб в одном из первых боев.

– Одна от него польза,– говорила Надежда,– хоть пенсию оставил нам с Кирюшей.

Оставшись одна, без мужа, с маленьким ребенком, несмотря на все трудности военного времени, Надежда расцвела и в свои двадцать пять лет стала прелестной женщиной. На нее стали обращать внимание, и недостатка в поклонниках не было. Но она не торопилась – не хотела ошибиться во второй раз и осторожно выбирала для Кирилла нового отца.

С Васадзе она познакомилась на второй день, когда тот остался у Лариных. Выйдя утром на кухню приготовить завтрак, навстречу ей из-за большого общего стола поднялся, по-военному склонив голову и даже прищелкнув каблуками, среднего роста симпатичный молодой человек. Светлые коротко стриженные волосы, чуть более темные, мягкие усы, зеленоватые, с медовым отливом смелые глаза, прямой аккуратный нос. Гимнастерка с алыми погонами Алексеевского военного училища подчеркивала крепкую широкоплечую фигуру. Нина Васильевна, которая хлопотала тут же, познакомила их.

– Наденька, – сказала она,– если вы не против, он поживет здесь некоторое время? Мы ему очень обязаны, а идти ему некуда.

– Пусть живет. – Улыбнулась Надежда. – Но вот погоны придется спороть. Так будет лучше.

Вечером на кухне на огромном сундуке, где хранили скудные продукты, Васадзе устроили постель.

– Будете охранять муку от мышей,– пошутила Нина Васильевна.

Но долго охранять не пришлось – уже через неделю Николай перебрался к молодой вдове, и неширокая кровать Надежды вполне уместила их обоих.

Через месяц капитан Ларин был уже на ногах. Злой, угрюмый— Васадзе его не узнавал. Некогда прямой, упругий, уверенный в себе фронтовой офицер ссутулился и бесконечно курил папиросы на кухне с открытой форточкой, вымораживая и так плохо обогреваемую комнату. Он мучился не из-за ноябрьского поражения и даже не из-за погибших друзей – солдаты гибнут на войне, – а из-за своей страны, которая катилась в тартарары. За которую он воевал, которую любил и в непобедимость которой верил, и которая принесла ему такую боль и разочарование. Человек действия, он не мог долго оставаться в унынии и неопределенности.

В начале января большевики из пулеметов расстреляли демонстрацию рабочих в Петрограде. Были убитые, раненые. Это событие опять свалило в постель поправлявшегося Ларина.

– Как он мог? Этот подлец Подвойский! Он же в духовной семинарии учился! – клял он организатора этого расстрела. Нина Васильевна прикрывала ему рот ладошкой и умоляла не пугать детей.

И только в середине февраля что-то произошло. Капитан пришел домой изменившимся, вернувшим свою былую форму: плечи расправлены, голова уверенно поднята, а глаза светились тайной и надеждой. Как будто он обрел цель и вернул смысл существования. Вызвав Николая, он устроился с ним в уголке кухни и под пение вечерней метели долго ему что-то говорил. Васадзе слушал капитана, все больше поражаясь услышанному. Уже больше двух месяцев он, привыкший к ежедневным тренировкам и занятиям, ничем не был обременен. И это угнетало его. Не мог двадцатилетний юноша сидеть на месте, прятаться и чего-то бояться. Накопившаяся энергия, многими годами натренированное тело требовали действий. То, что предлагал капитан Ларин, в корне должно было изменить его жизнь, и не только само существование, но и все устоявшиеся принципы и убеждения. С двенадцати лет его готовили к профессиональной воинской службе. Подобно его отцу, полковнику Васадзе, он должен был посвятить свою жизнь армии. Понятия чести, долга и дисциплины закладывали ему сначала в кадетском корпусе, а затем в училище. Капитан же предлагал нечто невообразимое, никак не совместимое с его юношеским максимализмом.

– Я не предлагаю тебе становиться убийцей или грабителем,– говорил вполголоса Ларин.– Есть люди, которые думают о своей родине, которым не нравится этот порядок, построенный на крови наших соотечественников, который попрал не только наши права, но и нашу честь, традиции, веру. Если инфекцию не уничтожить сейчас, пока она только набирает силу, то она уничтожит нас всех. Для этого нужны деньги, оружие и верные люди. У нас есть сведения, где взять деньги, но не хватает оружия. Знаем, где оружие, но не хватает людей, умеющих обращаться с ним.

Видя сомнение в глазах юнкера, Ларин откинулся назад, прислонился к стене, сказал почти ласково:

– Ты пойми, Николай: все изменилось. Сами понятия справедливости и мироустройства. То, что раньше было хорошо, сейчас оказывается плохо. То, что мы считали правдой, сейчас объявляют ложью. Большевики кровавым плугом пройдутся по нашей стране, они сожгут хлеба и вырастят полынь. Если мы согнемся, если покоримся, то больше никогда не сможем спокойно жить со своей совестью. Это все равно что простить человеку, который обесчестил твою мать. Ты бы простил?

– Но, господин капитан, вы предлагаете самый настоящий вооруженный налет! Одно дело война, ну, даже баррикады, враг перед тобой, это честно, а здесь надо подкрасться, убить, украсть.– Васадзе никак не ожидал от своего командира такого предложения.

– А это и есть война. У нас есть враг, цель, и нам есть что защищать. А насчет грабежа и всего остального – воспринимай это как военную операцию. Вылазка в тыл врага по всем правилам, как вас учили. И имей ввиду: цель у нас не украсть— домой принести. Мы не уголовники. Мы боремся со злом. С красным злом. Пора, юнкер, выполнить долг перед родиной.

Ларин встал. Положил руку на плечо Васадзе.

– Ты подумай. Не долго. И не называй меня «господин капитан», я тебе больше не командир. Если бы не ты, я бы здесь не стоял. Называй меня Алексей Петрович.

Николай думал до утра. Вернее, до тех пор, пока не оказался в теплых объятиях Надежды. Утром же, плохо выспавшись, встретившись на кухне с Алексеем Петровичем, дал согласие.

С тех пор прошло три с лишним месяца. За это время он принял участие в нескольких эксах на почту, на машину, перевозившую деньги, устроили налет на оружейный склад Биткова, в самом центре, на Лубянке, и даже на казарму красногвардейцев в Балашихе. Он состоял в боевой группе из десяти-двенадцати человек, в основном офицеров и юнкеров, но иногда в налетах принимали участие и профессиональные боевики из анархистов «Черной гвардии» и кадетов. После удачной операции каждая из участвовавших сторон брала свою долю оружия и денег. Средства распределялись между партиями и организациями, но так как не было единого центра сопротивления, это все больше смахивало на обыкновенный грабеж. Терялся смысл налета, цель становилась все более расплывчатой. Большевики не то что слабели, а наоборот, казалось, набирали силы. Люди гибли с обеих сторон, поэтому налеты и следовавшие за ними расправы становились все более жестокими. От всего этого Васадзе приходил в уныние. Рассказав о своих сомнениях Алексею Петровичу, тот покачал головой, и из его слов Николай понял, что Ларин и сам уже не уверен в правильности выбора.

– Каждый тянет на себя. И все кричат, что только они являются спасителями России, что только их идея верна, других даже слушать не хотят. Тут тебе и «Союз возрождения России», и «Единая великая Россия», и какой-то «Правый центр». А нет никакого центра! Ни координированности, ни общего плана действий. – Алексей Петрович сокрушенно качал головой. – Многие стали сотрудничать с большевиками, даже из наших прославленных офицеров. Ты знаешь об этом?

Конечно, он знал. Сам геройский генерал Брусилов, в прошлом году посетивший их училище и, вспомнив тифлисское детство, перебросившийся парой грузинских фраз с Васадзе, теперь помогает большевикам строить рабоче-крестьянскую армию. Но хуже было, что под красные знамена встали некоторые его однокурсники, а они могли узнать его в лицо.

Вот и сейчас, ранним июньским утром, Николай Васадзе проснулся с головой, полной тревоги и неясных чувств. Рядом тепло дышала ему в шею Надежда. Глядя на нее, уходили тяжелые мысли, а руки стремились приласкать, прижать к себе это мягкое доверчивое тело. Даже зимой, когда в их маленькой комнатушке тепло еле ощущалось, они ложились в постель голыми, чтобы ничто не разделяло их, и грели друг друга своими телами и любовью. Николай осторожно поцеловал ее в губы, а рукой, легко проведя по спине, стал гладить упругую округлость бедра. Надежда открыла глаза и приподнялась. Убедившись, что сын спит, повернулась, давая больше места рукам. Радуясь этой утренней шалости, она вернула ему поцелуй, рука скользнула вниз по крепкому мужскому животу, нашла, приласкала и проверила на прочность.

– О, наш генерал уже готов,– прошептала она ему в губы, перекинула через него ногу, устроилась поудобней и зарылась лицом в подушку, чтобы стонами не потревожить хрупкий утренний сон ребенка.

***

Центральная телеграфная контора на Мясницкой открывалась, как и прежде, ровно в девять утра. Почти два года, в месяц раз, Николай Васадзе приходил сюда получать присланные из дома деньги. Письма приносили прямо в училище. Но в последнее время денежные переводы прекратились из-за полного расстройства финансовых институтов страны. Единой денежной системы больше не было, каждое новое государство, а то и губерния или даже просто город, пользовались своими денежными знаками. Письма иной раз еще приходили, но все реже и тревожней. Родители беспокоились, и не напрасно. В этом году писем не было вовсе, но Николай все равно ходил на почту проверить, не пришла ли какая-нибудь весточка до востребования, и сам слал короткие сообщения: у меня все хорошо, не волнуйтесь. А вдруг хоть одна дойдет до адресата?

На этот раз повезло. Почтовый служащий с сомнением протянул Васадзе телеграмму и сказал:

– Абракадабра какая-то. Вы-то поймете?

Николай был рад, как получивший подарок ребенок. Растягивая удовольствие и все больше волнуясь, он вышел из здания телеграфной конторы, нашел пустую скамейку тут же, на Чистопрудном бульваре, и только после этого прочитал телеграмму. Он понял, почему удивился служащий. На приклеенных к бланку бумажных полосках русскими буквами по-грузински было написано всего три слова: «Возвращайся. Нужен Родине». У Васадзе защемило сердце. Отец. Только отец мог послать такую короткую и емкую, как приказ, телеграмму. Он два года не был дома, не видел родителей, но, судя по тексту, можно было сделать вывод, что там все в порядке и они ждут его возвращения. Васадзе успокоился и только потом осмыслил призыв отца. Нужен Родине. Какой родине? Разве здесь не его родина, разве не ей он присягал на верность? Но и там, в Грузии, тоже его родина, и ей он нужен. А здесь он нужен кому-нибудь? Вот и императора уже нет, и родное училище закрыли, и война закончилась, а большевики продались германцам. Так кому он здесь нужен? Васадзе улыбнулся. Наверное, он нужен только Надежде, ведь она тоже Родина.

– Вот ты-то мне и нужен, голубчик!– продолжил его мысли чей-то выкрик. Васадзе среагировал моментально: вскинул голову и увидел быстро приближавшегося к нему человека, а за ним, чуть отстав, еще двоих. Васадзе сразу узнал его. Юнкер Петросов. Он и в училище был не лучшим товарищем, а после бала в 1916 году в честь именин царевича Алексея, когда сибирская красавица Лена Хорошина явно предпочла юнкера Васадзе, стал если не врагом, то недругом точно. И как это часто бывает – односторонне. Если Васадзе совсем не интересовался Петросовым, то тот явно считал Васадзе соперником и всячески, то сарказмом, то неуместной иронией, пытался того уколоть. После октябрьского переворота Петросов в училище больше не появлялся. Как говорили, он перешел к большевикам, а теперь, как уже точно знали, он работал в недавно созданном ЧК. Он был опасен, так как в лицо знал не только юнкеров и офицеров Алексеевского, но и принимавших участие в баррикадных боях юнкеров Александровского училища. В майских арестах, когда готовившееся в Москве антибольшевистское восстание потерпело крах, Петросов принимал самое активное участие. Все члены боевых групп знали: от него пощады не жди.

– Мамлюки особенно опасны,– говорил отец Николая полковник Васадзе.– Они всячески пытаются доказать свою верность новым хозяевам.

Николая сорвало со скамейки и взрывной волной бросило на Петросова, уже достававшего из кобуры револьвер. Чекист скорей ожидал, что Васадзе попытается убежать, но никак, что тот набросится на него. Он остановился и наконец вытащил револьвер, но поднять его не успел. Спереди всей массой налетел Васадзе, а сзади на него натолкнулись подоспевшие красногвардейцы. Все четверо повалились на землю, и в ясном утре Чистых прудов раздались крики и ругань. Красногвардейцы, запутавшись в ремнях своих длинных винтовок, пытались выбраться из-под тел двух бывших юнкеров. Изловчившись, Васадзе удачно ударил Петросова в челюсть и только после этого смог освободиться из его цепких объятий. Укрывшись в лабиринте московских проходных дворов, он услышал запоздалый тройной выстрел. Петросов срывал злость на воробьях.

Уже подходя к дому Лариных, Васадзе разжал кулаки. В правом все еще была зажата скомканная телеграмма. То, что его мучило последние две недели, вдруг решилось само собой. Да, здесь ему не место, он не боевик, не экспроприатор, как это красиво называют, и тем более не мышь, вынужденная вечно прятаться. Он считал себя офицером, значит, и вести себя надо как офицер – всегда лицом к лицу с врагом. По военной привычке разложив все аргументы на за и против, он пришел к грустному выводу – здесь его держит только Надежда, а потому надо выбирать: или женщина, с которой тебе хорошо, или Родина, которая зовет, хотя бы телеграммой отца. Васадзе вышел к Яузе и остановился возле моста. До дома совсем рядом, надо принимать решение, откладывать больше нельзя. Надо признать: здесь они потерпели поражение. Чекисты рано или поздно доберутся и до квартиры Лариных. И что, опять прятаться, опять скрываться у незнакомых людей? И что хуже всего, из-за него неприятности будут и у Надежды. Ее подставить он никак не мог. Ответ напрашивался один. Надо возвращаться домой, откладывать смысла нет. Он никому больше ничего не должен. Единственное, что его смущало,– как все это сказать женщине, которая столько времени делила с ним любовь и тепло. Будто он ее предавал.

«Она умная, она все поймет»,– успокаивал себя Николай.

Он не был фаталистом, но сейчас судьба в лице Петросова указала ему единственно правильный путь, и он ей поверил. Домой. Да, домой, там его ждут, и там он нужен. Вот, оказывается, все как просто. Приняв решение, Васадзе даже улыбнулся, стало сразу легче, как будто перед ним поставили ясную боевую задачу и он должен ее выполнить. Раз так— форсированным маршем на Кавказ. Без промедления, сегодня же. Пункт назначения – Тифлис. Тыловое обеспечение, полевой лазарет, провиант, оружие и боеприпасы – все это уместится в простом солдатском вещмешке. Васадзе достал карманные часы из нержавеющей стали. Начало первого, на сборы и объяснения он выделил себе четыре часа, а потом – в поход. Самое большее – через неделю он будет в Тифлисе.

Объяснение с Лариным прошло на удивление легко. После майских арестов он и сам вынужден был скрываться, поэтому отговаривать не стал.

– Сам решай, что тебе делать, – сказал он. – Я уже ни в чем не уверен.

А потом, видимо, продолжая внутренний диалог, воскликнул:

– Они собираются привлечь к делу Яшку Кошелька, этого беспринципного бандита, убийцу! И после этого будут говорить о чистоте идеалов и высоких целях. Нет, ты правильно поступаешь, Николай, уезжай. Я не буду тебя удерживать.

Намного сложней оказалось расставание с Надеждой. Аргументы, высказанные в пользу отъезда, казались неубедительными, поэтому основной акцент приходилось делать на безопасности самой Нади.

– Ты же понимаешь, чекисты сюда придут, а из-за меня они не пожалеют и тебя. А Кириллу нужна мать, ты ему еще долго будешь нужна. Надеюсь, все устроится и мы еще встретимся.

Но Надя прекрасно понимала, что они не встретятся, что она потеряла еще одного мужчину. Мужчину, с которым она провела лучшие полгода своей жизни.

Васадзе с толком, аккуратно, как учили, уложил вниз вещмешка редко используемые вещи, сверху – более необходимые. Сначала легло сменное белье, телеграмма из дома, потом бинт и плоская фляга со спиртом, нитки с иголкой, складной нож, походный котелок и ложка, сверху – немного еды в дорогу. Больше всего было жаль, что аттестат пилота остался в училище, он не успел туда вернуться – казармы заняли вооруженные отряды большевиков. А так хотелось похвастаться им перед родителями.

Надежда вспомнила, что также провожала на фронт мужа, и нехорошее предчувствие нагнало слезы. Револьвер системы Нагана с запасными патронами Васадзе положил поверх белья. Если будут искать, все равно найдут, а если понадобится срочно доставать, то не придется долго копаться в мешке.

Николай отдал Надежде все деньги, что остались у него после актов экспроприации, взяв себе только серебряные монеты (на неделю должно было хватить), потому что знал – серебро берут везде, а вот с бумажками будут проблемы.

И все равно он шел на вокзал, полный противоречивых чувств. Не подвел ли он Ларина, как Надежда справится одна? Но чем ближе он подходил к Казанскому, тем тверже был его шаг, а мысли все больше убегали в будущее. Даже воспоминания всплывали, в основном связанные с домом, родителями, Тифлисом. Наверное, поэтому, когда он вдруг услышал полузабытую грузинскую речь: «Помогите! Хоть кто-нибудь! Помогите!»– реакция его была мгновенной.




3


Никогда Фома Ревишвили не был так близок к успеху, как сейчас. Казалось, Октябрьский переворот указал ему путь, как быстро обогатиться и получить долгожданную свободу и независимость от отцовской покровительственной опеки. Недавно ему исполнился двадцать один год, и он рвался сделать что-то самостоятельно. Студент-экономист Московского университета без участия Маркса претворял в жизнь постулат: деньги – товар – деньги. Тогда как в Москве уже явно ощущалась нехватка товаров первого потребления, которая скоро должна была превратиться в настоящую катастрофу, Фома точно знал, где этот товар есть, и точно знал, у кого есть деньги, чтобы этот товар купить. И он сплел красивую цепочку плавного перехода денег в товар, а затем обратно в деньги. Звенья этой цепочки были подобраны случайно, но ему хватило ума увязать их вместе.

За полгода своей коммерческой деятельности Фома Ревишвили накопил полторы тысячи – не керенских липовых, которыми оклеивали стены, рублей, а царских золотых червонцев. Но нужно было еще, в два раза больше, именно во столько, как он рассчитал, обойдется открытие собственного, не зависимого от отца производства. Нет, он любил своего отца и уважал его ничуть не меньше, чем все остальные в его родном городке Ткибули. Ведь Прокофий Ревишвили был крупным купцом, уважаемым человеком и несколько прижимистым, но все-таки благодетелем. Однако он не доверял новым идеям сына, призывавшим параллельно с торговлей вкладывать деньги в производство. Зачем распылять средства, зачем рисковать, когда можно хорошо зарабатывать тем, чем зарабатывал еще его отец?

– Заводы и фабрики не наше дело. Для этого есть англичане да немцы. А вот знать их языки надо, и как они лучше нас торгуют, тоже надо знать. Для этого я и трачу деньги на твои университеты.

Что учиться надо, с этим Фома был согласен, но насчет англичан и немцев – нет. Он видел, с какой скоростью растет его маленький городок не только вглубь, но и вширь. Иностранные концессии рыли шахты, добывали уголь, железной дорогой вывозили в Поти, а оттуда – по всему миру. И вот это «по всему миру» так захватило Фому, что благополучная торговля отца казалась незначительной, оставшейся в прошлом веке. А вот он, как только накопит денег, откроет свое дело, свой собственный деревообрабатывающий завод. Ведь доски нужны всем: и шахтам, и железной дороге, и армии, и населению. Фома уже знал, какое оборудование ему понадобится. Технический дом Кессера, что в Тифлисе на Михайловском проспекте, предлагал превосходные немецкие машины из Гамбурга. Понадобится участок земли недалеко от отцовского дома, рядом с железнодорожными складами, а с рабочими и сырьем проблем не будет – кругом сплошные леса. Вот на все это ему и нужно было никак не меньше трех тысяч.

Дела шли настолько хорошо, что, ничуть не сомневаясь в успехе, он уже реально просчитывал все расходы на покупку, транспортировку и монтаж оборудования. Правда, покупке немецкого оборудования мешала война, но и эту проблему решили большевики, подписав в марте капитуляцию. Но зато после расходов пойдут доходы, которые принесут прибыль. Вот об этом, последнем, он любил помечтать перед сном, это убаюкивало его лучше материнской колыбельной. И с этим он просыпался, бодрый, готовый к новым неожиданностям дня.

Сегодня он проснулся не только с этой мечтой – сегодня он встречался с Еленой Андреевной. Все больше возбуждаясь от предстоящей встречи, Фома бросился умываться и приводить себя в порядок. Елена Андреевна была не только его любовницей, но и, сама того не подозревая, источником его благосостояния.

Они познакомились в ноябре прошлого года. Елена Андреевна возвращалась из Петрограда, куда, напуганная октябрьскими событиями, ездила проведать родителей. Фома же гостил там у отцовского партнера по торговым делам. Получив от него небольшую сумму и решив пошиковать, в Москву Фома возвращался в двухместном купе полупустого вагона. Двухместные спальные вагоны первого класса еще включали в состав, но люди, испуганные очередной сменой власти и ужесточением порядков, затаились и, казалось, стали меньше передвигаться. Фома сидел в купе один и досадовал на себя: заплатить такие деньги – и скучать в одиночестве. В общем вагоне было бы веселей, да и дешевле.

– Извините меня, пожалуйста! Вы едете один? – женский голос оторвал взгляд Фомы от темного холодного окна. – Не могли бы вы составить мне компанию?

В дверях стояла молодая женщина лет тридцати пяти, высокая, темноволосая, хорошо одетая и, как показалось Фоме, очень даже симпатичная.

– Одной ехать так неуютно. А время сейчас сами знаете какое,– сказала она. Через несколько минут Фома обосновался в купе, как он уже знал, Елены Андреевны. Горячий чай, ароматные пряники, чудные беседы под монотонный перестук колес, ночь с одинокими огоньками за окном и чувство, будто они одни на всем свете, сблизили их быстро, как это бывает только в поездах. Позже они не могли даже вспомнить, как вместе очутились в постели. Утром, подъезжая к Москве и впопыхах одеваясь, она восхищалась его выносливостью, а он – ее опытностью.

На перроне Елену Андреевну встречал муж, Лев Павлович Каширский.

Через неделю Фома был представлен Льву Павловичу как учитель математики для их сына, десятилетнего Андрюши. Причины нанять педагога у Елены Андреевны были веские. Гимназия, где учился Андрюша, не отапливалась, из-за этого уроки часто не проводились, ходить по улицам небезопасно, как для ребенка, так и для мамы, а отставать по такому предмету, как арифметика, недопустимо. Это вслух, а на самом деле все было намного проще. Елене Андреевне и Фоме негде было встречаться. Студент Ревишвили снимал комнатушку без всяких удобств, немного больше собачьей конуры, на чердачном этаже в доходном доме Афремова, возле Красных Ворот – узкая кровать, умывальник, стол да стул, больше там не помещалось ничего, зато недорого – десять рублей в месяц. Ревишвили-старший вкладывал средства в образование сына, но на все остальное денег давал мало, очень мало. Приводить туда такую женщину, как Елена Андреевна, Фома не мог себе позволить. Зато у господина – теперь товарища – Каширского была хорошая теплая квартира из трех комнат возле Большого Каменного моста. Лев Павлович математику уважал, так как считал ее основой коммерции. Политиков часто меняют, героев – убивают, друзья – предают, и только тот, кто хорошо считает, будет всегда всем нужен, потому что любое государство держится на счете. Сам Лев Павлович считал хорошо, поэтому большевики доверили ему товарно-продовольственные склады Москвы. Это была чрезвычайно ответственная работа. Товарища Каширского обслуживала служебная машина, и он с утра до вечера инспектировал свое огромное хозяйство. В неделю два раза Фома приходил к ним домой и, позанимавшись с мальчиком минут тридцать, остальное время уделял его маме.

Сегодня был как раз такой день. Фома подогрел воду на керосинке, тщательно побрился, кое-как помыл свое худое длинное тело, посмотрелся в зеркало и остался доволен. Высокий, каштановые волосы, темно-карие глаза, нос с маленькой горбинкой. «Грузин, а без усов»,– смеялась Елена Андреевна, но Фома считал, что усы, также как и отцовская торговля, пережиток прошлого. Англичане, что крутились в Ткибули, усов не носили.

Дверь открыла Елена Андреевна. Она была одета в теплый домашний халат, разукрашенный китайскими драконами, волосы собраны высоко на затылке.

– Проходите, Фома Прокофьевич. Дома только мы с Андрюшей. Заждались вас,– громко сказала Елена Андреевна, а шепотом, заглядывая ему в глаза, возбужденная своей бесстыдностью, быстро проговорила:– Под халатом я совсем голая.

В комнате, которая была одновременно и гостиной, и столовой, за круглым обеденным столом, обложенный книгами, сидел мальчик, имя которому дали в честь деда, маминого отца. Учитель и ученик поздоровались по-взрослому, пожали друг другу руки. Андрюше нравился учитель арифметики. По приходе он всегда рассказывал какой-нибудь новый анекдот, а арифметике учил – как будто они играли. Фома давал ему задание и вместе с мамой удалялся в другую комнату, чтобы не смущать ученика. Решив все задачи, мальчик звонил в колокольчик, каким в богатых домах вызывают прислугу. Приходил учитель и проверял выполненную работу. Если все было правильно, ученик получал петушка на палочке, если же были ошибки, он все равно получал леденец. На этом урок заканчивался, и довольные мать с сыном прощались с добрым и веселым учителем.

– А ты знаешь, как рассчитался с извозчиком один татарин? Нет? Так вот. Один умный татарин доехал на извозчике до Рязанского вокзала. Извозчик ему говорит: «С вас три двадцать пять». А тот ему: «Э-э, татарин не дурак! Вот тебе раз – двадцать пять, два – двадцать пять, три – двадцать пять».

Елена Андреевна и мальчик залились смехом.

– Ну, Андрей, так сколько дал татарин извозчику?– Фома вскинул брови и сделал строгий вид.

Андрюша задумался на минуту, пошевелил губами и выпалил:

– Семьдесят пять рубликов, вот сколько!

– Молодец!– похвалил учитель. – Теперь посмотрим, чем мы займемся сегодня.

Фома раскрыл учебник, нашел нужную страницу и стал объяснять новый урок. Объяснять было легко – мальчик схватывал все на лету.

– Фома Прокофьевич! Не хотела вас отвлекать, но не могли бы вы мне помочь? Тут что-то написано по-немецки, не могу разобраться.– В дверях соседней комнаты стояла мама Андрюши.

– Иду, Елена Андреевна. – Фома дал задание.

– Жду твоего звонка, – обратился он к мальчику и потренькал красивым бронзовым колокольчиком.

Соседняя комната была кабинетом Льва Павловича и никак не предназначалась для любовных встреч. Но Елена Андреевна в спальню Фому не пускала, несмотря ни на что, супружеское ложе осквернять она не хотела. Другое дело – широкое удобное кресло мужа или массивный кожаный диван. Прикрыв дверь и подперев ее стулом, Елена Андреевна подтолкнула Фому к креслу, помогла ему раздеться и, распахнув халат, взобралась к нему на колени.

Неожиданный звонок заставил их замереть в самый неподходящий момент, когда они уже, торопясь, подбирались к пику.

– Это телефон! Не останавливайся, продолжай! – прошептала Елена Андреевна и, прогнувшись, дотянулась до трубки аппарата. Как ответственному работнику, Льву Павловичу поставили отдельный настольный телефонный аппарат Симменса, массивный, отделанный латунью, с красиво изогнутым рычагом и элегантной ручкой. Елена Андреевна разговаривала с мужем и одновременно, как опытная наездница, покачивалась на бедрах Фомы. Еще больше возбужденная пикантностью сцены, она в паузах между ответами жадно целовала губы любовника и жарко шептала:

–Еще, еще, только не останавливайся! – и сразу в трубку:– Опять поздно! Почему? Партия груза?

Фома напрягся.

– Спроси, где он? – одними губами, без звука спросил Фома.

– А, в Царицыно? Это далеко.

– Что за груз?—опять беззвучно спросил Фома.

– Мыло, крупа,– повторила ответ Елена Андреевна и, уже еле сдерживая дыхание, бросила трубку, даже не провернув ручку аппарата. Последние судорожные движения – и она сильно укусила Фому за плечо, чтоб не выдать себя криком.

И снова звонок. На этот раз звонил колокольчик. Ученик звал учителя проверить выполненное задание.

Вскоре благодарная Елена Андреевна и Андрюша с петушком в руке провожали Фому. По разным причинам, но довольны были все трое.

– Ждем вас на будущей неделе. – Мама и сын помахали ему рукой.

– Обязательно буду,– в ответ махнул Фома, но мыслями он был уже далеко отсюда.

Ревишвили бодро шагал в направлении Замоскворечья и обдумывал план действий. Значит, на царицынские склады завезли партию товара. Надо узнать точно, что за товар, подготовить людей и переговорить с господином Кренделем. Тот скажет, что именно возьмет, куда доставить груз и сколько за это заплатит.

На царицынских, впрочем, как и на других, складах у Фомы уже были нужные люди, готовые за деньги рискнуть вывезти некоторое количество товара и доставить его в нужное место. А риск был большой. Сначала товар надо было незаметно вынести с охраняемых складов, а затем также незаметно через рабочие заставы доставить в назначенное место. Только после этого похитители получали свое вознаграждение. На любом этапе этого опасного пути их могли разоблачить и по законам сурового времени расстрелять на месте. Всю эту схему, от склада до господина Кренделя, Фома разработал самостоятельно, и даже при провале операции на организатора выйти было сложно, ведь никто не знал ни его имени, ни его места жительства. Единственное, что они сказали бы, что это был кавказец. А кавказцы, как известно, все на одно лицо.

Фома прекрасно понимал: все, что он делал, было преступно, это было самое настоящее воровство, и отец им явно не гордился бы. Но для прикрытия некрасивых делишек всегда находятся оправдания. А что, разве сами большевики не выкрали это государство из рук временного правительства? Еще как выкрали, с оружием в руках, пролив кровь своих граждан, разделив их на своих и не своих. Разве не большевики призывают: грабь награбленное?! Вот и он экспроприирует экспроприаторов, без насилия, без крови. Много ему и не надо. Возьмет только самую малость.

Самым ценным звеном во всей этой цепочке был господин Крендель. Он оплачивал всю операцию, часть денег – купюрами, часть— золотыми червонцами. Червонцы Фома оставлял себе, бумажками рассчитывался со своими помощниками-исполнителями. О связи Фомы Ревишвили с господином Кренделем не знал никто, кроме племянника самого господина Кренделя. Он и познакомил Фому со своим дядей.

Илья Кокоурин был сыном сестры Ефима Кренделя. Отец Ильи, земский учитель, зарабатывал мало, но был независим и горд своей бедностью. Денег всегда не хватало, но идти на поклон к богатому брату жены было по идейным соображениям недопустимо. Однако сына поработать у дяди он отпустил. Илья стал помощником и секретарем господина Кренделя. Как-то раз в трактире «У Боровицких ворот» он познакомился с Фомой Ревишвили, и хотя дружба их не была скреплена близкими связями, они в месяц раз встречались и хорошо напивались в тех же «Боровицких воротах». Но только после того как Фома узнал, где работает товарищ Каширский, он увязал всех в одну цепь: от складов Каширского до денег Кренделя.

Илья познакомил Фому со своим дядей, и тот, не вдаваясь в подробности, откуда информация, как будут осуществляться поставки, кто владелец товара, быстро схватив суть дела, дал свое согласие на очень простых условиях. Доставляешь товар в назначенное место, получаешь деньги и все, остальное тебя не касается. Ну и, естественно, меньше говоришь – дольше живешь. Сам Ефим Крендель очень скоро усвоил новые правила перераспределения благ, поэтому втридорога перепродавал украденный товар, и совесть его не беспокоила. Он делал тоже самое и в прежние времена, просто тогда он покупал и продавал в открытую, и это называлось коммерцией, а теперь это надо было делать тихо и незаметно, потому что называлось спекуляцией.

– Всегда так не будет,– говорил он Илье. – В конце концов и большевики научатся коммерции. Но пока в стране такой бардак, мы должны успеть взять свое. Потом будет сложнее.

Весь день Фома промотался в Царицыно и близлежащих трактирах. Переговорил со складскими рабочими, со знакомыми перевозчиками и лишь после этого пыльный, усталый, но довольный отправился к господину Кренделю. Когда он подходил к большому шестиэтажному дому на Покровке, где в пятикомнатной квартире одиноко проживал бывший коммерсант, последний майский день медленно угасал. С каждой минутой сумерки сгущались, сливаясь с тенями. Дневной свет уходил с городских улиц, а вместе с ним исчезали и прохожие. Ночь принадлежала людям иной категории, чья работа была отнимать— жизнь или кошелек. Никому не хотелось попадаться на пути ни им, ни редким красным патрулям. В какой-то момент Фома заколебался: может, прийти завтра с утра? Но завтра поступивший товар могут начать распределять по фабрикам и заводам, поэтому надо делать все быстро и вовремя. Сегодня хороший день, он приятно начался и должен полезно закончиться. Фома огляделся – улица была пустынна – и юркнул в темный неосвещенный подъезд.

Когда он поднялся на третий этаж, было уже темно. Он покрутил ушко звонка, но на мелодичное треньканье никто не откликнулся. Тогда он постучал. Но стука не получилось – высокая створчатая дверь была утеплена ватой и обита дерматином, поэтому во второй раз, придав руке силу, он постучал кулаком. Стука опять не получилось – от удара дверь поддалась и приоткрылась. Фома застыл. Быть такого не может. Чтобы дверь Ефима Кренделя осталась открытой? Это невозможно. В полной темноте он вошел в квартиру.

– Ефим Иосифович!– позвал Фома.– Есть дома кто?

Было тихо, никто не отзывался, даже большие напольные часы замерли. В темноте матово мерцала мебель, черные пятна картин пугали своей пустотой. Фома вспотел, самое время уходить. Что тянуло его в эту темень? Он не раз бывал в этой квартире, поэтому без труда нашел кабинет, пошарил по стене, повернул включатель. Было по-прежнему темно. Электричество отключали часто, в этом не было ничего необычного. В слабом ночном свете он добрался до письменного стола и в кресле увидел господина Кренделя. Тот устало уронил голову на грудь и, казалось, спал.

– Господин Крендель! – неуверенно произнес Фома. – Ефим Иосифович!

Крендель не отреагировал, и Фома, предчувствуя худшее, легко толкнул его в грудь. Пальцы дотронулись до чего-то липкого, ужасного. Подойдя к окну и все равно не разглядев цвета, он понял, что это кровь. Страх накатил волной, и Фома бросился из квартиры. Но поздно. На лестнице раздавался топот множества ног. Слабый свет поднимался снизу и приближался к третьему этажу. Фома не успел выскочить наружу, пришлось затаиться там же, за кухонной дверью. Через мгновение в квартиру ввалилась группа вооруженных людей. Первый нес керосиновую лампу.

– Не понимаю, почему дверь открыта. – Фома узнал голос Ильи.– Дядя всегда закрывает. – Дядя Фима! – прокричал Илья. – Пойдемте, он, наверное, в кабинете.

– Кузин!– отдал приказ чей-то хриплый голос.– Встань у дверей. Никого не впускать!

И вся группа, человек пять, во главе с Ильей направилась в сторону кабинета. Пока Фома лихорадочно соображал, как выбраться из этой чертовой квартиры, раздался взволнованный голос племянника:

– Дядя Фима, дядя Фима! Он мертв!

В настороженной тишине было хорошо слышно, как начальник спокойным уверенным голосом выговаривал:

– Да, похоже, убили. Перерезали горло. Вон, сколько крови-то вытекло. Опередил нас кто-то. А что взяли? Где он хранил деньги, бумаги? А, Кокоурин, где?

– Документов никаких не было, тетрадка одна, толстая такая, он туда все записывал.

– Где он ее хранил? Где прятал деньги?– наседал начальник. Было слышно, как скрипели ящики, передвигали мебель.

– Здесь! Обычно он здесь все хранил!– воскликнул Илья. – Вот она, эта тетрадь.

– Не особенно-то и замысловато. Что ж он вот так, обыкновенно, в ящике секретера хранил деньги и секретную тетрадку?– засомневался хриплый голос.

– Больших денег он дома не держал. Где они спрятаны, я не знаю. А вот тетрадку он вел очень хитрую. Там только цифры, а что они означают, знал только он. Сами увидите. Зашифровано все. Мне он не говорил.

– Тетрадь оставили, значит, знали, где деньги. Дядюшку вашего убили, и концы, как бы в воду? А может, вы его сами и прирезали, Кокоурин? Деньги взяли, и дело его по наследству к вам перешло.

– Да что вы говорите!– возмутился Илья. – Он меня как сына держал. Я у него как у Христа за пазухой был.

– Ну, это точно,– усмехнулся начальник.– На народном добре, у дядюшки за пазухой. Кто к нему приходил? С кем он вел дела?

– К нему многие приходили,– сказал Илья.– Но в последнее время к нему часто приходил один кавказец – грузин. Я его знаю. В гостях у него не был, но дом показать могу. Он у Красных ворот живет.

При этих словах Фома еле сдержался, чтобы с криком не броситься наружу. Илья говорил про него, ведь это он жил у Красных ворот. И там у него спрятаны деньги, которые он заработал у Кренделя. Если их найдут, то убийство с целью ограбления повесят на него. Фома убил Фиму, красивый каламбур получится. И не отвертишься. Выйти и все рассказать? Невозможно, ведь тогда всплывет вся его деятельность, и, самое главное, он подставит Елену Андреевну. А этого он не сделает ни за что.

– Быстро, осмотреть квартиру!– хриплый голос начальника забивал гвозди в голову. – И к Красным воротам! Где здесь лампы, что мы ходим гуськом друг за другом?!

«Они наверняка приехали на авто»,– с этой мыслью Фома отделился от тени и уверенно направился к часовому, что стоял в дверях квартиры.

–Кузин,– тихо, но твердо произнес он,– в авто лампы есть? Принести надо.

Часовой Кузин, простой рабочий паренек, в кепке и короткой тужурке с красной повязкой на правой руке, от неожиданности вздрогнул, но в темноте не разобрал, кто к нему обращается.

– Не припомню,– ответил он неуверенно.

Но Фома, не ожидая ответа, проскользнул мимо.

– Ладно, я за лампой. Никого не впускать,– уже с лестницы сказал он.

– Да, знаю я,– донесся сверху голос часового.

Через парадную Фома выходить не стал – там тоже стоял часовой, а вот черный ход никто не охранял. Еле сдерживая себя, чтобы не побежать, он вышел во двор, потом на улицу и уж там что было сил припустил к своему дому.

Путь вроде не далекий от Покровки до Красных ворот, но по неосвещенным улицам бежать было трудно. Он мчался по узким переулкам, срезал через проходные дворы, рискуя на что-то напороться или нарваться на обитателей этих дворов, которые, как пауки, поджидали неосторожную добычу. Воздуха не хватало, несколько раз пришлось перейти на шаг и остановиться, чтобы отдышаться и восстановить силы. «Фома убил Фиму,– стучало в голове,– Фома убил Фиму». Наконец добравшись до своего дома, он осторожно выглянул из-за угла и вполголоса выругался: вот тебе прогресс и вот тебе рамочные пилы Кессера. Авто дружинников уже стояло у подъезда четырехэтажного дома. Большие фары и слегка изогнутый бампер придавали машине лукавый вид, как будто она насмехалась над ним – обогнала, обогнала! Высокие витрины расположенного на первом этаже магазина Томаса Кюнау «Автоматические вязальные машины Виктория» уже давно были заложены ставнями, а рядом, у входа в подъезд, стоял часовой, так что сомнений не было – его опередили. В каморке обнаружат документы на его имя и, конечно, найдут тысячу пятьсот рублей золотом в тайнике. И доказывать ничего не надо. Фома убил Фиму. Ревишвили прислонился к стене. Пот, высыхая, холодил тело, но лицо все еще горело— от страха, от стыда, от безысходности. Он ощупал карманы брюк и пиджака— пачка керенских купюр, двадцать рублей серебром и студенческое удостоверение. Вот все его богатство. Из подъезда вышло несколько человек.

«И Илья с ними, сволочь»,– подумал Фома.

Среднего роста, подтянутый молодой мужчина в рабочем пиджаке отдавал распоряжения. Потом все забрались в автомобиль и уехали. Но двое остались. Оглядевшись, один перешел на другую сторону улицы и скрылся в подъезде, а второй вошел обратно в дом, где жил Ревишвили. Все было ясно: его поджидают, на него охотятся. Фома развернулся и пошел прочь, сам не зная куда, подальше отсюда.

Ранний рассвет застал его в закутке между угольным складом и магазином «Какао Жоржа Бормана», тоже давно закрытого. Замерзший, невыспавшийся, голодный, с засохшей кровью на руках, полный отвратительных мыслей, он только сейчас стал трезво оценивать создавшуюся ситуацию. И чем больше он думал, тем больше приходил к выводу, что дела его хуже некуда. Он потерял все деньги, у него нет жилья, нет документов, кроме студенческой бумажки. Он не может пойти к университетским друзьям, потому что его будут искать как раз в университете. Ведь теперь у них есть все его данные. И, о боже, у них есть даже его фото! Фома вспомнил фотографию на стене своей коморки, где он и его однокурсники сняты прошлой осенью в Нескучном саду. А уж Илья покажет, который из студентов Фома Ревишвили.

Он выбрал трактир потемней, спустился в полуподвал, в дурно пахнущем туалете ополоснул лицо и руки и устроился в углу зала. Еще вчера бодрый, щеголевато одетый в недорогой, но качественный, серый в полоску костюм, студент экономического факультета, начинающий коммерсант, сегодня он ничем не отличался от публики, собравшейся в трактире: мелких служащих, лавочников, приказчиков, также одетых в помятую одежду, угрюмых и злых. Полусонный, с расцарапанным ухом, мальчишка-подавальщик поставил перед ним похлебку, которую он назвал гуляшом, и ломоть непропеченного хлеба. Все это показалось удивительно вкусным. Напоследок, согревшись, запивая кусочек сахара чем-то вроде чая, он пришел к выводу, что трудности для того и существуют, чтоб их преодолевать. Все ночные страхи превращаются в прах при свете дня. Может, он ошибся, выбрал не тот путь? Значит, надо искать другой. Ведь еще когда-то Бараташвили написал:



Отец небесный, снизойди ко мне,

Утихомирь мои земные страсти.

Нельзя отцу родному без участья

Смотреть на гибель сына в западне.

Не дай отчаяться и обнадежь,

Адам наказан был, огнем играя,

Но все-таки вкусил блаженство рая.

Дай верить мне, что помощь мне пошлешь.



Ободрив себя стихами безвременно ушедшего поэта, Фома стал рассуждать более здраво. Нет, на бога он особенно не рассчитывал, поэтому выкручиваться придется самому. Большевиков меньше всего интересует смерть Кренделя. Им нужно знать, как Крендель получал товар. И главное звено в этой цепи он— Фома Ревишвили. А нет звена – нет и цепи. И где они не смогут найти это звено? В Ткибули. Уж где-где, там его искать точно не будут. Не смогут. Одно обидно – что его считают убийцей, а ведь это наверняка Илья, очень уж любит деньги. Но как докажешь, когда самому прятаться надо?

Убедив себя, что надо возвращаться домой и искать новый путь для достижения задуманного, Фома пошел в сторону вокзала. По дороге не устоял, задержался перед витриной парикмахерской Лазара. Вывеска обещала, что Лазар «Причесывает. Андулирует, изготовляет локоны и парики. Моет голову шампунем», а также хвастливо добавляла: «Бреем чисто, пахнем прелестно. Дамы не устоят».

Увидев потенциального клиента, из дверей выскочил молодой человек с тонкими щегольскими усиками, в белом фартуке и, сделав широкий жест, чуть не под ручку завел Фому внутрь. Уже сидя в кресле, он подумал, что не следует выделяться из толпы бритой и наодеколоненной физиономией. Да и деньги беречь надо. Но от горячей воды, приятного запаха одеколона «Кристаль» и монотонной болтовни парикмахера, откинув голову на подголовник кресла, Фома задремал. «Кресло, кстати, тоже немецкое, с подъемником», – успел подумать он, а когда через несколько минут очнулся, в зеркало смотрел опять уверенный в своих идеях Фома Ревишвили, хорошо побритый, причесанный, приятно пахнувший и с новой мыслью, что если не получится с лесопилкой, то можно открыть парикмахерскую на три или даже на четыре кресла. И денег меньше надо. А парикмахеров можно пригласить из Батуми или Тифлиса. Или еще лучше – взять парикмахерами женщин, это привлечет больше народа. Это будет прогрессивно.

Фома вышел на улицу и продолжил путь к вокзалу. Вот и площадь, люди, лошади, напряженный городской гул. Фома остановился. Он вспомнил, как три года назад впервые приехал сюда, вышел из этого самого здания Казанского вокзала, тогда его чаще называли Рязанским, полный надежд и уверенности в себе. А теперь бежит без вещей, без денег, опять под крыло родительского дома. Он разозлился. Нет, так не будет. Надо вернуться и проверить, а вдруг они не нашли тайник, тогда он не уедет отсюда побежденным.

– Извозчик! – звонко и уверенно крикнул он.– Красные ворота. Я скажу, где остановиться.

Не доезжая одного квартала до своего дома, он сошел. У мальчишки – разносчика газет, больше похожего на беспризорника, за тридцать копеек купил первую попавшуюся газету (Ревишвили усмехнулся, когда прочитал ее название – «Закон и правосудие»)и, прикрываясь ею, оставшийся путь прошел пешком. Шпиков видно не было, или прятались умело, а может, уже сняли наблюдение и ушли. Но рисковать Фома не стал. Не торопясь, свернул во двор соседнего дома и с черного хода поднялся на последний этаж. Оттуда залез на чердак и выбрался на крышу. Осторожно, чтоб не сорваться, цепляясь за печные трубы, добрался до крыши своего дома. Тот был ниже метра на два. Пришлось повиснуть на руках и так, как можно мягче, спрыгнуть. Но мягкого приземления не получилось. Фома не удержался на покатом боку крыши, и его стало сносить к краю. Он упал на живот, раскинул руки и ноги, как будто хотел обхватить необъятный ствол дерева. Растопыренными пальцами он пытался ухватиться хоть за что-то, но ничего, кроме гладкой коричневой крашеной жести, не было. Край крыши притягивал, булыжники мостовой в предвкушении крови ждали неминуемого полета.

«Как глупо»,– подумал Фома, и его ноги уперлись в желоб водослива, проложенного по краю крыши. Не веря в удачу, он скосил глаза к карнизу. Осторожно перебирая ногами, замирая после каждого движения, он наконец добрался до чердачного окна. Весь потный и грязный влез в него и там же уселся в пыли и паутине. Медленно, чуть ли не благоговейно, вынул из рубашки крестик черного камня и поцеловал его. Ноги еще дрожали, по спине струился пот. Он достал из кармана платок, подарок Елены Андреевны, вытер им лоб, шею, подмышки и стал пробираться к лестнице, ведущей вниз. Осмотрел длинный коридор и, не заметив ничего подозрительного, до своей комнатушки прошел, не торопясь, не прячась за каждым дверным косяком. Вот и его дверь, но он к ней даже не подошел. Через три комнатки от него жил Кузей Климыч, мужик болтливый, но добрый и сильно пьющий. Зарабатывал он отловом бездомных собак, которых сдавал потом на живодерню. И пил он, по его словам, потому что жалел этих божьих тварей, которые человеку первые друзья. Ловил, сдавал, жалел и напивался. Фома постучал в дверь доброго живодера в надежде, что тот еще не ушел. Кузей Климыч открыл, бородатое испитое лицо уставилось на студента.

– Фома, дружок,– сказал сосед,– случилось что? А то уходить мне пора. У собачек сейчас самый аппетит, у мясных рядов крутиться будут.

– Уходите? – разочарованно произнес Фома.– А я тут посылку получил. Водки виноградной прислали из дома. Хотел с утра для поднятия духа принять, но компания, видно, не собралась, только я и истопник Рамис из котельной.

Когда-то голубые, а теперь бесцветные глаза Кузея Климыча округлились, рот обиженно скривился.

– Так что я вам, не компания? Как стопочку опрокинешь, так и работается веселей. А вашу чачечку я очень уважаю, ты же знаешь,– заволновался он.

– Знаю, потому и сразу к вам,– обрадовался Фома.– Вы зайдите ко мне, там на столе штофик, прихватите его – и в котельную, к Рамису. А я закуски, огурчиков соленых на углу в лавке прихвачу – и к вам. Только без меня не начинайте.

– Да что ты, Фомка, не пьяницы ведь,– успокоил его Кузей Климыч.– Я сейчас, на ноги надену только.

Фома развернулся и пошел к лестнице, но тут же юркнул в боковой коридор, которых в этом запутанном доме было множество, и затаился между грязными шкафами и вывешенным для сушки бельем. Он прислушался. Вот Кузей Климыч вышел, закрыл дверь и торопливо направился к комнате Фомы. Было слышно, как Климыч вошел в нее, потом сразу какая-то возня, невнятный разговор и властный громкий вопрос:

– Где?

Фома услышал тяжелые быстрые шаги и вдогонку – удивленный до крайности голос Кузея Климыча:

– Да в котельной же! А вы кто будете?

Мимо закоулка, где прятался Фома, промчалась чья-то фигура. Выждав несколько секунд, из-за шкафов, как тень, бесшумно вынырнул Фома и бросился к своей комнате. В дверях с разинутым ртом стоял Кузей Климыч.

– Фомка, ни причем я. Забрался к тебе кто-то. Где штоф-то?

– Ворюга вылакал, наверно,– сказал Фома и бросился к своей узкой кровати. Не обращая внимания на растерянного соседа, он опрокинул ее и резко ударил ногой по угловой половице. Скрипнув, дощечка подскочила и открылась, как пасть щуки. Как пасть голодной щуки, потому что внутри открывшегося рта не было ничего. Фома схватился за голову. Они нашли тайник. Хоть он и ожидал этого, но все равно увидеть пустой подпол было обидно и больно. Столько труда, столько риска и опасностей, столько надежд – и такой ужасный результат. Все, денег у него больше нет, и времени тоже. Он окинул взглядом комнату, бедную и неуютную, но здесь он прожил три счастливых студенческих года, и сюда он больше никогда не вернется. Из вещей пропали книги и фотография на стене. Одежда, которой и так было немного, осталась висеть на вбитых в стену гвоздях. Фома подхватил только пальто, крикнул: «Прощай, Климыч!» – и побежал к приставной лестнице, ведущей на чердак. Через несколько минут он уже выходил из другого подъезда в соседний двор, а оттуда – в другой, пока не оказался в двух кварталах от своего бывшего дома. Нанимать извозчика он уже не стал, надо экономить, а пешком добрался до Казанского вокзала. В билетной кассе еще сидел служащий, но билетов не продавал, только развел руками.

– Какие сейчас билеты? Вон состав подали, говорят, до Ростова.

Чтобы освободить руки, Фома надел пальто и ввинтился в толпу. Он отчаянно пихался локтями, как вдруг услышал:

– Помогите! Хоть кто-нибудь! Помогите!

Фома застыл на месте, заколебался и…«эх, Елена Андреевна, не быть мне у вас на будущей неделе»,– раздвигая людей, заспешил на крик.




4


Иван Одиноков был из той категории людей, которых называют вечными студентами. Хотя в свои тридцать пять лет он еще числился студентом Московского университета, но от учебы был так же далек, как и от Северного полюса. Свою квартиру в Басманном переулке он давно превратил в пристанище людей, посвятивших себя азарту и удаче. С вечера и до утра неутомимые игроки в очко, буру, макао и железку всеми правдами и неправдами старались перекачать деньги из чужих карманов в свои. В этом маленьком, с затемненными окнами мирке, на каких-то тридцати квадратных метрах кипели страсти ничуть не меньше, чем в окружающем огромном мире. Но здесь они были сжаты невидимым прессом нервов и удерживались неимоверным усилием воли. За всеми всплесками агрессивной энергии зорко следил Одиноков. Правил у него было всего два. Победивший счастливчик оставлял десять процентов выигрыша хозяину квартиры, и никаких разборок и выяснений отношений в радиусе квартала от его дома. В былые времена околоточный, а на Рождество, Пасху и Троицу – и надзиратель сыскной полиции получали свою мзду, а потому закрывали глаза на деятельность притона. Околоточный даже, по мере возможностей, присматривал за порядком на улице, чтобы удрученные проигрышем игроки не устроили поножовщины. Не здесь. На соседнем участке— ради бога. А сейчас стало даже лучше: ни околоточного, ни надзирателя нет, и платить больше никому не надо. Но правила действовали по-старому, и для нарушителей двери квартиры Одинокова закрывались навсегда. Сам вечный студент не играл никогда, чтоб не потерять значимости среди игроков.

Сегодняшняя игра, Одиноков знал наверняка, обещала быть особенной, одна из тех, что держит в напряжении до самого конца и исход которой неизвестен до последнего момента. За пятилетний срок, что Иван был занят этим промыслом, он познакомился со всеми игроками в своей округе: и любителями, и профессионалами, и шулерами, и перманентными везунчиками. Изучив их повадки и стиль игры, он зачастую мог наперед предугадать исход карточной схватки.

Состав, который собрался за столом на этот раз, был особенный, и игра предвещала быть интересной. К двенадцати ночи за зеленой скатертью осталось четверо, двое из которых были профессионалами, не чурающимися грязной игры, один везунчик и один из так называемых непредсказуемых. К последней категории Одиноков относил игроков, которые не были новичками, но и не зарабатывали игрой на жизнь. Им не везло, как некоторым счастливчикам, но и больших сумм они не проигрывали никогда. Они были скорей любителями, изучившими все тонкости игры, никогда не впадали в исступленный азарт, иногда безумно рисковали, а иногда необъяснимо пасовали. Как егерь, знающий повадки зверей своего леса, так и они подсознательно чувствовали игровой настрой своих партнеров. Именно такой был Федор Ожилаури, вечный балагур, с нескончаемым арсеналом историй на все случаи жизни, происшедших с ним, с его друзьями, родственниками, знакомыми и так до бесконечности. Рассказывал он медленно, с подробностями, смакуя детали. Одиноков предполагал, что это и есть его метод игры— одурманивать партнеров своими нескончаемыми байками. Но делал Ожилаури это так непринужденно, что трудно было заподозрить его в преднамеренном действии. Немного выше среднего роста, смуглый, с черными волнистыми волосами и такими же черными усами, он казался старше своих двадцати трех лет. Как и Одиноков, он был студентом Московского университета, и точно также будущий юрист больше времени уделял игре и шумным компаниям, чем учебе и практике в судах.

А вот Лешка Колпаков, приказчик в бакалейной лавке, был настоящим везунчиком. Ход его мыслей был довольно предсказуем, так как играл он только при наличии хороших карт. А с этим ему везло – нужные карты так и липли к нему. Рисковать он не любил, поэтому особенно никогда не выигрывал, но зато и не проигрывал. Однако он не терял надежды, что в конце концов ему повезет так, что он пошлет своего хозяина куда подальше и сам станет владельцем бакалейной торговли. Он пришел поздно, после закрытия лавки, поприветствовал играющих – «Талан на майдан!», получил в ответ «Шайтан на гайтан!» и пристроился на свободном месте.

Двое остальных были профессионалы карточной игры. Жорж Стебельков по прозвищу Жорик и татарин, фамилии которого никто не знал, а потому так и называли – Татарин. Оба были жесткими игроками: Жорик часто жульничал, а Татарин не любил проигрывать. Его круглое безволосое лицо не выдавало никаких эмоций. И так узкие глаза во время игры совсем закрывались, можно было подумать, что он спит, и только нечаянный блеск среди припухших век говорил, что он внимательно следит за игрой. Говорили, что, не смирившись с проигрышем, он может и убить. Поэтому Одиноков не очень-то радовался его присутствию, но приходил Татарин и раньше и вел себя вполне прилично.

Играли в секу с одной шахой, игру быструю, основанную на блефе и, конечно, удаче. Колпаков играл как всегда осторожно и пасовал при малейшей неуверенности. Лицо татарина, бесстрастное, как маска, продолжало дремать. Руки же, жившие отдельно, ловко сдавали, вскрывали, и к пяти часам утра дела его шли явно неплохо. Стебельков, который, кроме всего прочего, промышлял воровством, был сегодня при деньгах, поэтому играл уверенно, удваивал взятки, играл втемную. Но к утру начал нервничать, карта не шла, попытка передернуть под дремлющим, но зорким оком Татарина и после замечания Ожилаури не прошла. За тяжелыми гардинами начинался ранний рассвет.

Колпаков поднялся, потянулся и, обратившись к Одинокову, сказал:

– Сегодня не мой день. Я при своих. – Задержался было, но взял себя в руки. – Да и открываться скоро. Пойду отдохну немного.

Одиноков окинул взглядом игроков. Ситуация прояснялась и явно шла к концу. Жорик проигрывал и из-за этого сдавал нервно, с напряжением. Его деньги большей частью осели у Татарина, хотя и Ожилаури перепало кое-что.

– По последней – и расходимся,– предложил Жорик, недовольный результатом ночного бдения.

– Ты раздавай, а там видно будет,– пробурчал Татарин.

Жорик раздал всем по три карты. Татарин, не поднимая их со стола, только отогнул уголки. Жорик перекрестил карты, потом прижал их к груди, слегка раздвинул и посмотрел. Ожилаури, как всегда бесшабашно, разложил свои веером, усмехнулся и начал было:

– Как-то раз мой дядя Важа, брат отца, он в Тианети живет…

– Играю!– перебил его Татарин.– Пятьдесят и столько же сверху.

Он кинул на кон сто рублей.

– Я тоже. – Ожилаури кинул бумажки в центр стола.

Жорик, ощущая недостачу наличности, вскрылся.

– Двадцать, бубновой, большевистской масти,– важно сказал он.

Татарин, не открывая карт, невозмутимо скинул их в колоду.

– Сека!– сказал Ожилаури и перевернул свои. – Двадцать, трефовой масти.

Игра продолжилась, Татарин внес свои деньги, и кон еще увеличился. Напряжение росло по мере убывания денег у Жорика. Открываться никто не хотел, и бумажки в центре стола уже походили на охапку осенних листьев. Ставки поднялись уже до ста рублей, и на кону было никак не меньше тысячи.

– У меня денег больше нет,– вдруг простонал Жорик.

– Ну так пасуй,– посоветовал Ожилаури.

– Пусть твой дядя, как там его, пасует,—грубо сказал Жорик, и ласково:– Вань! Одиноков! Одолжи рубликов пятьсот. Верну. Гадом буду!

– Я не в банке работаю. Извини.– Одиноков не доверял никому.

Жорик обиженно, со злостью уставился на Татарина, на Ожилаури.

– Ну, ладно,– забормотал он.– Сейчас я вам устрою.

Жорик полез в обширный, специально подшитый внутренний карман своего поношенного пиджака, висевшего на спинке его стула. Одиноков напрягся, но Жорик достал и положил на стол какой-то прямоугольный предмет, завернутый в большой ситцевый платок.

– Эта вещь стоит кучу денег, – сказал он с трепетом в голосе.– Может, тысячу, а может, даже две тысячи рублей.

Заинтригованные, все уставились, как Жорик осторожно разворачивал драгоценную вещь. Ожидая чего-то из золота и камней, они были крайне удивлены, когда под тусклым светом слабой лампочки увидели книгу.

– Книга?!– разочарованно воскликнул Ожилаури.

– Я не буду играть на книгу,– заявил Татарин.– Деньги – или пасуй.

– Это старинная книга. Очень редкая. Второй такой в мире нет,– заволновался Жорик.– Дело говорю. Ее отнести на Кузнецкий, жидам показать – три тысячи дадут без разговоров.

Ожилаури взял книгу. Довольно большая, сантиметров тридцать на двадцать и толщиной в пять сантиметров, в кожаном, в нескольких местах порченном насекомыми переплете, разрисованная когда-то ярким, а теперь выцветшим узором. Корешок, украшенный замысловатым орнаментом, потертый и дряхлый, все еще крепко держал тонкие пергаментные листы, сплошь покрытые арабской вязью, какими-то неизвестными знаками и похожими на цветы рисунками.

– Да, вещь действительно старинная,– сказал он. – И что же здесь написано? – Он посмотрел на Татарина.

– На книгу я играть не буду,– упрямо повторил тот.

– Ты же Коран читаешь? —Передал ему книгу Ожилаури.– Тут на арабском.

– Не читаю я Коран,– сказал Татарин. Он повертел книгу в руках. – И на русском не читаю. А это что такое?

Он хотел уже отложить книгу, вдруг замер, распахнул глаза и с подозрением спросил:

– Откуда у тебя эта книга?

– Откуда надо,– огрызнулся Жорик и вырвал книгу из рук. – Не твое дело, не суйся. Играем или нет?

– Играем,– вдруг согласился Татарин.

– Ладно, играем,– согласился и Ожилаури.

Что это за книга, он не знал, но чувствовал – непростая.

– Я хочу за нее тысячу,– обрадовался Жорик и положил книгу поверх лежащих в центре стола денег.

Ожилаури быстро посчитал свою наличность – нет, столько он не потянет.

– Двести,– спокойно сказал он.

– Да вы что?!—Вскочил со стула Жорик.– Надуть меня хотите! Не с тем связались!

– Двести,– также спокойно повторил Татарин.– Ты знаешь правило: барахло против бабок – вполцены. А это даже не оценено.

– Ну, суки!– возмущенный Жорик упал на стул. Опять чуть сдвинул карты, прищурился. – Ладно, кидайте деньги – и вскрываемся. Давай, Татарин.

Тот кинул бумажку и стал переворачивать карты. На стол легли червонный туз и пиковый туз. Третью карту трогать не стал.

– И это все?!– радостно вскричал Жорик.– Два лба? Ха-ха-ха! Я только что вас слопал, как зайчиков! Теперь ты грузин, что у тебя? – Победно взглянул он на Ожилаури.

– Сначала ты, по порядку.

– Да ради бога! – Жорик стал торжественно открывать карты, медленно, одну за другой, растягивая удовольствие.– Вот вам Дзержинский. – Он выложил трефового валета. – Вот вам товарищ Троцкий. —Рядом лег пиковый валет.– А вот вам…– Жорик растянул паузу и со всего размаху шлепнул картой,– и сам товарищ Ульянов-Ленин!

Бубновый валет упал поверх Троцкого и Дзержинского.

– Ну что, зайчики-голубчики, получили?! Федя, ты будешь открывать или прямо ляжешь?

Жорик был счастлив. Наконец за всю ночь ему повезло, и как повезло! И свое отыграл, и еще сверху прихватил.

– Да, с Лениным мне не тягаться,– скучным голосом начал Ожилаури.– Но вот у меня тут Мария Терезия.

Он открыл бубновую даму.

– Вот ее величество Александра Федоровна! —Он положил червовую даму.

Ожилаури посмотрел на побледневшего Жорика, на раскрывшего глаза Татарина, насладился моментом, как вокруг стола собрались Одиноков и другие игроки, напряженно ожидавшие развязки, и наконец открыл последнюю карту.

– Ну и старец Гришка Распутин при ней!– Трефовая шестерка-шаха звонко шлепнулась о стол. Одиноков подошел к столу вплотную, лицо Жорика налилось кровью, он готов был взорваться. Татарин тоже встал, тяжело уперся руками в стол.

– Я куплю у тебя эту книгу. Сколько хочешь? – сказал он, опять сощурив распахнувшиеся было глаза.

– Не сегодня, дорогой. – Ожилаури собирал со стола урожай.– Ее надо оценить, узнать, что это такое, а потом поговорим, если хочешь.

– Ладно, закончили. – Одиноков положил на стол исписанный листок бумаги.– Татарин, Федор, вы в выигрыше, будем рассчитываться. Книгу я считаю за двести рублей, по-моему, это справедливо.

– Справедливо, Ваня, справедливо,– проворковал Ожилаури и стал считать свой выигрыш.

Как ушел Жорик, никто не заметил, вслед за ним, рассчитавшись, ушел Татарин. Убирая в карман полученные от Ожилаури деньги, Одиноков сказал:

– Ты, Федя, особенно не радуйся. Видел, как тихонько ушел Жорик? Зол он на тебя страшно. Поосторожней будь. Да и Татарин очень заинтересовался твоей книгой. Сам знаешь, что это за народ. Университет закончить не дадут.

Когда Ожилаури вышел на улицу, было уже раннее утро, дворники пугали воробьев своими метлами, а прохожих с каждой минутой становилось все больше. Солнечные лучи еще не заглянули в глубокие колодцы московских дворов, но чистое голубое небо, тихое утро, не потревоженное криками извозчиков, сигналами авто и гулом тысячи голосов, туго набитый карман брюк, тяжесть неизвестной книги – все говорило: жизнь прекрасна и полна чудес. Еще бы бокальчик пива – и хоть кричи от счастья.

Добравшись до дома, уставший от ночных волнений, но взбодренный утренней прогулкой, Ожилаури повалился на кровать. Несмотря на бессонную ночь, он никак не мог заснуть. Еще бы, такой куш он не срывал никогда. Да и книга стоит наверняка больше двухсот рублей. Конечно, не две тысячи и не тысячу, но рублей пятьсот за нее дадут, это точно. Потом можно и домой съездить на лето. И университет он закончит. В будущем году. Как только мысли касались учебы, Ожилаури неизменно тянуло в сон.

Проспал он до полудня, и разбудил его голод, ведь он не ел со вчерашнего вечера – почти восемнадцать часов. Быстро встал, оделся, выскочил в коридор, умылся на кухне, за что получил замечание Герты Гансовны, хозяйки квартиры, а потом еще раз осмотрел свою маленькую комнатушку в поисках укромного уголка. Впервые он ее осматривал с этой целью. Никогда у него не было столько денег, чтоб приходилось их прятать. Укромных уголков не обнаружилось, поэтому, разделив деньги на две равные части, одну положил в карман брюк, а вторую спрятал за книгой Кони «Судебные речи». После этого присел к столу и, положив перед собой книгу, стал ее внимательно изучать. С книгами Ожилаури особо не дружил, хотя студент четвертого курса юридического факультета должен был читать много, и не какого-нибудь Жаколио или Эмилио Сальгари, а книги серьезные, можно сказать, заумные. Но на вещи, имеющие хоть какую-то ценность, у него, как у игрока, было чутье. Он перелистывал ветхие страницы и сосредоточенно вглядывался в рисунки и письмена арабской книги. Все в ней было непонятно, ни единого знакомого знака. Единственное, в чем он был уверен, что книга действительно старая. И стоит не меньше пятисот рублей.

В животе отчаянно заурчало, голод напоминал о себе. Не досмотрев книгу до конца, он уложил ее в кожаную сумку – подарок отца при поступлении в университет. За прошедшие четыре года это была первая книга, попавшая в нее. Постоял, посмотрел на «Судебные речи», сдвинул ее в сторону, а спрятанные за ней деньги положил в другой карман брюк, он заслужил хороший обед, а бумажные деньги обесцениваются с такой скоростью, что хранить их смысла нет. Надел удлиненный пиджак, прикрывавший оттопыренные карманы, перекинул через плечо сумку и выглянул наружу. Из окна высокого первого этажа было видно, как два лохматых чумазых мальчугана азартно катают кости. Что-то этих беспризорников становится все больше.

Пообедал Ожилаури хорошо. В ресторане Ляпунова уже не было былого шика, как, впрочем, и самого Ляпунова, но еще неплохо кормили, а за хорошие деньги подавали и пиво, правда, неизвестного производителя, но где ж теперь найдешь пиво Карнеева, Горшанова или Крона? Потягивая пиво, у которого даже не было названия, Ожилаури только вспоминал старые имена— мартовское, черное бархатное, золотая головка, кабинетное.

На Кузнецком мосту кипела торговля. Именно там издавна располагались антикварные и букинистические лавки. Сейчас, когда богатые москвичи нищали с невероятной скоростью, так же быстро открывались все новые и новые магазинчики, скупавшие за бесценок десятилетиями, а то и столетиями накопленное добро. Кто не успел уехать за границу и вывезти свое имущество, вынужден был сейчас менять все это на хлеб, мясо, спички, уголь. Антикварные лавки продавали не только старинные вещи, но и вещи, принесенные жуликоватыми наглыми молодыми парнями, ежедневно десятками грабившими не только московские квартиры, но и подмосковные дачи и особняки. Ожилаури стороной обходил вновь открывшиеся магазины, за прилавками которых стояли поднаторевшие в новом деле славяне. Ему нужен был старой закалки еврейский антиквар, который будет долго хитрить, никогда не скажет реальной цены, но зато по достоинству оценит принесенную вещь. Наконец он выбрал одну такую лавочку, рядом с часовым магазином Павла Буре. В большинстве такого рода магазинов давно уже продавали и одежду, и утюги, и медные тазы, любую хозяйственную утварь, но здесь еще держали марку вывески «Антикварный магазин Х. Я. Гехта. Все, от Рамзеса I до Александра III».Ожилаури улыбнулся. Три года, как евреи появились в Москве, но дела свои вели так умело и хватко, будто жили здесь столетиями. Темный извилистый коридор, уходящий куда-то вглубь здания, от пола до потолка был заставлен мраморными фигурами, часами, упакованными в разнообразные бронзовые и чугунные композиции, картины и вычурные зеркала, подвешенные и приставленные к стене, полки книг, которые, наверное, никто и никогда не прочтет, красивые расписные вазы и литые канделябры, очень привлекательные фигурки обнаженных наяд и еще огромное количество ненужных, но так радующих глаз вещей. Тут же, слева от двери, возле маленькой уличной витрины, за высоким прилавком сидел, видимо, сам хозяин. Длинноносый седовласый мужчина в пенсне. Увидев вошедшего, он встрепенулся.

– Чем могу помочь, молодой человек?

– Здравствуйте, Хаим Яковлевич! – попытался отгадать имя хозяина Ожилаури. Тот вскинул кустистые брови, снял пенсне и стал его протирать.

– Ну, молодой человек, дядя Хаим – в Варшаве на Вольском бейт оламе, а Яков сейчас в Кремле новое государство строит, так что вам которого?

Ожилаури не смутился, этого не было в его натуре.

– Извините, я думал, Х. Я. Гехт – это вы. Но мне нужен человек, разбирающийся в старинных книгах.

– Вы попали куда надо. Меня зовут Леви Борухович, и я могу помочь. Покажите, что у вас.

Ожилаури достал из сумки книгу и положил на прилавок. Леви Борухович взял ее бережно, как реликвию, и осмотрел со всех сторон.

– Хм, – он недовольно взглянул на студента,– вы так и носите ее в сумке? Это старая книга. Любая царапина или пятно может испортить ее. Свой завтрак вы, наверное, заворачиваете в бумагу? Не так ли?

Антиквар кончиками пальцев переворачивал страницы, но не так, как Ожилаури, а с другого конца, внимательно рассматривал каждый рисунок, а иной раз разглядывал его через лупу.

– Ну и что? Что это? – нетерпеливо спросил Ожилаури.

– Вы куда-то торопитесь, молодой человек? Нет? Вот так и продолжайте. – Антиквар опять углубился в книгу, неторопливо изучая каждую страницу, некоторые даже понюхал, только что на вкус не попробовал. Наконец добрался до конца, по мнению Ожилаури – до начала. Вдруг что-то его заинтересовало на внутренней стороне задней обложки.

– Ах, вот даже как? —Он опять схватился за лупу и пробормотал:– Да, да, да.

– Что да, да, да? – опять не удержался Ожилаури.

– Нет, нет, нет,– отмахнулся Леви Борухович, на секунду замешкался. – Книга хоть и старая, но не особо ценная. В арабском я не очень разбираюсь, но это что-то вроде свода правил поведения. На арабские манускрипты спроса нет, кому они нужны сейчас? Если бы старославянский или хотя бы греческий— это другое дело. Вот у меня первое издание Маркса. Это сейчас в моде.

– Ну что ж, если вам не интересно…– Ожилаури взялся за книгу.—Коли ничего особенного, отнесу-ка я ее в университетскую библиотеку, подарю, хоть спасибо скажут.

– Подождите, молодой человек! – остановил его Леви Борухович.– Просто дарят цари. Вы же не царь? Немного денег вам не помешает. Рублей двести пятьдесят… ну, скажем, триста я дам за нее, может, кого заинтересует.

– Леви Борухович! Конечно, мне предпочтительней деньги, чем спасибо, и я согласен отдать вам ее… за тысячу, не меньше.

– А ну кыш! Брысь отсюда! —Леви Борухович замахал вдруг руками на витрину. – Эти бездомные мальчики – как грибы после дождя. Как будто их ветром разносит. Торчат в окнах, высматривают, как бы чего стащить.

Он обернулся к Ожилаури.

– Очень вы хитрый, молодой человек, не нашего ли племени? Как вас зовут?

– Меня зовут Федор Ожилаури. И я грузинского племени.

– Давайте мы сделаем так, Федор, – Леви Борухович накрыл книгу ладонью,– Я покажу ее одному знатоку арабской письменности. Может, он заинтересуется. А вы приходите завтра утром, и мы поговорим об окончательной цене.

– Ну что ж! Я опять согласен! Завтра утром приводите своего знатока, а я завтра утром принесу книгу,– и Ожилаури потянул книгу к себе.

– Подождите, подождите! – Антиквар выдвинул какой-то ящик за прилавком, достал оттуда завернутую в бархатный платок шкатулку.

– Эта шкатулка принадлежала господам Татищевым, пока их большевики… ну, сами понимаете.

Леви Борухович тщательно завернул книгу в платок и протянул ее Ожилаури.

– Так завтра к десяти утра жду вас, господин Ожилаури. Книгу берегите. – Поняв, что проявил чрезмерную заинтересованность, добавил:– На всякий случай. Может, лучше оставить? Нет? Ну, я вас понимаю. Время сейчас такое, брат брату не брат.

Ожилаури положил книгу в сумку, как следует застегнул все ремешки и перебросил через плечо наискосок, чтоб не сорвали. Как сказал Леви Борухович, на всякий случай.

Подвести итоги было не трудно. Антиквар книгой очень даже заинтересовался, завтра можно будет просить не меньше тысячи пятисот. Боже, какие деньги! Он богат!

К дому Ожилаури подъезжал по-барски, на извозчике. Расплатился, посмотрел на окна своей комнаты и похолодел. В двустворчатом окне не было ни одного стекла. Они не были разбиты – их просто не было. С криком «Герта Гансовна! Что с моей комнатой?!» он ворвался в квартиру. На его крик выбежала испуганная хозяйка, и вместе они открыли комнату, которую снимал студент. Ничего необычного не произошло, было то, что в Москве происходило ежедневно. Его ограбили. Воры, не разбив, вынули стекла, которые также унесли с собой, а вслед за ними вынесли из комнаты все, вплоть до грязного белья. В их тихом и укрытом от больших улиц переулке грабителей даже не заметили, а если и заметили, то помалкивали. Кого звать на помощь? Тебя же еще и прирежут. Ожилаури сел на кровать, потому что единственный стул в комнате тоже унесли, и провернул в уме все события последнего дня: выигрыш, обозленный Жорик, заинтересованный Татарин, беспризорники под окном и в витрине антиквара. Все ясно: за ним следили, и как только он вышел из дома, к нему забрались, искали книгу, не нашли, ну и прибрали к рукам все его барахло. Кто это сделал? Ясно – Жорик, это его интерес. Было обидно, но не настолько, чтоб впасть в уныние. Книга при нем, деньги тоже. «Как он предусмотрительно взял все с собой»,– похвалил себя во втором лице Ожилаури.

– Не расстраивайтесь, Герта Гансовна, они оставили главную ценность. Вас.

– Что ты говоришь, Федя?—Всплеснула руками хозяйка.– Ведь все унесли. Стул, матрас, подушку, даже лампочку вывернули, негодяи. Что делать? Кому жаловаться?

– Да, жаловаться некому. Герта Гансовна, я переночую у друзей, а вы скажите дворнику Гасиму, пусть окно досками заколотит, а то к утру и кровать, и стол унесут.

Ожилаури вышел в переулок и направился к улице, раздумывая, у кого можно заночевать и заодно отметить выигрыш. Он не прошел и двадцати шагов, как из подворотни выскочил чумазый мальчишка, в котором он признал беспризорника, игравшего под его окном.

– Дядя, дядя, а папироски не будет? Курить хочется,– настойчиво потребовал мальчишка.

Ожилаури был достаточно опытен, чтобы сразу понять – папироской тут дело не кончится. Впереди, в подворотне, откуда только что выскочил мальчишка, кто-то стоял, прятался в тени. Беспризорник отошел в сторону, он сыграл свою маленькую роль, на сцену выходили актеры переднего плана. Ожилаури оглянулся. Под пустыми окнами его комнаты, притулившись к стене, стоял молодой парень и ножиком подрезал ногти. Впереди из тени вышли еще двое. Здоровые парни, в которых Ожилаури признал соседей, проживающих с северной стороны Кавказского хребта. Они не торопясь приближались к нему. Догадаться, чего они хотели, было не сложно – отобрать то, что осталось. Будь у него время и пара внимательных слушателей – он бы подробно рассказал, как дед его отца вышел один против четверых чеченцев, и кто остался в этой схватке победителем, ясно, так как род Ожилаури в лице Федора живет и здравствует, чего не скажешь о тех четверых. Однако Федор Ожилаури уже во втором поколении был городским жителем и потому не владел навыками своего большого деда. Зато он в совершенстве усвоил способности горожанина уболтать кого угодно. Это выручало его не раз и, он надеялся, поможет и сейчас.

– Что, земляки, и вам курить хочется? – решил он взять инициативу в свои руки.

– Курим мы свои, – заговорил с тяжелым кавказским акцентом парень с кучерявой черной бородой,– и пришли мы за своим.

– Вашего у меня ничего нет.

– Есть,– вмешался второй, гладко бритый, с усами, загнутыми вниз, из-за чего лицо его выглядело жестоким.– Дома ее нет, значит, она с тобой.

Он посмотрел на сумку.

– Давай книгу сюда.

– Значит, это вы забрались ко мне и все вынесли?

– Мы не воры. Выносили другие. Нам нужна только книга.

– Значит, вас прислал Татарин,– сделал вывод Ожилаури.– Он хотел купить ее вчера, точнее, сегодня. Вы хотите ее выкупить?

– Мы ее не продавали, поэтому и покупать не будем. Мы предлагаем за нее твою жизнь,– услышал он голос за спиной. Третий стоял сзади, совсем рядом, все также поигрывая ножом. Светловолосый, с русой бородой и с мертвыми глазами фанатика. Голос у него был такой траурно-спокойный, что Ожилаури передернуло, как будто ему вынесли приговор. Он развернулся, чтобы держать в поле зрения всех троих.

– Я ее выиграл. Выиграл честно. И на кон ее ставил Жорик, его и спрашивайте.

– Жорик ошибся адресом и сунул свои грязные руки куда не надо. Сейчас он отдыхает на дне речки Яузы. Ты хочешь присоединиться к нему, земляк? – наседал бородатый.

Договариваться с ними смысла не было, Ожилаури это понял. Но и отдавать свое не собирался.

– Ну что ж! —Он поднял руки и сказал по-грузински:– Где не помогает сила, там спасают ноги.

Переводить пословицу он не стал. Резко ударил усатого в живот, толкнул плечом в сторону и помчался к улице, надеясь скрыться в шумном потоке людей и повозок. Он выскочил на Каланчевку, но и там было не особенно людно. Преследователи не отставали, и Ожилаури побежал в сторону площади, к вокзалам. Где эти чертовы красногвардейцы, где хваленая рабочая милиция? Пробежав под железнодорожным мостом, он оказался на привокзальной площади. Сумка хлопала по бедру, ремень натирал плечо. Весь в поту, тяжело переводя дыхание, Ожилаури обходил груженые подводы, крикливых извозчиков, оборванных ходоков из глубинки, мечущихся под ногами нахальных беспризорников. Самое место потеряться, раствориться в толпе. Он оглянулся. Угрюмые кавказцы приближались. Оказавшись перед входом в Казанский вокзал, Ожилаури резко кинулся в здание и влился в поток вечно спешащих пассажиров. Проталкиваясь среди мешков, чемоданов, кричащих людей, его вынесло на перрон, к готовящемуся к отбытию составу. Он прижался к опоре, поддерживающей перекрытие платформы, оглянулся и тут же уперся взглядом в разъяренного усача. Не останавливаясь, тот с ходу ударил Ожилаури в лицо, но в последний момент Федор успел увернуться, и кулак врезался в железную опору. Усатый взревел от боли, и в тот же миг Ожилаури ударил его опять в живот. Бежать дальше было невозможно. Отставшие было двое кавказцев обрушились на него с кулаками. Единственное, что можно было сделать, это прижаться к опоре, прикрывая спину, и кое-как защищаться от трех пар кулаков. Но с тремя ему было не справиться, и на исходе сил он закричал, прося о помощи. Поток людей, глухой к чужой беде, обтекал их, не замечая и не обращая на драку внимания. И тогда, понимая, что если он отдаст книгу, его все равно прикончат, Ожилаури в отчаянии выкрикнул по-грузински:

– Помогите! Хоть кто-нибудь! Помогите!

Он уже не надеялся на чудо. В голове яркой вспышкой мелькнуло – это его последний озвученный выдох в жизни. В руке светловолосого кавказца сверкнул нож. Уклоняться от него уже не было сил. Но удар не достиг цели. Вдруг и нож, и кавказец отлетели в сторону. В драку вмешался крепыш, одетый в рабочую куртку. Трое кавказцев перенесли атаку на него, одновременно пытаясь вырвать сумку у Ожилаури. Однако расстановка сил сразу изменилась, когда в драку вмешались сначала еще двое парней в форме студентов-железнодорожников, а потом и еще один, который начинал как бы нехотя, но, разойдясь, стал махать кулаками с большим энтузиазмом. Кавказцы отступили, тяжело дыша, пообещали с ними еще встретиться и смешались с толпой.

Довольные одержанной победой, все четверо обступили обессилевшего Ожилаури. Тот уперся дрожащими руками в колени, никак не мог отдышаться.

– Что с тобой, братишка? Кто это были? – спросил его темноволосый студент-железнодорожник.

– Кто такие? Бандюки. Еще на улице ко мне привязались. Я сюда – и они за мной. Чуть не убили. Если б не вы!.. Спасибо вам!

– Ты тоже домой едешь? – спросил высокий франтоватый парень. – Я Фома Ревишвили. Надо торопиться, в поезде мест не останется.

– Вы что, в Грузию? – Ожилаури не собирался никуда ехать, но и здесь оставаться было опасно. Горцы слов на ветер не бросают и после сегодняшнего его точно прибьют.

– Да, я в Тифлис. Николай Васадзе,– представился светлый крепыш.

– Я тоже в Тифлис. Меня зовут Константин Зервас, можешь просто Котэ.—Высокий студент-железнодорожник протянул руку.

Они познакомились.

– Александр Иосава, Сандро,– представился второй железнодорожник. – Я до Самтредии.

– Почти рядом, я в Ткибули,– сказал Фома Ревишвили.

– А я Федор Ожилаури. До Тифлиса я тоже с вами,– представился побитый Ожилаури.

– Тогда надо торопиться, если мы не успеем на этот поезд, следующий будет неизвестно когда,– поторопил всех Фома.

Они бросились к ближайшему вагону, но попасть внутрь было невозможно. Плотно обступив вагон, груженые люди штурмовали двери, отпихивали друг друга, толкались, не забывая при этом ругаться и кричать. Из-за этой пробки внутрь прорывались единицы.

– Маша, Маша, сюда! – закричал из открытого окна дородный мужчина, одним из первых пробравшийся в вагон. Раньше всех среагировал Зервас.

– За мной!—крикнул он и первым ринулся к наполовину открытому окну.

– Нет, нет! Здесь мест нету! Все занято! – кричал мужчина в окне. Но Зервас его не слушал, своими длинными руками оттолкнул его, забросил внутрь чемоданчик и рыбкой нырнул за ним. Встал на ноги, опять оттолкнул кричащего господина и стал помогать новым друзьям залезть в окно. Впятером они заняли купе. Где-то разбили стекло, вагон штурмовали теперь и через окна. Прорвавшиеся со всех сторон пассажиры ручейками вливались внутрь, занимая все полки – и нижние и верхние, а когда мест в купе не осталось, устраивались прямо в проходе.

Наконец шум вокзала перекрыл мощный рев паровозного гудка. Поезд тронулся, и все пятеро облегченно вздохнули. Как усталый вол, тянущий перегруженный воз, так и паровоз, исходя паром, с натугой тянул за собой десять набитых людьми вагонов. С одышкой он выбрался из Москвы и, все больше забирая на юг, уже веселей углубился в леса Подмосковья.

Длинный, полный тревог день перешел в сумерки. Уставшие ребята делились впечатлениями и, довольные, что нашли попутчиков, пытались побольше узнать друг о друге, тифлисские же – даже найти общих знакомых. Оказалось, что Зервасу, который учился в третьей гимназии, историю преподавал отец Федора Георгий Ожилаури. И хотя жили они в разных районах: Зервас – на Андреевской улице в Чугурети, а Ожилаури – в Сололаки, – в церковь они ходили одну и туже – Святой Троицы, что на Графской улице. С удовольствием вспоминали сад купца Нинии Заридзе на Воронцовской площади, куда пускали бесплатно и где наливали дешевое флотское столовое вино Дмитрия Сесиашвили. Номер пятьдесят— уточнил Зервас. Вспоминали цирк братьев Никитиных на Верийском подъеме и веселый цирк Цинцадзе возле Дидубийской церкви, в саду Гришуа.

Васадзе с городом и его жителями знаком был меньше, потому что в те короткие летние каникулы, что он бывал дома, в небольшой трехкомнатной квартире на Мтацминде, отец увозил его к себе в гарнизон, расквартированный в Карсе, чтоб сын смолоду привыкал к воинской службе. А с началом войны и поступлением в училище каникулы и вовсе отменили. Николай улыбался, новые друзья сразу вернули ему имя Нико, как это принято в Грузии. Давно его так никто не звал.

Увлеченные разговорами, мешая русскую и грузинскую речь, где, кстати, выяснилось, что хуже всех на родном говорил Васадзе, они не заметили загустевшей за окном темноты. Под плохим освещением вагонных ламп, ленивый, расслабляющий рокот колес, утолив первую жажду разговоров, они почувствовали голод физический. Васадзе, Иосава и Зервас выложили свои припасы, у всех одно и тоже: вареные яйца, лук, хлеб, сало и пирожки с картошкой. Ожилаури пространно, на примерах, объяснял, почему нельзя покупать пирожки с мясом – потому что в основном это кошатина и собачатина. Про собачатину Ревишвили, вспомнив Кузея Климыча, подтвердил. Несмотря на бедность закусок, кушалось с аппетитом. За разговорами о последних событиях дальняя дорога уже не пугала, все проблемы и тревоги остались позади.

Первым заснул Ревишвили, а за ним и остальные. Дольше всех продержался Ожилаури. Он еще что-то рассказывал про своего соседа, который умудрился отрубить себе палец, и его тут же утащила кошка, когда наконец заметил, что его новые знакомые уже спят. Он хотел было продолжить разговор с соседями, набившимися в их купе, но и они уже спали. Только тогда, крепко обхватив свою сумку и устроившись поудобней, он закрыл глаза.

Поезд уходил все дальше от Москвы, и еще дальше от Петрограда. Он вез в себе беды и печали, веру и надежду, прячущихся и ищущих, убегающих и догоняющих. Этакий длинный изолированный мир, пропахшая едой и потом колбасная вселенная.




5


Зервас спал. Под опущенными веками беспокойно двигались глаза. Но сон не был беспокойным. Наоборот. Он оказался в детстве, на даче, куда они выезжали семьей каждое лето. Там, в лесу, среди громадных сосен они, дети, бесконечно играли то в прятки, то в лахту, то в круглого осла. Восторг и безмятежная радость наполняли грудь, как воздух, замешанный на запахе хвои и не далеких отсюда альпийских лугов. Звон колоколов Манглисского Сиона. Голос матери, зовущей к обеду. Потом обязательный послеобеденный сон и снова игры, до самой темноты. Все это осталось там, в счастливых десять лет назад.

Скоро, через месяц, ему исполнится двадцать один год. Он повзрослел. Но оказалось, что и взрослые играют в теже игры. Только называют их по-другому. И заканчиваются они не всегда по-доброму. Тут не скажешь: «Я не играю, мне домой пора». За свою игру приходится отвечать.

Да! Ну и натворили они в Петрограде. Он и его друг Сандро Иосава.

Три года, как они познакомились. Иосава был на два года старше, но учились они на одном курсе. Зервас— сын инженера-путейца из Тифлиса, Иосава – железнодорожного кондуктора из Самтредии. Родители их служили в одном ведомстве, но находились на разных социальных и карьерных ступенях. Однако это никак не отразилось на дружбе ребят. Оба высокие. У Иосава черные, львиной гривой волосы и крупный орлиный нос. У Зерваса волосы светло-каштановые, а нос, несмотря на греческое происхождение, несколько длинноват. Объединяло их не только то, что на их курсе института инженеров путей сообщения только они были из Грузии, но и, как ни удивительно, несходство характеров. Иосава был сдержан в словах и поступках, тогда как Зервас— вспыльчив и азартен, всегда готовый лезть в драку. Иосава мягко огибал конфликтные ситуации, Зервас же чаще шел напролом, и переубедить его было нелегко.

В одном их пристрастия совпадали. Оба были восхищены петроградскими барышнями. Они были как те быки, у которых в корме не хватает соли, и они до нее наконец дорвались. Обоим нравились девушки, у которых в глазах огонек, а на губах – улыбка. Поэтому неудивительно, что, увидев в Юсуповском саду дочерей профессора Макарова, среагировали они одинаково. Стройные, миниатюрные блондинка Рита и брюнетка Ася стрельнули в студентов озорными глазками, ранили их, но, познакомившись, держали на расстоянии. Нужны были жертвы. И друзья решились.

Профессор Макаров преподавал им курс прикладной механики – предмет, мало кем любимый, и они не были исключением. Но ради девичьей красы на что только не пойдешь? Пришлось глубже заинтересоваться предметом, а так как предмет этот довольно сложный, то и вопросов к профессору было множество. Некоторые из них приходилось разъяснять даже у профессора на квартире. Девушки оценили самоотверженность студентов, и вскоре появилась возможность встречаться вне стен дома.

Семнадцатилетняя Рита и Ася, которая была на два года старше, были страстными поборниками женского равноправия. Это новое увлечение, вместе с романтикой революции, под лозунгом общего равенства, нашло в них благодатную почву. То, что они такие же граждане нового государства, как даже Николай Романов или Владимир Ленин, наполняло их юные сердца вдохновением, чувством полета и ожиданием каждодневных чудес. За всем этим как-то не замечалось обнищания народа, выплеснувшегося на улицы криминала, произвола новых властей, недостатка продуктов в магазинах. Ведь надо понимать— это все временно. Революция, как феникс, требует огня, чтоб потом возродиться обновленной, свободной и прекрасной. Чего стоила хотя бы одна Александра Коллонтай, передовая возвышенная революционерка. Ее пламенные призывы нашли в сердцах девушек полное понимание, и они с удовольствием посещали все митинги и собрания с участием этой удивительной женщины. Нет— семье, да— крылатому амуру. Как прекрасно звучит! Ведь новая женщина сама решает, с кем ей быть и со сколькими. Если мужчина может быть со многими женщинами, то и женщины могут тоже самое. Ведь это всего лишь физиология. Мы ведь не стыдимся, когда голодны, организм требует, и мы едим. Весь этот сердечный трепет, все эти любовные треугольники должны остаться там, в дремучем 19 веке, в толстых романах графа Толстого. А их светлый молодой разум должен сосредоточиться на созидании, и они с мужчинами рука об руку, на равных будут строить совершенно иной мир. Мир равноправия и свободы. И как хорошо, что их взгляды разделяют два этих милых провинциальных парня— Александр и Константин, или, как они называли их на грузинский лад, Сандро и Котэ. Друзья действительно не только разделяли их взгляды, но и всячески поддерживали их намерение быть похожими на Клару Цеткин и Розу Люксембург. Ведь у этих достойных дам и пламенных революционерок были молодые любовники. Свои физиологические потребности они не отдали в жертву двойной морали. Так неужели их молодые любознательные тела не испытывают того же физиологического голода, что и ребята? Оказывается, испытывают. Теплым майским вечером, после посещения собрания красных пролетарок Путиловского завода, возбужденные девушки в сопровождении своих кавалеров остро почувствовали ту самую физиологическую потребность, о которой столько говорили последнее время. Небольшая роща, расположенная неподалеку, дала приют молодым людям, чтобы они могли на практике проверить тезисы товарища Коллонтай. Было неудобно, скомканно, больно, и удовольствия практически никакого, но сестры это сделали. И теперь они не какие-то инфантильные гимназистки, а самые настоящие новые женщины. И они будут делать все, что им захочется, и сколько захочется, и с кем захочется. Как это и бывает, первый неудачный опыт повлек за собой второй, результаты которого были ненамного лучше. Девушки уже не могли разобрать, физиология это была или чувства. Хотелось большего, хотелось взрыва, криков, экспериментов на выносливость. Увы, всего этого нельзя было достичь, укрываясь в тени кустов, нужна была старая добрая кровать с белыми простынями и мягкими подушками. Иосава и Зервас жили в корпусе студентов железнодорожников, поэтому, даже имея кровать с подушкой, воспользоваться ими они не могли – дам к студентам не пускали ни под каким предлогом. Но ох уж эти новые женщины! Сестры придумали все сами. В конце недели, на выходные, они обычно всей семьей выезжали на дачу в Токсово. Там, вдалеке от города, в сельской тиши профессор Макаров отдыхал от всех этих революций, потрясений, вел длинные беседы о судьбе России с соседями, такими же профессорами институтов, и чувствовал себя хорошо и уютно, как в старые времена.

На эти выходные сестры под предлогом своих девичьих дел отказались ехать с родителями. Отпустили отдыхать и служанку, и на целые сутки квартира была в их распоряжении.

В субботу вечером ребята поднялись на третий этаж дома, где жил профессор. Квартира состояла из четырех комнат: залы-столовой, спальни супругов, комнаты сестер и кабинета профессора, заставленного книгами, картинами, чертежной доской и бронзовым бюстом императора Николая I, первого железнодорожника страны. Была еще кухня, где обычно спала служанка. Взволнованные и раскрасневшиеся девушки провели гостей в залу и стали раскладывать на столе то немногое, что принесли студенты. Зная нужных людей, достать можно было все, но за безумные деньги. Новое государство, набирая силы, поглощало много, но, кроме оружия, пока ничего не производило. Со своими скромными средствами ребята могли себе позволить лишь дешевое, неизвестного производства вино, несколько скороспелых яблок да полбуханки белого хлеба. Сестры умело, по-женски красиво накрыли стол. Дешевое вино налили в хрустальный графин, яблоки дольками выложили на белое фарфоровое блюдце, а нарезанный хлеб намазали медом (из родительских запасов). В ожидании основного блюда Иосава и Зервас пили вино, не чувствуя его вкуса. Точно также десертом их считали Рита и Ася. Наскоро покончив с небогатым обедом и по-хозяйски быстро убрав все со стола, было решено, что обязательные приличия были соблюдены и теперь можно переходить к основной программе.

Девушки за руку повели кавалеров в свою комнату. Эта просторная комната была для них и спальней, и гостевой, и кабинетом. Напротив двери находилось окно с видом на улицу. Под ним стоял большой стол, который одновременно был и письменным, и туалетным столиком. По обе стороны от него, у противоположных стен, расположились одинаковые кровати, заправленные у Аси розовым, а у Риты – светло-зеленым покрывалом. Направо от двери стоял платяной шкаф и этажерка, заставленная книгами, фарфоровыми статуэтками и какими-то флаконами. Налево же – складная ширма, расписанная японками с зонтиками на фоне Фудзиямы.

– Мы все будем в одной комнате?– удивился Зервас.

– Не волнуйся! В середине мы поставим вот это. —У девушек все было продуманно. Ася и Рита растянули между кроватями ширму. – И никто ничего не увидит.

Они быстро задернули шторы, и в наступившей темноте пары укрылись за ширмой, каждый со своей стороны. Наконец они лежали в постели, обложенные подушками, недоступные для посторонних глаз. Не торопясь, наслаждаясь друг другом, Ася прошептала в ухо Иосава: «Делай со мной что хочешь». И он делал.

– Я хочу попробовать все,– потребовала Рита у Зерваса. И он ей ни в чем не отказывал.

Когда наконец тела устали, а фантазии исчерпались, было уже довольно поздно. Молодые затеяли было делиться впечатлениями, как вдруг ясно услышали звук ключа во входной двери квартиры. Но так как она была заперта изнутри на засов, открыть ее не смогли. Раздался сердитый стук дверного молотка. На секунду две пары сердец замерли.

– Кто это?!– одновременно воскликнули все четверо.

Девушки вмиг накинули длинные ночные рубашки. Ася вышла в коридор, а Рита застыла в дверях комнаты.

– Кто там? – поспешно одевавшиеся Иосава и Зервас услышали вопрос Аси. Невнятные сердитые звуки из-за двери и лязг открываемого засова.

– Быстрей одевайтесь. Это родители,– громким шепотом произнесла Рита, вышла в коридор и прикрыла за собой дверь.В тот же миг раздался знакомый профессорский голос. Злой, обиженный, он выкрикивал ругательства, которых в жизни от него никто не слышал.

– Негодяи! Эти неучи! Непролазные, дремучие мерзавцы! Настоящие бандиты!

– Да что случилось? С вами все в порядке? – Испуганные девушки обступили мать.

– Хорошо, что вы не поехали с нами,– начала взволнованно рассказывать Таисия Христофоровна.– Представляете! Они нам объявили, что не желают сдавать дом каким-то буржуям. Когда они брали у нас деньги за весь сезон, тогда мы не были буржуями, а теперь они даже не хотят возвращать нам те шестьдесят рублей, что мы им заплатили.

Госпожа Макарова была возмущена не меньше мужа.

– Они, видите ли, не хотят, чтоб у них в доме устраивали митинги. – Профессор прошел в залу.– Это когда мы с коллегами за чаем обсуждаем положение в стране, они называют митингом. Да они вообще видели когда-нибудь митинг? Они от своей деревни дальше десяти верст никогда не уезжали.

– Не волнуйся, дорогая. – Профессор подошел к окну, резко повернулся и выкрикнул:– Завтра же пошлю извозчика за вещами!

– И пусть вернут деньги! – потребовала Таисия Христофоровна.

– Конечно, вернут, я знаю, к кому обратиться,– успокоил жену профессор.

Девушек проблема дачи интересовала явно меньше той, что они оставили в своей комнате. Поэтому, пожелав родителям спокойной ночи, они вернулись к себе и нашли уже одетых ребят за ширмой, которую те переставили в угол.

– Не волнуйтесь, – зашептала Ася,– они скоро лягут, и как только заснут, мы вас выпустим.

– Так ночь ведь!– Рита схватила Зерваса за руку.– Красногвардейцы везде. Всех проверяют, потом в ЧК тащат. Может, лучше утром?

– Нас не схватят, не бойся,– уверенно сказал Зервас.

– Лучше сейчас, ночью,– поддержал друга Иосава. – Подождем часика два и пойдем. А пока можно еще немножко…

Он притянул к себе Асю. Но та уперлась.

– Нет, не сейчас. Родители услышат. Мама может войти в любую минуту. Лучше просто посидим, пошепчемся.

Ребята одетые, а девушки – в ночных рубашках устроились на своих кроватях и зашептались о последних событиях. Не тех, что произошли только что, а тех, что происходили до прихода родителей. Поэтому ничего удивительного, что шепот стал прерываться сначала легкими, а затем все более продолжительными поцелуями. Руки зашелестели по ночным рубашкам. Напор усиливался, оборона слабела.

Но, видимо, эта ночь не исчерпала своих сюрпризов. Возобновившиеся было любовные игры были прерваны, как и час назад, грубым стуком в дверь. Молодые отпрянули друг от друга. Зервас подошел к окну и взглянул на новомодные ручные часы. Белые ночи еще не вступили в полную силу, но уже было достаточно светло, чтобы рассмотреть на крупном циферблате стрелки, указывающие на двенадцать часов. Стук повторился, настойчиво и даже угрожающе. Наверное, любой стук в дверь в двенадцать часов ночи звучит угрожающе. Девушки бросились к двери своей комнаты, но открывать ее не стали, замерли и прислушались. По коридору прошаркал недовольный профессор. Все окаменели, напряженно вслушиваясь. Сердитый вопрос профессора, скрип открываемой двери – и сразу чужие голоса, громкие, властные:

– Профессор Макаров? С семьей? – и не дожидаясь ответа: – Проверить все комнаты. Всех сюда, ко мне.

Грохот тяжелых сапог и позвякивание металла. Девушки едва успели отпрыгнуть от двери, как вдруг она резко распахнулась и в комнату вошел невысокий человек в черном. Он пошарил по стене, нашел включатель и повернул его. Свет выплеснулся на испуганных полураздетых девушек и стоящего перед ними матроса с маузером в руке. На бескозырке серебряными буквами было написано «Онега». Матрос на секунду замер, бесстыдно разглядывая девушек, потом осмотрел комнату, сунулся за ширму, не опуская оружия, сделал пару шагов назад и выкрикнул в коридор:

– Товарищ Веснянин! Здесь две барышни, раздетые!

Последовал сердитый окрик:

– Астафьев, сколько раз повторять? Не Веснянин, а Веснянен. Вес-ня-нен. Пусть одеваются – и сюда их.

– Слышали? Одевайтесь. —Матрос явно не собирался уходить.

– Выйдите и подождите нас у двери,– смело заявила Ася.

– Ишь чего! Можете и не одеваться. Все равно потом раздевать будут.

В комнату уверенно вошел высокий белобрысый человек лет сорока, одетый в короткое пальто с широким ремнем и кобурой. Быстро окинул взглядом голубых глаз девушек, слегка пристукнул каблуком сапог и с легким акцентом выговорил:

– Ты что, Астафьев, девок не видел? Или всю жизнь только поручни гладишь? Встань в дверях, пусть оденутся.

– Да, товарищ Весня…нен! – Матрос засунул маузер в кобуру, свисающую чуть не до колена, вышел в коридор и прикрыл дверь.

Только теперь Ася и Рита удивленно оглянулись кругом. Кроме них, в комнате никого не было. Полог кровати зашевелился, и из-под нее высунулась голова Зерваса, из-под второй выбирался Иосава. Все четверо отошли за ширму и, собравшись тесным кружком, едва открывая рот, зашептались.

– Это из ЧК,– сказал Иосава.– Если вас туда повезут, обратно не выпустят.

– Что им от нас надо? – прошептала Рита, она была сильно напугана.

– Наверное, не от вас, а от вашего отца,– предположил Зервас. – Но возьмут всех. Сами знаете, у них так.

– Что же делать? —Розовые щечки Риты побледнели.

Зервас выпрямился, лукаво улыбнулся, в глазах сверкнуло.

– Густава Эмара читать надо,– загадочно сказал он, нагнулся к девушкам и быстро зашептал.

– Ты с ума сошел! – произнес Иосава.– Может, они никого не забирают.

Зервас усмехнулся.

– Они приезжают в двенадцать часов ночи чай пить? Ты же знаешь, ЧК без добычи не уходит. Одевайтесь, девочки.

Первой оделась Ася, обняла сестру, перекрестилась, хоть и считала себя атеисткой, вздохнула и вышла к матросу.

– Сестра сейчас будет готова,– сказала она ему, прикрывая за собой дверь. Иосава и Зервас сразу приложились к ней ухом. Через несколько секунд из столовой послышался звонкий голос Аси:

– Неужели для этого надо было приходить в два часа ночи?!

Зервас подмигнул другу и удовлетворенно кивнул.

– Двое в столовой и один в дверях. Всего трое. Рита, теперь ты.

Ребята спрятались за ширмой, а Рита смело открыла дверь.

– Собрались уже? – недовольно проворчал матрос.

– Помогите, пожалуйста.– Рита отошла к окну.– Не могу застегнуть на спине.

– Что, от страха пальчики дрожат? – следуя за девушкой, усмехнулся Астафьев.

В тот же миг за его спиной вырос Зервас. И пока Иосава прикрывал дверь, Зервас обрушил белый эмалированный таз, в котором девушки иной раз мылись за ширмой, на голову матроса «Онеги». Таз был завернут в платье старшей сестры, поэтому звук получился негромкий, а эффект – отличный. Матрос замер, будто увидел далекий райский остров, и мягко повалился на пол. Сразу же в шесть рук его запеленали в простыни, а в рот запихнули Асины модные, выше колен, из французской вискозы, розовые панталоны.

– Сестра меня убьет за них!

Зервас взвесил в руке тяжелый маузер, покачал головой – хороший трофей. Потом нахлобучил на голову бескозырку «Онега» и сказал:

– Это скальп врага. Займемся остальными.

Сначала было недоумение, потом надежда, что произошла ошибка, затем возмущение, а теперь в душу профессора Макарова прокрался страх. Это был не жандармский офицер, перед которым можно было выступить с гневной речью о правах и свободах и получить неприятный, но все-таки подобающий профессорскому положению вежливый ответ. Теперь посреди его столовой стоял высокий, одетый в пальто, вооруженный человек, а за ним, спиной к прихожей, солдат с длинной, почти в рост человека, винтовкой. Несчастная напуганная Таисия Христофоровна жалась к мужу. Веснянен смотрел на семью Макаровых безучастным взглядом и говорил такое, от чего уже не страх, а ужас охватывал профессора. Он чувствовал себя не уверенным преподавателем, лучшим специалистом по подвижным составам и тягам, а обреченным тормозным кондуктором, который не может остановить соскальзывающий в пропасть вагон.

Товарищ Веснянен говорил размеренно, четко, без сомнений и послабительных интонаций:

– Нет, барышня, вы ошибаетесь. Сейчас всего лишь двенадцать двадцать, а к двум вас всех, возможно, уже расстреляют.

Таисия Христофоровна вскрикнула и прижала к себе Асю. Вагон рухнул, профессор не верил своим ушам.

– О чем? О чем вы говорите? – голос сел и стал сиплым.– За что вы хотите нас расстрелять?

– За контрреволюционную деятельность. За подрыв молодого рабоче-крестьянского государства.

– Какая контрреволюция, какой подрыв? Я всю жизнь локомотивы строил. Я инженер, я студентов учу.

– Мы знаем все. Судя по вашему выступлению на собрании преподавателей высших учебных заведений, которое вы тайно провели на квартире доцента Куликова, учить вы больше никого не будете.

Из прихожей послышались шаги.

– Ну что ж, – не оборачиваясь, сказал Веснянен,– похоже, все собрались. Товарищ солдат, вы с этим… Астафьевым проводите господ контрреволюционеров к авто. А я здесь осмотрюсь.

Но товарищ солдат вместо ответа странно крякнул, а невозмутимый Веснянен, обернувшись, уставился прямо в дуло направленного на него маузера. Младшая дочь профессора пришла не под конвоем матроса «Онеги», а с двумя высокими молодыми людьми. То, что они молоды, было видно сразу, хотя ниже глаз лица прикрывали сложенные треугольником белые повязки, в которых Таисия Христофоровна без труда узнала наволочки подушек своих дочерей, а одному лоб прикрывала сдвинутая на брови бескозырка. На полу, раскинув ноги, прислонившись к стене, сидел солдат с широко раскрытыми удивленными глазами. На лбу набирал синеву ушиб – Зервас сбил его с ног рукояткой револьвера. Иосава подхватил выпавшую из рук винтовку и направил ее на бывшего владельца. Зервас подошел к Веснянену поближе.

– Что за маскарад? – возмутился чекист.

– Садитесь, а руки положите на стол, не то… – Константин хотел вспомнить какую-нибудь эффектную фразу из Густава Эмара или Карла Мая, но ничего, кроме «Виннету, все сказал», в голову не шло, поэтому закончил просто: – Не то пристрелю.

Веснянен подчинился беспрекословно, и Зервас впервые понял, какой силой убеждения обладает оружие.

– Собирайтесь, профессор. Вам здесь оставаться нельзя,– сказал Иосава.

– Но я ни в чем не виноват. Я докажу это. Товарищей чекистов неправильно информировали.

– Приват-доцент Копелюжный тоже ни в чем не был виноват. И где он? А профессор Рунге? А Липкин из механической лаборатории? Где они все?

– Боже! Мне и идти-то некуда! —Профессор развел руками. Обвел взглядом комнату, жену, дочерей. Зервас тем временем вынул наган Веснянена и передал его Иосава. Тот прислонил к стене винтовку и направил на солдата теперь уже револьвер.

– Быстрее решайте, профессор,– поторопил Иосава.

Страх перед ЧК пересилил. Таисия Христофоровна схватила мужа за руку.

– Мы не останемся, правда, Саша?

– Не допускайте ошибку, профессор,– спокойно проговорил Веснянен.

– Молодые люди неопытны, расположены романтично. А у вас семья. Отправляться в бега в вашем возрасте чревато. Мы дадим вам возможность оправдаться. Поверьте, вас внимательно выслушают.

– Не слушай его, папа,– вмешалась Ася.– Десять минут назад он обещал нас расстрелять. Ему нельзя верить. Надо бежать, пока нам помогают эти двое незнакомцев.

Профессор вспылил:

– Да кто это?! Как вы оказались в моем доме? Хоть лица у вас и прикрыты, но, по-моему, я вас знаю.

– Это наверняка ваши студенты,– подсказал проницательный Веснянен.– Слишком хорошо знакомы с жизнью института.

Зервас ткнул в спину дулом револьвера.

– Еще слово – и следующую речь будете произносить перед Энгельсом!

Профессор всплеснул руками.

– Ну да, конечно! Это же…

– Молчи, Саша! – одернула мужа Таисия Христофоровна.– Молодые люди хотят нам помочь. Я понимаю, это трудно, но мы должны бежать.

– Но я ни в чем не виноват! – опять повторил профессор.

– Папа! – твердо сказала Ася.– Я не собираюсь отправляться в ЧК. Или мы уходим все, или я ухожу с этими людьми.

– Я тоже,– поддержала сестру Рита.

Профессор был в смятении. Он припомнил вечер, даже не собрание, так, дружеское чаепитие у Куликова. Неужели пару критических замечаний в адрес новой власти можно считать контрреволюционной деятельностью? Но ведь кто-то донес и изложил так, что его считают врагом. И из-за него может пострадать вся семья. А может, все обойдется? Он им все объяснит, если надо, повинится. Сказал же красный товарищ, что его выслушают, ведь не какой-то уличный шалопай, профессор все-таки. Как же все это бросить? В бега? С тремя женщинами? В его-то пятьдесят лет? Нет, невозможно. А девочки? У них пока только амуры в голове, с кавалерами своими в благородных разбойников играют.

Но профессор понимал, что в ЧК объясняться будет трудно, и его женщины под угрозами и дулами пистолетов не выдержат, сломаются. Твердая убежденность в своей правоте и невиновности не позволяла ему вот так, ночью, торопливо, трусливо покинуть Петроград. Если он убежит, значит, признает свою вину.

– Девочки!– наконец профессор принял решение.– Собирайтесь и отправляйтесь с этими людьми. Тая, ты тоже. Вернетесь, когда все образуется.

Давно уже, наверное, лет двадцать, он не называл ее этим ласковым именем. Только в молодости, когда инженером-путейцем ухаживал за ней. Ася и Рита начали было уговаривать отца, но он строго вскинул руки так, как обычно останавливал своих разгорячившихся студентов.

– Собирайтесь. И быстро, времени мало.

– Давайте, девочки, самое необходимое. – Таисия Христофоровна вышла с дочерьми из комнаты.

Иосава, не отводя револьвер от солдата, посмотрел на Зерваса.

– А ты проверь у него карманы. Там документ будет какой-нибудь, на случай, если нас остановят.

Зервас прижал дуло маузера к спине чекиста и левой рукой обшарил карманы. Во внутреннем нашел вчетверо сложенную бумагу, развернул ее и прочитал вслух:

– Сим документом удостоверяется, что товарищ Веснянен Уве Карлович является особым уполномоченным отдела по борьбе с контрреволюционными элементами при Чрезвычайной Комиссии Петроградского комитета рабочих и солдатских советов. Тра-та-та.– Быстро пробежал глазами в конец Зервас.– Вождь краснокожих Урицкий, подпись, печать. Хорошая бумага, мы ее одолжим, потом вернем.

Он подмигнул окаменевшему Веснянену. Вернулись женщины, девушки в легких пальто и с небольшим саквояжем, Таисия Христофоровна также, как и была, по-домашнему.

– Таисия, почему ты не одета? – удивился профессор.

– Я останусь с тобой.– Таисия Христофоровна взяла мужа за руку и встала рядом. – Не спорь.

Иосава повернулся к девушкам.

– Веревку, быстро!

Те бросились на кухню и вскоре вернулись с бельевой веревкой, на которой еще остались прищепки.

Связанных чекистов затолкали в комнату девушек, к запеленатому, как младенец, и покрасневшему от натуги Астафьеву. Зервас нахлобучил бескозырку матросу на голову и торжественно произнес:

– Я возвращаю тебе скальп, мой бледнолицый брат. А вы, – он повернулся к Веснянену,– если будете кричать, то панталоны найдутся и для вас.

И он красноречиво указал на матроса.

– Я не буду кричать,– поторопился солдат.

– Я тоже, – холодно буркнул Веснянен.– Но вы же понимаете, что вас скоро поймают?

– Конечно,– ответил Зервас.

Чекистов оставили в комнате и закрыли ее на ключ. Иосава и Зервас сняли с лиц наволочки – скрываться уже не было смысла, профессор их узнал. Иосава отдал ему ключ и наган.

– Вернете потом хозяину. Дайте нам один час – и открывайте.

Зервас отдавать тяжелый внушительный маузер отказался, это была его законная добыча. Но и наган оставлять было жалко.

– Это ты зря, Сандро. У них еще много таких штучек,– сказал он, вынул револьвер из рук профессора и опустил в карман своего пиджака. – Пусть полежит здесь, может, пригодится.

Прощаться с родителями было невыносимо тяжело, возможно, они виделись в последний раз. На уговоры времени не оставалось. Заплаканные девушки пошли вслед за ребятами.

У подъезда стоял автомобиль с откинутым верхом. Перед ним расхаживал водитель в кожаной куртке и кепке.

В темном подъезде Ася прошептала:

– Как мы отсюда уйдем?

– Не уйдем, а уедем,– уверенно сказал Зервас.

– Ты умеешь водить авто? – восхитилась Рита.

– За отцом часто приезжали на авто по работе, и меня научили. Там другая модель была, но я думаю, что принцип у них одинаковый.

– Ладно. Девочки, идите и прямо садитесь в авто,– стал распоряжаться Иосава.– А ты, Котэ, приведи механика сюда.

Утерев слезы, осмелевшие Рита и Ася вышли из подъезда и направились к машине, уверенно взялись за дверцу и попытались ее открыть. От неожиданности водитель всплеснул руками и бросился к девушкам.

– Вы куда, дамочки? Это вам не таксомотор какой-то.

Он попытался остановить их, но тут же ему в спину уперлось что-то узкое и твердое. В ухо негромко произнесли:

– Тихо, не кричи. Спокойно идем со мной. Тебя ждет товарищ Веснянен. Дойдешь до него – будешь жить, нет – значит, не будешь.

Зервас еще раз убедился, каким неоспоримым аргументом может быть оружие. Водитель безропотно отправился за ним в подъезд, где их поджидал Иосава. С водителя сняли куртку, кепку, которую сразу надел Зервас (уже второй скальп за ночь), – водитель без кепки вызывает подозрение, а также, несмотря на протест, штаны, которые отбросили в дальний угол неосвещенного подъезда. Затем заставили сложить руки спереди и запеленали его в свою же куртку, надев ее пуговицами назад и сильно стянув рукава в узел.

– Не шуми, не позорься,– сказал ему Иосава.—Скоро за тобой придут.

Ребята выскочили на улицу. Девушки уже заняли задние места экипажа. Зервас сел за руль, а Иосава крутанул ручку, торчащую из мотора спереди. Автомобиль ожил, выстрелил выхлопной трубой и затарахтел, слишком громко для спящего города.

Институт инженеров путей сообщения располагался недалеко – на Забалканском проспекте, но ехать по центральным улицам было опасно из-за частых пикетов. Поэтому подбирались к институту, в котором располагалось студенческое общежитие, переулками. Автомобиль оставили в темном дворе, возле Юсуповского сада на Фонтанке. Девушкам приказали сидеть тихо и дожидаться их.

Раньше сад закрывался на ночь, но новая власть решила, что трудящиеся могут гулять там в любое время суток, поэтому ворота больше не закрывались и по ночам там гуляла только пьяная шпана. Студентов, которые часто пробирались в общежитие через забор сада, как правило, не трогали, зная, что брать с них нечего. Но иногда задирали по пьяни, из куража или просто чтоб сорвать на ком-то злобу. На этот раз обошлось. Друзья беспрепятственно добрались до общежития, и даже вахтер, никак не привыкший к непонятной тяге студентов к ночной жизни, впустил их без обычного ворчания. Быстро собрали в чемоданчики весь свой небольшой скарб, немного поспорили, брать учебники или это будет слишком тяжело, и решили взять только справочник по тяговым локомотивам. Как-никак, учебники были библиотечными, а вот справочник куплен вскладчину, за свои.

Обратно шли опять через сад, но на этот раз не так удачно. Выбравшись из кустов на дорожку, они сразу наткнулись на ночную публику – троих типов, развалившихся на скамейке. Как ни удивительно, в стремительно бедневшем продуктами Петрограде с выпивкой проблем не было. Именно этим троица и занималась – распивала беспроблемный самогон. Устроились они только что, еще не успели пропустить по первой, как выскочившие из кустов студенты вспугнули их. Люди такого склада от неожиданностей ждут только неприятностей, поэтому первая их реакция была дать отпор непрошеным гостям. Увидев перед собой двух молодых людей, их сразу потянуло на склоку.

– Житья не дают эти чертовы студенты! Что шастаете по ночам? Людям отдыхать мешаете!

Зервас напрягся, подался вперед, свободная рука сжалась в кулак. Но Иосава опередил его, положил руку ему на плечо и заговорил по-дружески:

– Не хотели вас беспокоить, вы уж извините. Тут за нами красные повязки пришли, приходится уносить ноги.

– И за что же вам такая честь? – поинтересовалась компания.

– Пока расскажу, они уже здесь будут, так что нам лучше побыстрее отсюда. А вы, если что, нас не видели.

Признав в студентах таких же нарушителей закона, как и они сами, троица успокоилась и уже покровительственно: «Давайте, студенты-железяки, валяйте отсюда. А уж мы знаем, что говорить»,– отпустила их с миром.

– Ты, видимо, не читал «Витязя в тигровой шкуре»,– сказал Иосава, когда они шли к автомобилю. – Иначе знал бы, что там сказано.

– И что сказал витязь в тигровой шкуре? – спросил Зервас.

– А там сказано: «Из норы сердечным словом можно вызвать и змею». Так что не надо лбом пробивать дверь, если ее можно просто открыть.

Увидев своих спасителей, испуганные и уставшие девушки захлопали в ладоши. Теперь надо было решать, куда ехать.

– В Новгород! – воскликнули девушки в один голос.– В Великий Новгород. У нас там бабушка на Софийской стороне живет. Там нас никто не найдет.

– Э-эх, девочки! – вздохнул Иосава.– Вас никто и искать-то не будет. Зачем вы нужны? А вот мы!.. Это другое дело. Нас, может, и будут.

– Конечно, будут,– вроде как с гордостью сказал Зервас.– Повязали четверых чекистов, отобрали оружие, документы, угнали авто. Неповиновение… да что там неповиновение – враждебные властям действия. Конечно, будут. Я думаю, уже ищут.

– Ну и чему ты рад? Начитался книжек, а теперь…

– Так и вы с нами, в Новгород,– перебила его Ася.– У бабушки дом небольшой, но место всем найдется, нам ведь много и не надо.

Ася покраснела и бросила взгляд на сестру.

Однако Иосава и Зервас уже решили, что поедут домой, в Грузию. Но сначала надо доставить девушек. И главное, как выбраться из Петрограда? Зервас, прекрасно запоминавший топографические карты, быстро выложил маршрут:

– Если нас будут искать, то, скорее всего, на вокзалах и на московском направлении. А мы поедем на этом авто до Луги, это сто двадцать верст.

Уже больше года как Россия официально перешла на европейскую метрическую систему, поэтому и в институте все чаще расстояния переводили в новые единицы измерения. Зервас поправился:

– Сто тридцать километров. Оттуда до Новгорода еще километров сто.

– А горючего хватит? —спросил Иосава.

– На сколько хватит – хватит. Главное – из города выехать, а потом можно и по железной дороге. Если мы сейчас поедем по Московскому шоссе, то на пересечении с Рощинской расположен пикет, всех проверяют. Поэтому поедем в объезд по Заставской до Воздухоплавательного парка, а потом по Некрасовской.

Споров по поводу маршрута не возникло, так как за рулем все равно сидел Зервас и лучше него в дорогах никто не разбирался. Он взглянул на свои выпуклые часы. Было четыре утра.

– Заводи, Сандро! И пусть святой Николай, покровитель путешествующих, поможет нам!

Почти до самого выезда из Петрограда они добрались без происшествий, но на границе города, на хорошо укрепленной, с пулеметом заставе их все-таки остановили. Подошли двое с ружьями и потребовали документы. Высокий, в папахе с алой лентой наискосок солдат при свете костра долго читал представленный Иосава документ. Потом вернулся к авто, с интересом разглядел притихших девушек, без интереса – водителя в кепке, хотел было уже вернуть документ, но решил все-таки, а может, просто от скуки, проявить бдительность.

– А куда вы так рано едете, товарищ Веснянин?

– Веснянен! – рявкнул Иосава. – Читать не умеешь? Вес-ня-нен.

Солдат подтянулся.

– Извините, товарищ Веснянен! Темно, плохо видно.

Но Иосава не остановился.

– Так ты еще раз прочти, кто я и откуда. Работа у меня такая, что вопросы задавать могу только я. Тебе понятно? Или надо рассказать про мое секретное задание?

– Все понятно, товарищ! – Солдат вернул бумагу.

Не успел Иосава спрятать документ, как второй солдат, ростом пониже, но с умом более острым, явно заинтригованный финской фамилией чекиста и его явно нефинской внешностью, вежливо, но настойчиво спросил:

– Скажите, товарищ Веснянен, это ведь финская фамилия? Как там финские товарищи? Они с нами? Скажите нам что-нибудь по-фински.

Просьба была похожа на проверку, и успокоившийся было Иосава растерялся, отчаянно вспоминая хотя бы одно финское слово. Зервас, протирая тряпкой лобовое стекло, как бы про себя пропел: «Из норы сердечным словом можно вызвать и змею». Поймав удивленный взгляд солдата, он улыбнулся и объяснил:

– Это финская народная мудрость. Уве Карлович научил.

Иосава преобразился, не выходя из авто, встал, придерживаясь рукой за лобовое стекло.

– Вы нас задерживаете. Ну, ладно, я скажу. Финские товарищи полностью нас поддерживают и делают все, чтобы к власти пришли трудящиеся. У нас говорят так…

Иосава принял вдохновенную позу оратора и в сером петроградском утре торжественно, сначала медленно, потом быстрее зазвучала поэма Шота Руставели на том языке, на каком и была написана:



Тот, кто силою своею основал чертог вселенной,

Ради нас украсил землю красотою несравненной.

Животворное дыханье даровал он твари бренной.

Отражен в земных владыках лик его благословенный.



Боже, ты единый создал образ каждого творенья!

Укрепи меня, владыка, сатане на посрамленье!

Дай гореть огнем миджнура до последнего мгновенья!

Не карай меня по смерти за былые прегрешенья!



Разбуженный громкой пламенной речью финского революционера, из-за мешков с пулеметом вышел еще один солдат, с удивлением рассматривая импровизированный митинг.

– Уве Карлович, мы опоздаем на задание. – Осторожно тронул разошедшегося оратора за рукав водитель авто. Иосава прервался, посмотрел сверху вниз в восторженные глаза солдат, сел и ласково сказал:

– Так говорят у нас в Финляндии.

– А что это значит? То, что вы говорили? – спросил высокий солдат.

– Это песня финских пролетариев о том, что бога нет, а все, что есть на земле, создано руками трудящихся, потому им же и должно принадлежать.

Иосава с достоинством повернулся к Зервасу и сказал:

– Шофер, поехали, а то уже светает, и мы не успеем с докладом к товарищу Урицкому.

Оставив позади Петроград, Зервас с восхищением сказал:

– Молодец, декламируешь ты прекрасно, но так не всегда повезет. Ты также похож на финского пролетария, как я – на дядюшку Тома со своей хижиной.

– Мой отец за всю свою жизнь прочитал только две книги:«Устав железнодорожного кондуктора» и «Витязя в тигровой шкуре». Последнюю он знает наизусть и считает, что это книга на все случаи жизни. Пока она нас выручает,– сказал Иосава.

Горючее закончилось в Луге, но чтобы заправиться, нужно было идти за разрешением в Лужский ревком. Решили не рисковать и авто оставили на окраине городка, возле старого заброшенного дома.

До Новгорода добрались поездом. В старом патриархальном городе, кроме обилия красных флагов, не чувствовалось революционной нервозности Петрограда. Мать Таисии Христофоровны, пожилая добрая женщина, с радостью встретила внучек и их друзей. Впервые за последние три дня они наелись, помылись, а ночью, хоть девочкам и мальчикам постелили в разных комнатах, ухитрились поменяться местами, и на этот раз до утра им никто не мешал. И пока они с молодой ненасытностью были заняты друг другом, старая женщина ходила в церковь, молилась и жгла свечи, надеясь еще увидеть свою дочь и зятя.

Несмотря на спокойную жизнь в Новгороде, сытные обеды и ласковые ночи, с рассветом последнего дня мая Иосава и Зервас засобирались в дорогу. Приняли меры предосторожности: переоделись в студенческие костюмы и решили на поезд Петроград – Москва садиться не в Малой Вишере, которая являлась станцией первого класса, а потому охранялась и проверялась лучше других, а добираться до Чудово, которое хоть и севернее, но, как станция третьего класса, более тихая и незаметная.

Прощаясь с дочерями, Таисия Христофоровна отдала им все деньги и драгоценности, какие были в семье. Она чувствовала, что они ей больше не понадобятся, и ни в коем случае не хотела, чтоб они достались большевикам. Драгоценности были переданы бабушке, а деньги девушки отдали своим спасителям. Зервас было отказался, но практичный Иосава, прикинув их совокупные возможности, дар принял. И опять, как в игральных картах, проводы и дальняя дорога.

На второй день, выйдя из Николаевского вокзала, они окунулись в суматоху Москвы, перешли Каланчевскую площадь и под вечер, обретя новых друзей, были уже в поезде, отходящем на юг. Как только вагон качнуло и под полом мерно застучали колеса, они облегченно вздохнули. Ну, слава богу, приключения закончились, можно спокойно наслаждаться дорогой домой.




ВТОРАЯ ГЛАВА





1


Было время, когда поезд из Москвы до Воронежа шел меньше двадцати часов, а курьерский – и того быстрее. И работа была куда спокойней. Публика ездила добротная, богатая, большей частью купеческая. Ездили и помещики, не очень богатые, но работать с ними можно было. А уж мещан и разного рода чиновников не счесть. Навар с них маленький, но стабильный. Прыг любил это иностранное звучное слово —«стабильно», созвучное с «обильно». Прыг помнил, какой обильный урожай он собирал в предвоенный год. Тогда он еще был Скоком. Но в прошлом году старого Прыга зарезали, и Прыгом наконец стал он, неприлично быть Скоком в тридцать лет. На свое место он сам выбрал Скока. Правда, не совсем удачно. Молодой Скок соскочил с поезда и врезался в семафорный столб, оттуда его и соскоблили. Но сейчас у него хороший напарник. Новый Скок оказался парнем толковым. Они работали в паре, и их, как и раньше, называли Прыг-Скоком. Прыг, всегда в чистой, опрятной одежде, работал в вагонах, собирал с пассажиров всякие безделушки в виде часов, бумажников, этаких толстеньких упругих лопатников, дамских украшений и передавал все Скоку, который, наоборот, одет был скромно и на лицо незаметен. Прыг-Скок работали в основном на проходящих через Воронеж московских поездах. Они подсаживались на станции Раздельной и ехали до Грязей, правда, Скок соскакивал раньше, не доезжая станции. И обратно также: Скок спрыгивал на ходу с добычей, а Прыг, чистый и франтоватый, спокойно выходил в Раздельной, не придерешься – с собой у него ничего не было. Доходами приходилось делиться, не без этого. Поездная бригада брала свое, вокзальная братва – свое, но и Прыг-Скоку перепадало немало. Как тратил свои деньги Скок, Прыг не интересовался, сам же свою долю тратил на искусство. Любил он сходить и в Зимний театр, и в варьете, что при гостинице «Бристоль», и в кинотеатр, который в городе называли «Увечным воином».

Но, увы, все это было раньше. Где теперь варьете со своими веселыми девочками? В «Бристоле» теперь сидят серьезные мальчики с пулеметами, с ними не потанцуешь. А где шикарные московские поезда с классными вагонами и вагоном-рестораном впридачу? Даже расписания больше нет, на работу приходится выходить так, на удачу, вдруг пройдет? Никакой стабильности. А про публику вообще говорить нечего – сплошная беднота, а если кто и есть побогаче, то его не видно, тоже бедствует. Из-за этого и одеваться приходится попроще, чтоб в глаза не бросаться, а Скок – тот вообще в рванье ходит. И никаких тебе часов-лопатников, о дамских бирюльках и разговора нет, все куда-то спрятано вглубь баулов, узлов да чемоданов. Вот и приходится тащить у неосторожных граждан целые куски багажа. А уж нервные стали, не приведи господь. Чуть что – сразу в ор, сразу с кулаками. Дела последнее время шли стабильно плохо. Ну с кого чего брать? Все уцепились в свои узлы, Прыг уже две станции проехал от Грязей – и ничего. Только возле Усмани он присмотрел неплохой аккуратный чемоданчик и его хозяйку, явно из тех, кто раньше первым классом ездил. Но рядом с ней три таких сердитых кавказца сидят, зыркнули на него так, что на чемоданчик аппетит пропал. Да ладно, посмотрим еще, десять вагонов, как-никак, что-нибудь подвернется.

Прыг медленно пробирался по лениво покачивающемуся вагону, смотрел на усталых неулыбчивых людей и все никак не мог решить, что лучше взять: круглую шляпную картонку, несколько раз перевязанную тесемкой и набитую явно не шляпами, или новую кожаную сумку, в которой, он знал по опыту, обычно лежат интересные предметы. Решил брать сумку: и размером меньше, и владелец, как все молодые люди, беспечен, да и сама сумка чего-то стоит.

За окнами смеркалось. На третий день пути состав наконец добрался до Воронежа, оставалось немного – две-три станции. Приятного путешествия не получилось – толкотня, ругань, частые и долгие непредвиденные остановки, загаженные станции, потому что вагонные туалеты не работали, поочередное сиденье с вещами, пока остальные бегали за едой, водой и приводили себя в порядок. Все три дня пассажиры или сидели, или стояли, где-нибудь прилечь не было никакой возможности, и это очень утомляло. От станции до станции все проваливались в неконтролируемый то сон, то явь. Несмотря на открытые окна, воздух стоял тяжелый, спертый, в медленно движущийся поезд ветер не задувал.

Похоже, только Ожилаури не устал рассказывать свои бесконечные истории. Он то замолкал на полуслове, увлекаемый вдруг подкравшимися сновидениями, то, вдруг проснувшись, как ни в чем небывало продолжал прерванный рассказ. Только что он рассказывал, как со своими друзьями-гимназистами ходил выяснять отношения с ребятами из дворянского лицея, и вдруг его разбудил четко выговаривающий слова брезгливый голос Васадзе:

– Пошел вон отсюда!

Ожилаури встрепенулся, посмотрел на Нико непонимающими глазами – кому это он?– и потом заметил побледневшего молодого мужчину, который нехотя выпустил из рук ремень его драгоценной сумки.

– Ну, что расшумелся?– Прыг не ожидал, что какой-то молокосос посмеет опротестовать его действия так агрессивно. Обычно в таких случаях он незаметно исчезал с места происшествия, но сейчас в нем взорвалась злость на сорвавшуюся кражу, на неудачную поездку, на невоспитанного юношу, на закрытое варьете, на весь нестабильный, катящийся к черту белый свет.

– У тебя язык впереди ног бежит. Не боишься его потерять? – Он прищурил глаза.– А то спрячу – всю жизнь искать будешь.

– Чего он хочет? – спросил Зервас, ребята со сна ничего не поняли.

– Сумку хотел украсть у Тедо.

Федора они называли Тедо, как это было принято дома, в Тифлисе. За спиной Прыга появился Скок. Как только он услышал, что назревает скандал, сразу пришел поддержать напарника. Это придало Прыгу уверенности. Он был на своей территории, весь состав – это его угодья, где он трудится и собирает урожай, поэтому никто не смеет так грубо с ним разговаривать. Надо проучить выскочку, показать, кто здесь хозяин, да и в глазах Скока поднять свой авторитет. Вагон притих в ожидании, наконец хоть какое-то развлечение.

Ожилаури стряхнул остатки сна, понял, в чем было дело, и попытался сгладить конфликт. Он был хорошо знаком с поездными ворами, встречал их в притоне Одинокова, поэтому знал, что это люди вспыльчивые, любят цепляться к словам, не прощают обид, а потому часто мстят исподтишка.

– Давай не будем здесь разбираться. Идите своей дорогой,– сказал он.

Прыг не собирался уступать этим мальчишкам, но быстро смекнул, что расклад не в его пользу. Двое, Васадзе и Зервас, уже встали, да еще трое напряглись, готовые вступиться за своего. Итого пятеро против него и Скока. Не справиться.

– Скоро встретимся. Там и разберемся,—с ненавистью пообещал он и растолкал людей.

– Так встретились ведь уже! – задиристо крикнул Зервас в спину Прыг-Скоку.

Люди с разочарованием расходились по местам, ожидаемого представления не получилось.

Ожилаури не упустил возможности развить тему:

– С ними нельзя так. Это же мойщики— вокзальные воры. Они держат баны и поезда. Это их работа. Вы думаете, они вот так вдвоем ходят? За ними целая сеть. Все направления и перегоны поделены на участки, где работают свои поездные карманники. Это их места кормежки, и никто не может работать на их территории. От залетных они избавляются, побьют как следует, отнимут все. А могут и убить. Очень жестокие.

– Если б я не заметил, они унесли бы твою сумку. Не надо было говорить? – удивился Васадзе.

– Можно было сказать то же самое в более вежливой форме.

– С ворами вежливо?

– А что делать? Ты же видишь, сейчас их время.

– Не надо ни во что вмешиваться. Главное – добраться до дома,– сказал Ревишвили.

– Да ну их всех к черту! – воскликнул Зервас.– Чем больше мы будем их бояться, тем смелее они станут. Перелом за перелом, око за око.

– Как он повредил тело человека, так и ему надо сделать,– продолжил цитату Библии Васадзе.

– Это же талион,– наконец воспользовался своими юридическими познаниями Ожилаури.– Где вы живете? Двадцатый век на дворе, а вы о законе возмездия.

– Так ведь сейчас у нас сплошное беззаконие. Все делают что хотят, а когда законов нет, люди начинают жить по первобытным правилам,– сказал Зервас.

– Законы есть всегда, просто их не всегда выполняют,– поправил Ожилаури. – Даже у большевиков они есть, странные, жестокие, но есть.

– Сейчас действует один, главный закон – закон большого револьвера,– сказал Васадзе.

– Это точно! – рассмеялся Зервас, вспомнив петроградское приключение. Он протянул Васадзе правую руку открытой ладонью вверх. Нико улыбнулся этому оставленному в тифлисском детстве знаку одобрения и шлепнул сверху своей ладонью.

Уже совсем стемнело, когда, прокравшись вдоль Троицкой слободы, поезд въехал на железнодорожную станцию Воронежа. Однако двухэтажное здание вокзала осталось в стороне – состав остановили поодаль, на запасных путях. На это никто не обратил внимания. Началась обычная привокзальная сутолока. Кто-то выгружался и спешил в город, другие, наоборот, пытались устроиться на освободившихся местах. Люди метались в поисках воды и укромных мест. Тут же вертелись торговцы едой и вездесущие вокзальные жулики.

– Вообще-то, насколько я помню карту железной дороги, если мы едем до Ростова, то в Воронеж мы не должны были заезжать. Он должен был остаться в стороне, а мы через станцию Раздельную – дальше на юг,– сказал Зервас.

– Наверное, маршруты изменили и мы будем заезжать во все города, какие встретятся по дороге,– высказал свое мнение Иосава.

– Э-э-э! Так мы только через месяц доберемся до дома. – Ревишвили уже подсчитывал, хватит ли ему денег.

– Ну, месяц не месяц, но недельки две точно,– сказал Иосава.

Васадзе оставили караулить вещи, а остальные вышли из вагона.




2


Несмотря на то что наступила ночь, жизнь на железнодорожных путях кипела. От состава отцепили локомотив и куда-то отогнали. Рядом по рельсам прогрохотали и остановились пустые товарные вагоны, в которых были устроены трехэтажные нары. Дальше, в сторону здания вокзала, стоял еще один смешанный состав из вагонов и открытых платформ. Там мешались военные в кожаных куртках и суконных френчах, красноармейцы, солдаты недавно созданной Рабоче-крестьянской Красной армии, в папахах и помятых фуражках, кавалеристы, в поводу ведущие своих лошадей. На телегах подвозили какие-то тяжелые ящики. Стучали молотки и топоры, к товарным вагонам и открытым платформам пристраивались деревянные сходни. Шум и суета не прекращались до рассвета. А утром пассажиры московского поезда были разбужены громким стуком. Вдоль вагонов ходили красноармейцы, стучали прикладами и зычно кричали:

– Все выходим! Поезд дальше не идет! Выходим!

Несмотря на крик, недоумение и недовольство пассажиров, вагоны освободили быстро, и перед возмущенной толпой выступил командир в фуражке с красной звездой, который усталым голосом объяснил, что дороги на Ростов нет, там сейчас германские войска, их поезд реквизирован на нужды Красной армии, в случае неповиновения или эксцессов расстреливать будут на месте, а так идите куда хотите и добирайтесь до ваших мест как угодно.

Здание вокзала было забито людьми, которые чего-то ждали, каких-то несуществующих поездов, неопределенных обещаний, несбыточных надежд. Люди порасторопней, которые надеялись только на свои силы, уже договаривались с крестьянскими подводами на привокзальной площади, составляли караваны и устремлялись к родным местам на свой страх и риск. Увы, до Кавказа было слишком далеко.

Разошедшиеся по всей станции друзья собрались, как и договаривались, через час на площади у входа в здание вокзала. Каждый принес свою долю информации.

– С Ростовом ничего непонятно,– начал рассказывать Фома Ревишвили.– То там казаки, то немцы, то красные. Кто там сейчас, тоже не ясно. Ясно только, что туда лучше не соваться, там мы не пройдем. Поезда туда не ходят, а до Ростова почти четыреста семьдесят верст.

– Пятьсот километров,– поправил Зервас.

– А еще мне сказал один, – продолжил Фома,– полтора месяца назад под Армавиром большевики остановили поезд, высадили оттуда всех и расстреляли.

– Вранье, не может быть. Кто тебе такие глупости сказал?!– возмутились ребята.

– Кто мне это рассказал, сам и был в той поездной бригаде. Говорит, своими глазами видел. Всех мужчин перестреляли, даже совсем молодых, студентов, не пожалели.

То, что рассказал Ревишвили, не было из ряда вон выходящей историей, люди уже привыкли к расстрелам по любому поводу. В борьбе за власть все предпочитали расстрелять десятерых, если подозревали хотя бы одного из них. На выяснения времени не было.

– Составы готовят для отправки красноармейцев на восток, в Саратов,– стал рассказывать Васадзе. – Везут артиллерию и кавалеристов. Видимо, у большевиков там проблемы. Поэтому и наш поезд реквизировали.

– В Саратов?!– воскликнул Зервас. – То что нам и надо.

Все переглянулись, не понимая причину радости.

– Саратов стоит на Волге,– стал объяснять Котэ.– Оттуда по реке на пароходе спускаемся до Астрахани, а оттуда – морем до Баку. А от Баку до Тифлиса доберемся без проблем.

– А что? Неплохо,– поддержал его Васадзе. – Обойдем весь Северный Кавказ стороной. Там тоже неспокойно.

– А как мы доберемся до Саратова? Туда же поезда не ходят,– засомневался Ревишвили.

– С красноармейцами поедем, – уверенно сказал Иосава. – Это я устрою.

Ожилаури не принимал участия в общем обсуждении вопроса, он мялся, не зная, как сказать друзьям о своем решении.

– Братцы! Я решил вернуться в Москву,– наконец вымолвил он.

Все в недоумении уставились на него.

По большому счету Ожилаури и не собирался никуда уезжать. У него были важные дела в Москве. С каждым разом книга в его глазах дорожала, теперь за нее можно просить золотом, в крайнем случае серебром, но никак не бумажками. Просто в тот момент так сложились обстоятельства, на вокзале у него не было другого выхода. Надо было скрыться от этих диких горцев и уехать из Москвы, хотя бы на несколько дней. Сейчас, когда он вернется, его уже не найдут, можно будет спокойно завершить сделку с антикваром, а уж потом, позвякивая золотыми червонцами, достойно вернуться домой, в Тифлис. Перед ребятами, конечно, некрасиво получилось, но да не маленькие мальчики, знали бы, в чем дело, они бы его поняли. Так уж получилось, что, встретившись друг с другом и находя общих знакомых, вспоминая детство и годы учебы, никто из них не рассказал о причинах, побудивших их вдруг вернуться на родину. Может, из осторожности, а может, понимая, что замешаны в таких делах, какими особо и не похвастаешься.

– У меня там дела, которые надо закончить. Я как-то сразу уехал, не подумал. Вы уж простите.

За четыре дня совместного путешествия молодые люди сошлись достаточно близко, чтобы прочувствовать потерю товарища. Только они подружились – и вот, дружба кончилась, едва начавшись.

Ожилаури обнял всех по очереди и пошел к железнодорожным путям. Все невольно подумали: а может, и им вернуться? Слишком это сложно – пробиваться через страну, охваченную смертельными схватками. Это был бы самый простой путь. Отсидеться в Новгороде или в огромной Москве и со временем, когда все уляжется, спокойно ехать домой. Только у Васадзе не появилось предательской мысли. Он думал по-военному, прямолинейно. Цель задана, задача поставлена, значит, без колебаний надо ее выполнять. Они перешли площадь и устроились в небольшом скверике.

Иосава собирался рассказать, как они будут добираться до Саратова, но не успел. В сквер ввалилась целая ватага, человек восемь, веселых, от шестнадцати до тридцати лет, ребят. Пошучивая и пританцовывая, они подошли к друзьям.

– Я ведь обещал встретиться,– улыбаясь во весь рот, сказал Прыг. Вся его команда была в приподнятом настроении, как будто они были на прогулке в саду Бринкмана. Разделаться с пятью, а теперь, оказывается, с четверкой столичных фраеров – разве это не удовольствие? Иосава, верный своему убеждению, что все можно уладить добрым словом, вышел вперед и начал было переговоры, но Прыг, не обращая на него внимания, отодвинул Сандро в сторону.

– С тобой потом разберемся, браток. А пока надо держать обещание – язычок я этому подрежу.

Первым засмеялся Скок, державшийся почти вплотную за своим напарником, затем все остальные. Веселье начиналось.

Ревишвили побледнел, он испугался. Зервас сжал кулаки, сейчас будет драка. Сколько он в гимназии провел таких баталий, чугуретские пацаны против михайловских или против дидубийских. Но там дрались честно, на кулаках, если падал, не добивали. А у этих у всех руки в карманах— ножами затыкают. Васадзе был хладнокровен, он ловко развязал свой мешок, и в мгновение ока в руке у него оказался револьвер. Он навел дуло прямо в лицо Прыгу.

– В нем семь патронов. Первым ляжешь ты, потом еще шестеро.

Нико говорил это так уверенно, спокойно, что Прыг поверил ему сразу.

– Подождите, минуточку! Я сейчас. Не начинайте без меня!– вдруг спохватился Зервас и бросился к своему чемоданчику.

Все замерли от неожиданности, улыбки сошли с лиц.

– Ну вот! – воскликнул Зервас. – Можем продолжать.

И он направил свой огромный маузер на замершую шпану.

Вдруг чей-то истошный крик – «Атас! Облава!»– вывел всех из оцепенения, будто механик электротеатра быстрее крутанул ручку проектора. Все бросились врассыпную. Друзья заметались – куда бежать? Васадзе моментально спрятал револьвер, забросил мешок за плечи и, пока Зервас возился со своим чемоданом, кинул ему:

– Если собираешься стрелять, снимай с предохранителя.

– Быстрей, за мной! – прокричал взявшийся из ниоткуда Ожилаури.

Все четверо бросились за ним и скоро затерялись среди железнодорожных пакгаузов.

– С ума сойти! Ты как здесь оказался? Мы думали, ты уже в дороге!

– Я передумал. Еду с вами, домой. Ну ее, Москву. Вижу – у вас проблемы, надо же выручать.

Они опять обнялись, и настроение сразу выправилось. Тедо не стал рассказывать, что, как только он вышел к путям, нос в нос встретился со своими кавказцами, и как он от них убегал, ныряя под вагоны и прячась среди красноармейцев. Еле удрал. Но теперь все. Другой дороги нет. Эти сумасшедшие горцы от него не отстанут. Лучше быть в компании.

– Ну что ж,– сказал Иосава,– раз мы опять вместе, пора идти за билетами до Саратова.

На вопросы заинтригованных товарищей только сказал:

– Пойдем, пойдем, по дороге расскажу.

– Большевики собирают Красную армию,– начал он.– Ну, это вы знаете. Но им не хватает людей, поэтому они формируют еще и народные дружины. Они набирают добровольцев. И повезут они их в Саратов. Куда нам и надо. И еще кормить будут в пути.

– Ты что, с ума сошел? Воевать собираешься?!– в один голос воскликнули все.

–Да ну, зачем воевать? Нам только до Саратова, а там ноги в руки – и только нас и видели.

– Дезертирами станем? – Ревишвили это не понравилось.

– Не надо путаться в формулировках,– поправил его Иосава.– Это всего лишь средство доставки из одной точки в другую. Без патриотизма и жертвенности, пожалуйста.

Васадзе обдумал услышанное, примерил к себе, не пятнает ли это его честь. Решил, что нет, это скорей разведоперация в рамках обходного маневра. Хлопнул Сандро по плечу.

– Пошли.

Возле вагонов, где суетились красноармейцы, стоял стол, за которым сидели двое мужчин. Один расспрашивал и выдавал оружие, второй записывал что-то в толстую книгу. Перед столом собралась короткая очередь. Рабочие небольших воронежских фабрик и железнодорожных мастерских, в основном молодежь, записывались в добровольцы. Первым в очередь встал Иосава, и он же первым оказался перед крепким широколицым и улыбчивым рабочим. Увидев перед собой Сандро, он обрадовался.

– А-а, пришел, студент? Привел своих друзей? Молодцы! Видишь, Василий? – Он толкнул в бок писаря. – Сознательная в Питере молодежь, не то что у нас. Человек сорок еле набрали. Говори фамилию.

Иосава на мгновение застыл и выпалил:

– Веснянен Уве.

Писарь замер и спросил недоверчиво:

– Что за фамилия такая?

– Нормальная финская фамилия,– и, опережая следующий вопрос, добавил:– Мама у меня грузинка.

– Ну да, тогда понятно,– удовлетворил свою любознательность писарь.

Вслед за Весняненом в добровольцы записались: второй студент-железнодорожник Астафьев, студент университета Илья Кокоурин, а также рабочий завода «Сименс-Шукерт» Петросов. Только Ожилаури назвался своей фамилией и при получении оружия расписался, аж на три графы, крученой адвокатской подписью.

– Что это вы за фамилии такие сказали? – удивился он.

У всех была своя причина, о которой не хотелось говорить, поэтому замялись, незная, как объяснить свой инстинктивный порыв, но правильно сформулировал только Иосава:

– А зачем им знать, кто потом дезертировал из их рядов?

– Вах! – воскликнул Ожилаури и шлепнул ладонью по ладони сверху вниз.– Как же я не сообразил?

Отряд воронежских ополченцев в составе сорока семи человек построился вдоль вагона. Из больших деревянных ящиков им уже выдали длинные пехотные винтовки-трехлинейки, патроны, котелки и ложки, а Иосава и Зервасу – даже вещмешки, от чемоданов пришлось отказаться. Товарищ Самойлов, тот самый широколицый, крепкий, среднего роста рабочий, прошелся перед своим отрядом, запоминая каждого бойца в лицо. Перед Сандро остановился.

– Вы бы, ребята, свои студенческие костюмчики переодели. Воевать едем, вы их до лучших времен поберегите.

За время их путешествия костюмы помялись, потеряли свой уставной торжественный вид, но все же своей формой они выделялись среди свободно и просто одетых рабочих-ополченцев. Самойлов встал лицом к отряду.

«Сейчас начнутся речи»,– подумал Иосава. Он наслушался их в Петрограде. Там митинги проводились чуть ли не ежедневно. Правда, после прихода большевиков к власти несанкционированные сборища были запрещены и разгонялись не менее жестоко, чем во времена царствования Николая. Все митинги были похожи, они были не столько информативными, сколько воспламеняющими. От талантов оратора зависело, насколько он зажжет массы своими воззваниями и призывами. От него зависело, куда пойдет толпа— брать Зимний дворец или громить продовольственные склады купца Растеряева. Однако Самойлов не выступил с пламенной речью, зачем агитировать тех, кто добровольно шел в бой? Он спокойно, без аффекта, рассказывал, почему они идут на фронт, почему им придется стрелять в своих соотечественников и почему они должны по возможности беречь себя. Не было в его речах и ненависти к врагу, призывов к жестокости, только жалость к непросвещенным и обманутым. Многих ополченцев он знал лично по железнодорожным мастерским, к ним он обращался по именам, как старший товарищ. Даже Иосава, отбросив циничные мысли, прислушивался к его словам. Как удачно все же, что он утром познакомился с ним и, как будто поддавшись его уговорам, пообещал привести своих друзей. Зачем расстраивать человека своим нигилизмом? Получилось даже хорошо, обещание сдержал. Каково будет потом его обмануть?

Самойлов закончил свою речь, нет, беседу с ополченцами и перешел к практической части.

– Давайте теперь разберемся с этим инструментом.– Он указал на винтовку.– Как ее заряжать и как ею пользоваться. А ну-ка! Кто знает?

Васадзе даже не подумал – рука сама поднялась, уж что-что, а трехлинейку он разбирал-собирал с закрытыми глазами, но тут же опомнился и руку опустил. Но Самойлов уже заметил его.

– Петросов? Ну, покажи, что умеешь.

Васадзе вышел перед строем и на том же столе, где недавно записывали в добровольцы, в два счета разложил винтовку, собрал ее и зарядил.

– Молодец! – восхитился Самойлов.– Где так научился?

– Приходилось стрелять на баррикадах,– честно признался он.

Самойлов окинул строй взглядом.

– Все видели? Теперь делаем тоже самое. Петросов, помоги товарищам.

– А кормить скоро будут? – не удержался Зервас.

– Вот научитесь обращаться с оружием— и потом покушаем. – Одарил его широкой улыбкой Самойлов.

Кормили их вместе с красноармейцами из большого походного котла. Наконец после стольких всухомятку проведенных дней они ели горячую пищу. Овсяная каша с тушеным мясом показалась Ожилаури куда более вкусной, чем последняя праздничная трапеза в ресторане Ляпунова. В добавке им тоже не отказали и еще чаю налили. Но и это было не все. Вечером, готовясь к отправке, ополченцы поднялись в выделенный для них вагон. Обычный товарный вагон с устроенными в три этажа настилами. Закрепив винтовки в специальных пазах вдоль стенки вагона, друзья бросились к нарам. Вытянуться на них во весь рост оказалось несказанным наслаждением.

– Добровольцем быть не так-то и плохо,– промурлыкал Фома и, вдруг что-то вспомнив, повернулся к Ожилаури.– Тедо, послушай. Я не уверен, но, по-моему, я видел сегодня тех типов, с которыми мы дрались в Москве на вокзале. Они весь день крутились неподалеку. Один с усами а-ля Чингисхан, другой – с такой квадратной бородой. Третьего, правда, не было.

«И третий здесь»,– подумал Ожилаури, но вслух сказал:

– Показалось тебе. Что им здесь надо? – и он погладил сумку, поудобней пристраивая ее к себе.

Ополченцы занимали свои места, попрощаться домой их уже не отпустили. Поезд мог тронуться в любой момент. На платформы грузили пушки и ящики со снарядами, в крытые вагоны заводили лошадей. Шли последние приготовления. На соседнем пути сиротливо стоял темный безлюдный пассажирский поезд из Москвы.

Зервас слегка толкнул Васадзе в бок.

– Нико, сегодня там, на площади, когда ты навел револьвер на того мужика, неужели выстрелил бы?

– Обязательно,– не задумываясь, ответил Васадзе.




3


Ехать на войну было приятно. Особенно сознавая, что стрелять все равно не придется. Кормили хоть и однообразно, но сытно и, кроме чая в конце, еще табак выдавали, не ахти какой, но лучше, чем совсем ничего. Кроме Ревишвили, который не курил из принципиальных соображений, остальные попыхивали с удовольствием. И спать удобно. Людей в вагон набилось много, аж сорок человек, но все равно место было у каждого. Васадзе научил Зерваса пользоваться маузером и наганом, и тот без конца разбирал и собирал их, заряжал, ставил на предохранитель, взвешивал в руке и начинал разбирать по новой. Рабочие ополченцы, в отличие от воронежских гопников, оказались ребятами хорошими, без идеологических вывихов, но с верой и новыми убеждениями. Да и командир их, Самойлов, был для них скорей старшим товарищем, чем строгим начальником.

Тедо Ожилаури успел познакомиться со всеми. Наконец он нашел благодатную среду и обильно угощал всех своими байками. Можно было подумать, что воронежских рабочих очень интересовали тифлисские истории – с таким вниманием его слушали. Было удивительно, что двадцатитрехлетний молодой человек носил такой груз криминального опыта. На самом деле это был обыкновенный треп тифлисского уличного мальчишки.

Он потерял мать в детстве, ему было тогда пять лет. После этого его воспитанием занимался отец, у которого времени на сына явно не хватало. К восьми годам Тедо был лучшим игроком в кости в своем квартале, его так и называли – Алчу-Тедо. Едва придя с уроков, он мчался на улицу, и до вечера из подворотен были слышны его выкрики:

– Тохан! Алчу!

По сравнению со своими уличными друзьями, чумазыми подмастерьями, мальчиками на побегушках, мелкими карманниками, гимназист Тедо Ожилаури выглядел выигрышно. Умытый, чисто одетый, с правильной речью, он скоро стал и главным разводящим. Ни один мальчишеский конфликт не обходился без его вмешательства. Сам он в драках не участвовал, его назначение было правильно разобраться в ситуации и выявить ошибившихся. Такой жизненный старт сына никак не устраивал отца, и скоро в их квартире появилась родственница тетя Макрине. Веселая и энергичная молодая женщина занялась не только хозяйством, но и воспитанием мальчика. Два года Тедо пытался выяснить, с какой стороны тетя Макрине приходится им родственницей и почему он не видел ее раньше, пока в один летний день она не принесла в дом новорожденную девочку, и отец сказал, что теперь Тедо стал братом и должен присматривать за сестрой. Теперь на улицу времени оставалось совсем мало, и друзья, свистом подозвав его к окну, видели кислое лицо Алчу-Тедо. Но любовь к уличным новостям и кровавым разборкам осталась навсегда. Наверное, поэтому Георгий Ожилаури решил направить таланты своего говорливого сына в созидательное русло – юридический факультет университета, пусть его кормит неутомимый язык адвоката.

В конце недели семья Ожилаури отправлялась на воскресную службу. В это же время в церковь приходила и большая семья Корнелия Зерваса: его жена из дворянского рода Гончаровых, старший сын Филипп— инспектор инженерных сооружений при штабе Кавказской армии со своей женой и двумя детьми и, не намного взрослее своих племянников, младший сын, неугомонный и непоседливый Константин. Родители потакали мальчику, явившемуся на свет нежданно, когда они уже готовились принимать внуков от старшего сына, поэтому роль строгого наставника досталась Филиппу. Пока Тедо Ожилаури зевал под монотонный голос батюшки в одном конце церкви, Котэ, укрывшись за колонной, пытался выцарапать свое имя на стене в другом конце. Уже третью неделю не мог он довести дело до конца, получая подзатыльники от бдительного брата.

Лазание по деревьям, исследование заброшенных подвалов, драки, а потом дружба с мальчишками немецких колонистов были его любимыми занятиями. Обеспокоенная мать поила сына настоями горных трав, пытаясь усмирить необычную живость его характера. Отец только посмеивался: придет время – набегается, успокоится. Действительно, со временем Константин со свойственной живостью увлекся книгами. Он открыл мир охотников, моряков и путешественников. Теперь и шалости стали взрослее. Например, заплатив приятелю Михаэлю Когге рубль с полтиной, пробраться на чердак и через отверстие в потолке посмотреть, чем занимается мать Михаэля с любовником, пока отец варит пиво на своем заводе. Или незаметно стянуть с прилавка пачку папирос «Крем» и выкурить с друзьями на крыше соседнего дома, за голубятней. Он и поступление в железнодорожный институт воспринял как приключение, а стычку с чекистами – как шалость.

Уже четыре дня их эшелон из восьми вагонов носило по просторам Приволжья. Как пьяный приказчик, он никак не мог выбрать направление. То они устремлялись на восток, то вдруг после очередной станции мчались на север. Кудрявые рощи менялись полями, которые рассекали овраги и речки, то опять густыми лесами, а вот уже и волжские степи. Студенты-железнодорожники были в недоумении, всех станций они, конечно, не помнили, но те, которые им попадались, были явно не саратовского направления. Поделившись сомнениями с Самойловым, они получили невнятный ответ, что командованию, мол, виднее, а солдатам революции все равно, где встречать врага. На одной из станций от эшелона отцепили четыре вагона, и укороченный состав опять взял курс на восток. В конце концов узнали, что в Саратов они не едут, и это встревожило друзей, но потом выяснилось, что их цель – Самара, где чехословацкий легион не повиновался новым властям, и успокоились. Самара хоть и севернее, но все равно на Волге, поэтому их план остается без изменений.

Когда добрались до Сызрани, было уже десятое июня. Дальше эшелон не шел. Александровский мост через Волгу и станцию Батраки перед ним контролировали чехословаки. Ополчение и красноармейцы выгрузились на вокзале, как две капли воды похожем на воронежский. Красноармейцев отправили в кавалерийские казармы, а ополченцев – в другую сторону, в город.

Сызрань, еще не полностью оправившаяся после пожара 1906 года, отстраивалась небольшими двухэтажными каменными домами. Старые казармы Усть-Двинского полка, располагавшиеся в стороне от жилых кварталов, не пострадали во время пожара, туда ополченцев и поселили.

– Даже еще лучше получилось,– при первой же возможности сказал Иосава.– Не надо до Самары ехать. Волга и здесь есть. Завтра же бросаем все – и на пристань.

– Ничего не бросаем!– воскликнул Ревишвили. В нем проснулся коммерсант.– Знаешь, сколько стоит такая винтовка в Москве? Тридцать пять – сорок полноценных рублей. За драгунскую дали бы на десять рублей больше, а укороченная – вообще под шестьдесят. Думаю, на них здесь тоже спрос будет. А если вы согласитесь расстаться со своими револьверами, наган за семьдесят пять влёт уйдет, а маузер – и за все сто.

Васадзе удивился таким знаниям цен черного рынка, однако от продажи револьвера отказался.

Зервас же возмутился:

– Что, еще и ворами станем?! Я не буду.

– Дезертиром будешь, а оружие брать не будешь? – упрекнул его Ожилаури.

– А на пароход тебя бесплатно возьмут? – спросил Ревишвили. – Или у тебя денег много?

– Все равно, чужого мне не надо,—сказал Зервас.

– Я думаю, винтовки надо брать,– Иосава меньше думал о моральной стороне вопроса, а вот наличности явно не хватало, учитывая, какой крюк им приходилось делать. – Кто хочет, пусть берет, а кто не хочет, пусть оставляет.

Васадзе усмехнулся— ну, дети прямо, для них это игра какая-то.

– Вы зря спорите,– сказал он.– В городе военное положение. Из казарм нас просто-напросто никуда не выпустят, ни с оружием, ни без. Сегодня осмотримся, по возможности хлеба и сухарей надо раздобыть, а завтра попытаемся улизнуть, с оружием или без него, это уж как получится.

Остаток дня провели в тренировках. Ополченцев опять учили пользоваться оружием и даже дали пострелять по мешкам с песком. Из казарм, как и ожидалось, никого не отпустили.

Ночь, опустившаяся на маленький городок, была тревожной, чувствовалось, что приближается что-то страшное, кровавое. Соседнюю Самару захватили чехословацкие легионеры, но они вроде бы откатывались на восток и поэтому Сызрани не угрожали. Но что происходило на самом деле, не знал никто. Тем более ополченцы, которые и в Сызрани-то были впервые.

Их сон был прерван в предрассветный час. Когда за Волгой черное небо отделилось от черной земли, с северной части города раздались первые выстрелы. Самойлову, спавшему вместе с ополченцами, поднимать никого не пришлось, все и так в спешке одевались и хватали винтовки. Выскочив во двор казармы, он построил свой небольшой отряд и побежал к командованию за приказом. При свете костров молодые добровольцы нервно переминались, поездка уже не казалась приятной.

– Как только выйдем за ворота, при первой же возможности бежим к реке. Держитесь рядом,– по-грузински сказал Ожилаури.

Все промолчали. Дезертировать, когда рядом стоящие пусть не друзья, но делившие с тобой хлеб и кров товарищи, оказалось непросто.

– Мы же не собираемся воевать? – неуверенно сказал Ревишвили. – У нас ведь другой план,– с надеждой добавил он.

– Уйти сейчас было бы подло,– сказал Зервас.

– Это не наша война! – воскликнул Ожилаури.– Надо уходить!

– Сейчас это наша война. Мы не можем бросить их во время боя, они на нас рассчитывают. Это предательство,– сказал Васадзе.

– Но мы же так и собирались поступить. Разве нет? – сказал Ревишвили.

Васадзе и сам еще не разобрался в своих поступках. Еще две недели назад он стрелял в большевиков, потом бежал от них, а теперь собирался воевать на их стороне. Просто он не мог оставить товарищей, да и хорошего мужика Самойлова, в беде. Он будет воевать не за большевиков, а за них.

– Мы поможем им отбиться, а потом уйдем,– сказал Нико.

– Да! – поддержал его Зервас.

– Мы втроем пойдем постреляем, – сказал Иосава,– а вы осторожно отстаньте и бегите к пристани, найдите пароход на Астрахань. Ждите нас там, при первой же возможности мы к вам присоединимся. Оставьте какой-нибудь знак, чтоб мы могли вас найти.

– О-о-о! Товарищ Веснянен идет на войну! – воскликнул Зервас.

– Если я оставлю тебя одного, ты наделаешь глупостей. Должен же кто-то присмотреть за тобой! – ответил Иосава.

К отряду подбежал Самойлов, ополченцы подтянулись и замерли в ожидании.

– Враг напал на нас с севера. Кто это, мы точно не знаем, но это не легионеры. Сейчас вместе с местными товарищами выдвигаемся к окраине города и там держим оборону. Красноармейцы уже ведут бой. Ну, дорогие мои, с богом.

И большевик Самойлов перекрестился.

Бойцы высыпали за ворота казармы и по темным улицам Сызрани, бряцая оружием, бегом направились сначала в сторону вокзала, а потом свернули направо, к северным окраинам города. Стрельба раздавалась уже совсем близко. Ополченцев расположили за заборами одноэтажных домов, в огородах, в канавах. Иосава с неохотой улегся на землю, пачкая костюм, в котором еще недавно гостил у сестер Макаровых. Самойлов, сжимая в руке наган, пригнувшись, обходил свой отряд, подбадривая земляков:

– Не пропустим врага! Не бойтесь! Петросов, тебе не впервой. Как твои ребята, все здесь?

– Здесь, товарищ Самойлов! Не пропустим!

Ожилаури и Ревишвили здесь уже не было, но никто этого не заметил.

Васадзе был спокоен. У Иосава и Зерваса вспотели руки. Им впервые приходилось стрелять, да к тому же в людей.

Лунный свет бледнел, рассвет неумолимо приближался, и вместе с ним тени, высвечиваемые редкими вспышками выстрелов.

– Огонь! – выкрикнул Самойлов, и ночь сразу наполнилась грохотом, пороховым дымом, кровью и смертью.

Ополченцы стреляли в темноту, и темнота стреляла в ответ.

Иосава как будто отключился от этого хаоса, стеклянными глазами всматривался во мрак и, наверное, стрелял, потому что приклад регулярно толкал в плечо, а рука механически дергала затвор. Но он был не здесь. В голову лезли посторонние мысли. Хорошо, что переодел студенческий костюм. Отец им очень гордился и, когда он приезжал на каникулы домой, заставлял ходить только в нем. Вспомнил однокурсника Гой-Затонского, который застрелился из-за неразделенной любви к Насте Поливановой. Она уже через месяц встречалась с другим, носила черное платье, оно красиво подчеркивало ее фигуру, а бедный Гой-Затонский лежал в гробу, тоже красиво – бледный, в студенческом сюртуке и с маленькой дыркой в виске, которую прикрыли волосами, потому что застрелился умно, из аккуратного дамского браунинга. А попади ему в голову пуля, какими стреляют здесь, голову разнесло бы как арбуз.

Сухие щелчки вернули Иосава в предрассветные сумерки. Кончились патроны, и он никак не мог вспомнить, как заряжать винтовку —с магазинной части или со стороны затвора. Он посмотрел налево, где лежал Васадзе.

Тот плавно передергивал затвор, спокойно целился и не торопясь стрелял. Было видно, как на губах играла улыбка. Он был доволен. Наконец он участвовал не в городской перестрелке, а в настоящем бою, где можно показать полученные за долгие годы тренировок навыки. Он так увлекся, что потерял цель впереди. Там уже никого не было, зато стреляли откуда-то слева. Ополченцы толи отступили, хотя никаких приказов не было, толи погибли. Васадзе поискал взглядом друзей. В пяти шагах от него, уткнувшись лицом в землю, замер Иосава, еще дальше, встав на одно колено, азартно стрелял Зервас. Васадзе посмотрел в направлении, куда стрелял его товарищ, – там никого небыло. Пригнувшись, он подбежал к Константину и повалил его на землю.

– В кого ты стреляешь? Там никого нет!– прокричал Нико.

– Потому что я их всех завалил! – запальчиво выкрикнул Зервас.

– Надо уходить отсюда. – Васадзе поднялся.– Нас обходят слева. Где Самойлов?

Все трое поднялись, подхватили свое оружие и стали отступать обратно, под прикрытие городских домов. Они переступали через тела убитых бойцов. Кровь вагонными колесами стучала в висках, но чувства уже притупились – никакого сострадания, жалости.

Среди убитых ополченцев им попалось и тело командира. Самойлов лежал лицом вниз, пуля прошла навылет. Васадзе нагнулся и вынул из мертвой руки револьвер.

– Хороший был человек,– без эмоции сказал он и протянул оружие Иосава.

– Возьми этот наган Самойлова, с ним удобнее, чем с винтовкой.

Иосава поморщился и от револьвера отказался.

– Мне не надо. И без него как-нибудь обойдусь.

– Как хочешь. – Васадзе засунул наган за пояс.

Город как будто вымер, ставни везде прикрыты, ворота и двери накрепко заперты. Горожане были напуганы неизведанным ранее насилием. За всю свою двухсотлетнюю историю бог миловал Сызрань. И Кубанский погром, и Пугачевский бунт, все войны, которые порой сотрясали империю, обошли город стороной. Самое страшное, что могло произойти,– это был пожар. Других памятных событий в городе не происходило. И вдруг сразу, как кара небесная, стрельба, кровь, смерть от рук соотечественников. Ужас поселился в Сызрани.

Друзья скользили вдоль одноэтажных домов и заборов, как воры, укрываясь в тени восходящего солнца. Стрельба все еще раздавалась со стороны вокзала, но уже реже. Утро застало побежденных бойцов, судя по всему, в центре незнакомого города. Дома здесь были побольше, двух, а кое-где и трехэтажные, с претензией на стиль, с большими вывесками торговых домов и увеселительных заведений: А. Н. Пермякова и сыновья, торговля А. К. Гука, синематограф «Зеркало жизни», ресторация Касселя. Бегать по городу с винтовками стало небезопасно, победители, кто бы они ни были, в первую очередь будут отлавливать вооруженных людей. Оружие спрятали на небольшом погосте за какой-то церковью, возле могилы купца второй гильдии Стерлядкина, но револьверы оставили при себе.

Теперь надо было найти пристань, своих друзей и подходящий пароход.

– Зачем тебе два револьвера? Не тяжело носить? – поинтересовался Васадзе у Зерваса.

– А тебе зачем? У тебя ведь и так был.

– Это для Тедо или Фомы, не будут же они с винтовками бегать.

Зервас засмущался и с задержкой, но честно признался:

– Буду стрелять с двух рук. Я читал, на Диком Западе так делали, всегда хотел попробовать.

– О-о-о! Как Шатерхенд?

Зервас приятно удивился.

– Читал Карла Мая?

– И Мая, и Буссенара, и Майн Рида.

Друзья шли по широкой пыльной улице, которая так и называлась – Большой, в лучах утреннего солнца и увлеченно разбирали любимых героев, как будто не было никакой войны и не они стреляли в людей всего час назад. Они прошли мимо старого пожарища, и на белой стене соседнего дома вдруг увидели неожиданные здесь корявые, написанные углем, большие грузинские буквы.




4


Для Ляли Касариной веселая жизнь закончилась семь месяцев назад, когда в Сызрани к власти пришли большевики и, вместо того чтоб закрыть городскую тюрьму или винный склад, взяли и позакрывали все публичные дома. Из-за них постояльцы Старослободской улицы, а вместе с ними и Ляля, остались без работы и без крова. Правда, ее все-таки пристроили горничной в гостиницу, но ведь это совсем не то. Не для этого она в семнадцать лет сбежала из постылого Безенчука, чтоб прибираться в комнатах и мыть сортиры за проезжей публикой. Было время, когда ее саму мыли, да что мыли, были любители, которые ее вылизывали, прямо вот так, языком. Эти же мужики – такие выдумщики!

Сначала ее не хотели принимать в бордель, потому что несовершеннолетняя, пришлось записаться на год старше, потом, узнав, что она уже не девица (кто ж в семнадцать лет оставил бы ее в девицах?), мама Зоя расстроилась, но все равно объявила аукцион, и новая работница веселого дома заработала свои первые двадцать рублей. Ну а потом пошло и поехало, отбоя не было, иной раз сама выбирала, с кем идти. Хорошо жилось у мамы Зои: и сытно, и чисто, и удовольствия океан. И люди приходили порядочные: купцы, чиновники, которые в городской управе, коммерсанты заезжие, а гимназистам она отказывала, и мама Зоя не журила ее за это, денег платят мало, и удовольствия от них никакого, все спешат, суетятся, скорострелки мелкие.

Но в принципе грех жаловаться, она и сейчас устроилась получше своих подруг, которым пришлось вернуться в свои деревеньки. Пахом Ильич, управляющий гостиницей, выделил ей комнатушку над вторым этажом, оттуда весь угол Большой улицы виден, и она устроила там себе очень миленькое гнездышко, с кроватью, ширмой и тазиком для мытья. Правда, приходилось Пахома Ильича за это ублажать, но только ручкой, и редко – старенький он уже. Зато позволяет, чтоб к ней приходили старые знакомые, и долю за это не требует. Ей уже девятнадцать, а зарабатывает она, пожалуй, больше, чем у мамы Зои.

Но что произошло с этими еще вчера такими обходительными мужчинами? Как будто белены объелись. Ходят злые, неухоженные, плохо пахнущие и невоспитанные. Постояльцев в гостинице все меньше, а если кого присылают из уездного комитета, так те и вовсе не платят за постой. Пахом Ильич жалуется: если и дальше так пойдет, придется искать новую работу. Их и осталось-то всего пять человек: сам Пахом Ильич, две горничные, истопник, который и плотник, и слесарь, да Степа, который днем в приемной сидит, а как стемнеет, мчится домой под бок к женушке.

Сегодня в приемной ночевала Ляля, была ее очередь. Дверь гостиницы крепко закрыта, постояльцев – всего-то три человека, кто ж в такое время ездит, война повсюду, ночь ожидалась спокойной. Однако под утро с северной стороны раздались сначала далекие нестрашные выстрелы, которые скоро перешли в настоящую канонаду. Ляля вскочила, схватила со стойки керосиновую лампу, подняла фитилек и подбежала к окну. Темень, ничего не видно, только от стекла отражается огонек. Из коридора послышался топот ног, это постояльцы, все трое, торопливо одеваясь, бежали к выходу, схватились за дверь, задергали.

– Открывай, быстрее!

Ляля дернула задвижку, повернула ключ. Дверь распахнулась, и трое гостей бросились в темень.

«И не возвращайтесь»,– подумала Ляля. Все трое были из уездкома, а значит, неплательщики.

Ляля постояла на пороге гостиницы, посмотрела вокруг – нигде ни огонька. «Попрятались все и дрожат», – злорадно подумала она. Вернулась обратно, закрыла дверь, задвинула засов и прикинула: все равно в гостинице никого, может, подняться к себе в комнату и хорошо выспаться в постели, но осталась, все-таки ее очередь ночевать в приемной. Она уютно устроилась на кушетке, под звуки стрельбы поудивлялась, что этим мужчинам неймется, что за глупые игры в войну они устраивают, и попыталась заснуть.

Стрельба еще не стихла, когда в дверь настойчиво забарабанили. Ляля аж подскочила от неожиданности— неужели вернулись? За вещами, наверное. Она опять открыла дверь и на пороге увидела двух молодых людей. Они учтиво поздоровались:

– Извините, если разбудили! Мы в вашем городе проездом, ищем пристань. Не подскажете, куда идти? Темно, стреляют— спросить не у кого. Куда ни стучали, только вы и открыли.

При свете лампы Ляля рассмотрела незнакомцев получше. Один повыше, в помятом, но, видно, модном костюме. А второй… Второй – черноволосый, черноусый, с такими же черными, жгучими и немного лукавыми глазами. Давно не бритая щетина придавала его лицу еще больше мужественности— настоящий кавказский горец. Она ахнула. «Как мистер Казинетто», – пронеслось в голове, король цепей и магии, которого она видела в «Зеркале жизни». «Современный манипулятор» произвел на нее тогда впечатление— он был такой авантажный, яркий и в тоже время загадочный.

Она завела молодых людей в фойе и побыстрей закрыла дверь.

– Да что вы! Какая сейчас пристань? Да и пароходов уже дня три не заходило. Сейчас лучше остаться,– она говорила с ними, но смотрела только на черноусого горца.– На улице опасно, слышите, как стреляют? А утром я вам все покажу.

– Так это гостиница? —Высокий успел осмотреть помещение.– Может, правда останемся, подождем ребят, а уж утром на пристань? У вас есть свободные места?

– У нас прекрасные номера! – заспешила Ляля.– И люкс, и водопровод, и двухместные…

– Нам что-нибудь подешевле,– засмущался высокий. – Не те времена, чтоб шиковать.

– Я вам покажу.– Ляля подняла лампу над головой.– Вы не подумайте, у нас есть электрический свет, только сейчас отключили.

И пошла в коридор первого этажа, по пути поглядывая на свое отражение в окнах, пытаясь привести волосы в порядок.

– Тут у нас номера попроще,– говорила она.– Есть туалетная комната и ванная, но общая, в конце коридора. А вот на втором этаже…

– А как тебя зовут, красавица? – вдруг перебил ее черноусый.

Ляля остановилась и посмотрела на него. Красавицей ее называли многие, но комплимент от незнакомца ей был приятен.

– Меня зовут Лялечка. Ляля.

– А меня Тедо. Федор.

– Тедо-Федор?!

– По-грузински меня зовут Тедо, – пришлось объяснять Ожилаури,– а по-русски – это Федор.

– А меня – Фома,– вклинился Ревишвили.

– Тедо, мне нравится.– Зарделась Ляля, не обратив внимания на его друга.– Вот посмотрите, такая комната вам подойдет?

Она открыла дверь и осветила номер, в котором друг против друга стояло шесть железных коек.

– Самый раз! – воскликнул Ожилаури.

– А сколько будет стоить? – осторожничал Ревишвили.

– Это вам Пахом Ильич скажет, когда придет,– ответила Ляля, глядя на Ожилаури.

– Лялечка, – ласково сказал Тедо, девушка ему приглянулась, и он готовился к наступлению,– с нами еще трое друзей, мы пойдем предупредим их, а вы, может, пока воду нам согреете? Помыться очень хочется. Как гостиница-то ваша называется?

Девушка сказала название гостиницы, и друзья с удивлением посмотрели друг на друга.

Рассвело. Ожилаури и Ревишвили прошли несколько домов в обратном направлении, нашли кусок угля и под звуки стихающей стрельбы на недавно побеленной стене вывели грузинскими буквами…




5


…Батуми. Все трое переглянулись. В том, что надпись оставили друзья, они не сомневались. Непонятно было другое – причем здесь далекий черноморский городок, тут, в центре Поволжья? Первым догадался Васадзе.

– Это название парохода! Они нашли его и дают знак.

– Верно! Молодцы! Берем ружья и бежим!– воскликнул Зервас.

– Винтовки… – поправил щепетильный в военных терминах Васадзе.

– Нет! Ружья (Васадзе только развел руками) пока оставим. Посмотрим, что там, а потом принесем эти винтовки (Васадзе пожал плечами),– сказал Иосава.– Сейчас главное – найти пристань.

Они осмотрелись. Стрельба прекратилась. Раннее утро золотило Большую улицу. Пока еще осторожно, но в верхних этажах уже открывали ставни, горожан интересовали ночные события. Из подворотни вышел дворник, заметил надпись, потом недоверчиво осмотрел троих, явно приезжих, и сначала выругался.

– Месяц как побелили, а уже разукрасили. Руки поотрывать бы!– и только потом поинтересовался:– Кто стрелял-то? Никак чехи-легионеры?

– Не знаем, дяденька. Сами недавно здесь,– сказал Иосава.– Как бы нам к пристани пройти? На пароход спешим.

– Какой пароход?! Три дня никто не чалился.

– А вы нам пристань где подскажите.

Дворник вытер фартуком нос и приготовился к обстоятельному разговору.

– Так это вам какая нужна? Пристаней-то у нас много. Если вам «Восточного общества», это до перекрестка, где гостиница, и налево к матушке, если же к хлебной…

– Постой! Какой матушке? – перебил его Зервас.

Дворник сделал удивленные глаза.

– Так к Волге же! – и не спеша продолжил:– Если ж к хлебной пристани, то до перекрестка и у гостиницы налево, до реки и еще налево, там же и пристань товарищества «Русь». А вот если вам «Кавказ и Меркурий» тогда до перекрестка…

– И от гостиницы налево,– закончил Зервас. – Основная мысль ясна, дяденька, спасибо. Река на перекрестке налево, а все пристани – вдоль нее.

Подивившись столь краткому изложению его пространного объяснения, дворник проводил взглядом троицу и обернулся в противоположную сторону – ждать новых хозяев города.

Друзья быстрым шагом добрались до перекрестка, нашли бежевого цвета двухэтажное здание, построенное в псевдоклассическом стиле, повернулись было к нему спиной, чтобы идти налево, но вдруг, как по команде, замерли и уставились под карниз здания. Над окнами второго этажа висела коричневая вывеска: «Гостиница “Батум”».

Вход в гостиницу был с угла, под широким балконом, опирающимся на две ажурные колонны. На крыльце стояла девушка и смотрела на них. Она неуверенно махнула им рукой, и они направились к ней.

В номере наконец собрались все. Друзья стали шумно делиться событиями минувшей ночи. Ляля стояла в дверях и с интересом слушала их сбивчивую, скачущую русско-грузинскую речь. Они что-то возбужденно говорили про патроны. Иосава потратил только пять, потому что от волнения забыл, как заряжать винтовку, зато Зервас расстрелял все, а Васадзе сохранил половину боекомплекта, потому что стрелял только по вспышкам да движущимся теням, хотя с уверенностью не мог сказать, попал ли в кого. Из их путаных экспрессивных выступлений она поняла только, что ребята – непростые путники и, судя по всему, принимали участие в ночной перестрелке. Ревишвили и Ожилаури уже успели помыться. Умытый и причесанный Тедо понравился Ляле еще больше. Он не был похож ни на кого из ее знакомых – смесь кавказской внешности и городской интеллигентности возбуждала в ней все больший интерес.

Когда проскочила между ними искра, в чем она выразилась – в словах, взглядах, жестах? Ожилаури стал рядом, коснулся ее руки и как давнишней подруге стал объяснять, что надо сделать, чтобы устроить друзей получше.




6


Пахом Ильич сегодня припозднился. Обычно он приходил к восьми утра, но сегодня был особый день. Ночной бой закончился очередной сменой власти. В город вступили бойцы подполковника Каппеля, передовой отряд вновь образованного Комитета Учредительного собрания. Что то теперь будет? Как поведут себя новые спасители отечества? К десяти утра стало ясно, что методы смены власти не изменились. Начались облавы и аресты. Только после этого Пахом Ильич заспешил к гостинице. Степа, конечно, не пришел, отсиживался дома, не пришла и Прасковья, вторая горничная, подменить Лялю. Зато Ляля не подвела – приняла пятерых постояльцев. Они еще спали, но управляющий все равно попытался заглянуть к ним в номер – предупредить об обысках и проверках. Но дверь у них была заперта, и знакомство пришлось отложить. Пахом Ильич отпустил Лялю отдыхать, а сам стал выносить вещи из номеров, оставленных сбежавшими уездкомовцами, они уж точно не вернутся.

Ляля поднялась к себе, налила в таз холодной воды, разделась и обтерлась мокрым полотенцем. Так ее учили еще в борделе. Посмотрелась в маленькое зеркальце – милое личико, голубые, но не пустые глаза, каштановые, с золотыми прядями, густые волосы ниже плеч.

«Наверное, я все-таки красивая»,– подумала она.

Надела длинную рубашку и присела на край кровати. Несмотря на волнения ночи, спать не хотелось. Предчувствие, что жизнь ее теперь изменится, беспокоило и приятно волновало. Но больше беспокоило. В маленьком чердачном окошке было видно, как по улице ходили озабоченные вооруженные люди и усталые от перемен горожане. А она сидела и ждала, будто вовсе и не была частью этого мира. В ее собственном мире вот-вот должно было что-то произойти. За два года жизни у мамы Зои через нее прошло больше двух сотен мужчин. И все они были разные: и ласковые и грубые, и добрые и злые, молодые и старые, красивые и просто страшные. Никто из них не задел ее душу, и сама она не утонула в этой людской помойке. Тогда почему именно он, этот незнакомый человек со смешным именем Тедо? Почему она ждет именно его и знает, что это он стучится сейчас к ней?

С замирающим сердцем Ляля открыла дверь. Там стоял человек со смешным именем.

– Как ты меня нашел здесь?

– Ты сама сказала, что живешь в гостинице. Я искал и нашел,– сказал Ожилаури.

Она пропустила его, прикрыла дверь – и все… Мир людей остался за порогом.

– Ты знаешь, что такое Батуми?

– Просто слово такое.

– Я тебе расскажу…

Уже час они были в постели, отгороженные от всего света. Отныне Ляля принадлежала только ему, она встала в позу доверия и позволила ему войти в нее сзади.




7


Васадзе стоял на крыльце гостиницы и ждал Зерваса. Надо было торопиться и побыстрее уезжать из Сызрани. Город наполнялся войсками. Чехословацкий легион, контролировавший Александровский мост, беспрепятственно пропускал подкрепления отряду Каппеля. Началось замещение пустующих постов городского управления. Штаб был устроен тут же, недалеко от гостиницы, на Большой улице, в здании Земской управы, которую большевики переименовали в Уездной комитет. Население, как всегда, активно сотрудничало с новыми властями и подсказывало, где прятались оставшиеся в городе большевики и кто был замечен в сочувствии к ним. Их отлавливали и тащили в городскую тюрьму, но мест не хватало, поэтому там держали только самых опасных. Большевики могли вернуться, а значит, бороться с внутренними врагами надо было кардинально и быстро. Подполковник Каппель был решительным офицером и сторонником решительных мер. Расстрелы начались в первый же день. Людей отводили на окраину города, к кавалерийским казармам, и расстреливали там же, за конюшнями.

Надо было спешить. Рассчитавшись с Пахомом Ильичом за постой – пятьдесят копеек с человека, здесь инфляция была не такая, как в Москве, – Васадзе и Зервас собирались идти к пристаням, искать хоть какое-то суденышко до Астрахани, Ревишвили пошел покупать еду в соседние торговые ряды, Ожилаури был неизвестно где, хотя все догадывались где, Иосава остался ждать друзей в гостинице.

Васадзе наконец дождался Зерваса. Они стали спускаться вниз, к реке. Ровные прямоугольные кварталы разрезались прямыми немощеными улицами, летом – пыль по щиколотку, в распутицу— грязь по колено. Линия весеннего разлива реки опустилась, земля подсохла, и они легко добрались до пристани «Общества на Волге». Кроме нескольких рыболовецких баркасов, никаких других кораблей видно не было.

– А кто его знает, когда кто зайдет,– ответил на вопрос друзей, ожидается ли какой-нибудь пароход, смотритель пристани.– Расписания-то нет. Да и общества тоже нет. Капитаны ходят на свой страх и риск. Вот он зашел на погрузку, а там власти – раз – и конфисковали судно для своих надобностей. Но вы на купеческой поспрашивайте, они ночами принимают, я знаю.

Пришлось идти к купеческой пристани. Жуликоватый на вид смотритель долго отнекивался, но в конце концов согласился помочь.

– Вы приходите, когда стемнеет,– сказал он. – К пристани подходит только баркас. Пароход стоит на реке. Вот на баркасе и переговорите, возьмут, не возьмут— с ними решайте. Сегодня? Да кто ж знает? Вы каждую ночь приходите, может, повезет.

Обескураженные, голодные друзья повернули обратно, к гостинице. Но и там их поджидали нехорошие новости. Встревоженные Ожилаури и Ревишвили встретили их на улице.

– Плохо, все плохо,– сказал Ревишвили.—Сандро Иосава арестовали.

Фома с подозрением посмотрел на Зерваса.

– Он, оказывается, сотрудник ЧК. Ты тоже?

Васадзе отшатнулся, сбросил с плеч мешок, как будто собирался доставать револьвер. Но Зервас, и сам ошарашенный, смотрел на них.

– Какая ЧК? О чем вы? Да объясните, что случилось!

– Я прихожу из лавки, купил хлеб там, еще чего-то,– начал Фома.– Кстати, цены тут – в половину московских.

– Да рассказывай ты! – поторопили его.

– Встречает меня управляющий, Пахом Ильич. Сует мне мешок Сандро и весь так трясется, говорит:«Идите отсюда, бога ради. Дружка вашего только что забрали, скандал был ужасный. Чекист он, оказывается, и вас повяжут, а мне проблемы, говорит, не нужны». Я не стал с ним препираться, в гостиницу сплошь военные набились, все номера позанимали. Стоим, ждем вас.

– Ничего не понимаю. – Глаза Зерваса округлились, уголки губ опустились, он явно был растерян. – Никакой он не чекист, и я тоже, мамой клянусь! Надо поговорить с управляющим, это он что-то не то говорит.

Васадзе посмотрел на Ожилаури.

– А ты где был в это время?

– Он был у меня,– вдруг сказала Ляля. Как она подошла, никто и не заметил.

– Пахом Ильич здесь ни причем, я уверена. Пойдемте в подсобку, я приведу его туда.

Васадзе незаметно достал револьвер и засунув за спину, прикрыл курткой. Он и Зервас оставили вещмешки друзьям и отправились за Лялей. Обойдя здание, зашли с черного хода и стали ждать в комнате, где хранился слесарный и столярный инструмент. Скоро пришел и Пахом Ильич. Он вернул Васадзе деньги за проживание и, прижимая руки к груди, стал рассказывать:

– Когда вы ушли, вскоре появились военные, много, при оружии. Говорят, реквизируем гостиницу для проживания по законам военного времени. Значит, бесплатно,– горько усмехнулся управляющий. – Ну и пошли по номерам, смотреть условия, и я с ними, естественно. Заходят к вам, а там друг ваш. Стали они его проверять, мешок вывернули, и все вроде хорошо, и вдруг из толстой такой книги выпадает листок. Они его читают – и сразу в ор, хватаются за револьверы – чекиста, кричат, поймали. Меня в сторону отпихнули, а друга вашего с ног сбили, повязали да и потащили куда-то. Больше мне ничего неизвестно. Вы простите меня, но и вам здесь оставаться нельзя. Я ж знаю, как это бывает: возьмут одного, а потом тянут за ним всех. Я сам по делу Сухомлинова проходил («Интересно, в какой его части – политической или экономической?» – подумал Зервас) – затаскали. Уехал из Питера сюда, думал тихо старость встречать, а тут такое. Как они ушли, так я его вещички собрал, они их так и бросили, и денег мне ваших не надо, идите с богом.




8


Большая улица, широкая, застроенная невысокими домами, казалась из-за этого еще больше.

«На перспективу строили,– думал Васадзе.– Потом дома станут выше, появятся автомобили, трамваи, и улица покажется уже не такой большой». Они сидели на ступенях какого-то дома, разложили на газете то немногое, что принес Ревишвили, и закусывали.

– Так что за бумагу они нашли? – повторил вопрос Ожилаури.

Зервас задумчиво молчал, шевелил губами и качал головой.

– Вот фраер! Ну, точно фраер! – наконец воскликнул он. – Говорил я ему— выбрось ты эту бумажку. Сделала она свое – выбрось. Пожалел, сохранил, а вдруг еще сгодится? Вот и сгодилась.

Зервас обвел друзей взглядом.

– Придется рассказать всю историю, с начала,– и он стал вспоминать питерские события, которые, как наивно думал, оставил в прошлом.

Еда закончилась раньше, чем Зервас закончил рассказ. Васадзе и Ожилаури одобрительно кивали, а Фоме история явно не понравилась, и он качал головой из стороны в сторону.

– Ну что ж! – подвел итог услышанному Васадзе. – Все правильно. Есть документ, подтверждающий личность студента Иосава, и есть документ, обратите внимание – спрятанный, подтверждающий, что это чекист Веснянен. Которому поверят лучше? Тому, который был спрятан. Так что он теперь будет им сто лет доказывать обратное и не докажет.

– Сто лет не понадобится,– усмехнулся Ожилаури.– Завтра поставят к стенке – и хана.

– Почему завтра? Может, и сегодня,– сказал Ревишвили.

– Нет. Сегодня не расстреляют. Будут выпытывать имена сообщников,– уверенно сказал Васадзе.

– И что будем делать? – вспыхнул Зервас.– Его надо выручать…

– Как?!—воскликнул Ревишвили. – Что мы можем сделать? Прийти к ним и сказать: извините, это недоразумение?

– Даже если Котэ пойдет и расскажет им ту же историю, что и Сандро, им все равно не поверят. Расстреляют обоих, на всякий случай. Проверить все равно невозможно, зачем же рисковать? Большевики делают также,– уверенно сказал Нико.

– Откуда ты знаешь? Может, поверят? – Зервас встал, казалось, он уже собрался бежать, выручать друга.

– Поверь мне, я знаю наверняка,– сказал Васадзе. Ему даже понравилась эта безвыходная ситуация. Опять что-то похожее на военную операцию. Как говорил Ларин, вылазка в тыл врага.

– Кстати, а где ваши винтовки? В гостинице их не было,– обратился он к Ревишвили.

Ответил Ожилаури, он с удовольствием потер руки:

– Хорошо, что мы не потащили их в гостиницу. Спрятали их здесь, рядом. В четырех кварталах есть церковь, и там возле могилы… как его?

– Стерлядкин,– подсказал Ревишвили.

– Да, возле него спрятали и листьями присыпали.

– И мы там же, возле Стерлядкина! – воскликнул Зервас.– Справа от могилы.

– Ха-ха! А мы слева! – обрадовался Ожилаури.

Васадзе решил думать вслух, пусть и другие думают:

– Конечно, Сандро так просто мы им не оставим, но и нам нельзя торчать здесь на виду у всех. Как стемнеет, они введут комендантский час, и по улицам будут разгуливать патрули. В гостиницах искать мест смысла нет, их наверняка все проверяют. Куда нам податься?

– Я знаю, кто нам поможет. Такой человек, который знает здесь все,– сказал Ожилаури.

– Ого, у тебя уже есть знакомства?

Ожилаури не спеша отправился к гостинице, а Васадзе продолжил:

– Сначала надо узнать, куда его отвели, а потом будем решать, как его вызволить. Возможно, нам понадобится оружие.

– Ты что! – возмутился Ревишвили.– Собираешься отбивать его пальбой?

Зерваса такая перспектива явно вдохновила.

– Верно! – воскликнул он.– У нас пять ружей. Винтовок,– поправился он.

– Четыре револьвера, это же целый арсенал!

– Арсенал есть – стрелков нет,– сказал Васадзе.

– Да вы с ума сошли! – возмутился Фома.– Тут целая армия. Кругом солдаты. Они нам как цыплятам головы поотрывают.

– Да охранять-то его не армия будет, а два-три человека,– резонно заметил Васадзе.– Тут главное —где его будут охранять,– добавил он.

Все трое прислонились к заколоченным дверям дома и грелись в лучах июньского солнца. Они были похожи на тысячи таких же ходоков, с мешками за спиной, которые бродили по просторам огромной страны в поисках ускользающего благополучия.

– Ну и что вы тут расселись? Сцапают вас, как вашего дружка, и никто вам не поможет,– вдруг вывел их из неги голос Ляли. Она стояла рядом с Тедо, и солнце красиво переливалось в золотых прядях ее волос. Стройная и легкая, она смотрела на них сверху вниз, сердито сдвинув брови.

– Так я и думал, – сказал Ревишвили,– что ты приведешь ее.

– Она знает, где сейчас Сандро, и знает, где нам можно спрятаться. – Ожилаури был доволен.

Все моментально вскочили и обступили девушку.

– Всех арестованных сначала ведут в здание уездкома,– начала она. – Это на этой же улице, в том направлении.– Она махнула рукой в сторону, противоположную гостинице. —А потом оттуда отправляют или в городскую тюрьму, или в женскую гимназию, или на винный склад. Если в тюрьму, то это плохо, там стены толстые и охрана, оттуда не сбежишь. А вот напротив уездкома есть дом Ревякина, и он сейчас пустует, зимой у Петра Василича его отобрали. Дом за кованой оградой и с высокой, как башня, крышей. Вы побудьте там, а я вам покушать принесу вечером.

Последнюю фразу Ляля сказала, глядя на Тедо.




9


Красивый дом купца и промышленника Ревякина действительно был удобно расположен напротив уездкома, в котором, не изменяя традиции, теперь располагался штаб комуча. Проникнуть в брошенный дом не составило труда. Ажурная калитка не была заперта на замок, и, прикрываясь проходящей по улице груженой подводой, четверо друзей проскользнули внутрь. Массивная парадная дверь не открывалась, пришлось обойти здание. Черный ход тоже был закрыт, но зато были выбиты окна первого этажа. Видимо, не они первые заинтересовались этим домом. Это было видно и по интерьеру. Некогда богатый дом походил на ограбленного банкира – костюм остался, а в карманах пусто.

Окна второго этажа идеально подходили для наблюдения за штабом. Он тоже расположился за кованой оградой, но, в отличие от купеческого дома, жизнь там кипела. Двор был заполнен вооруженными людьми. Возбужденные офицеры, люди в штатском, солдаты с примкнутыми штыками, пулемет за мешками с песком у входа, лошади, привязанные прямо к ограде,– наверное, в такой людской мешанине и можно было проникнуть в здание, но где потом искать Сандро и как его оттуда выводить? Четыре пары глаз напряженно вглядывались, выискивали хоть какую-то лазейку. И тут Ляля оказалась права – всех арестованных действительно приводили сюда, но когда выводили, вели в разные стороны. Каждую группу арестованных сопровождали пять-шесть солдат. Сами арестованные были связаны не только по рукам, но еще и между собой. Это усложняло побег.

– Пока что ясно одно: отсюда мы его выкрасть не сможем,– после долгого молчания сказал Васадзе. – Но можно попытаться во время конвоирования.

– Даже если их будет пятеро,– подхватил Зервас.– Нас четверо, неожиданно нападем, четверых убираем сразу, и пока пятый что-то поймет, уберем и его.

Васадзе не отрывал взгляд от окна, Иосава могли вывести в любую минуту.

– Тут есть сложности. Мы не можем разгуливать по городу с винтовками и револьверами. Но даже если мы сможем незаметно вынести оружие, тогда надо устраивать засаду и там поджидать, а мы не знаем города и не знаем, куда его поведут, в какую сторону.

Васадзе посмотрел на Ревишвили и Ожилаури и добавил:

– И, честно говоря, я не уверен, что Фома и Тедо смогут в кого-нибудь выстрелить.

Фома промолчал, а Тедо расправил плечи.

– Я смогу. Дед водил меня на охоту. А он знаешь какой был… Как-то раз, во время кавказской войны…

– Э-э-э! – перебил его Васадзе.– Вот нам бы твоего деда. Это же не охота, тут в людей стрелять надо, в живых, которые ничего лично тебе плохого не сделали, они даже не враги, просто выполняют приказ.

– Но ты же стрелял вчера! – воскликнул обиженный Ожилаури.

– Я привык. Я стреляю в людей уже полгода. – Махнул рукой Нико. Он поймал удивленный взгляд друзей и добавил: – Я же военный, меня этому учили.

– Я могу стрелять с двух рук,– сказал Зервас.– Справимся.

– И ни в кого не попадешь.

– Почему это?

– Да потому что у твоих револьверов разный вес, разный калибр и отдача разная. Все твои выстрелы пойдут веером, в разные стороны. Если стрелять с двух рук, тогда револьверы должны быть равновеликие, одной марки. Для них и патроны легче доставать.

Зервас не поверил.

– Попаду, вот увидишь.

Они еще ничего не придумали, как вдруг следящий за штабом Фома воскликнул:

– Боже, неужели это Сандро?! Посмотрите, его выводят!

Все бросились к окну. На противоположной стороне улицы солдаты выводили и ставили в ряд троих арестованных. Пока их вязали между собой, Сандро можно было хорошо рассмотреть. Объяснениям студента-железнодорожника явно не поверили. Он был избит. Кровоподтек под глазом, губы разбиты. Наверное, только сейчас, а не во время боя, где они врага практически и не видели, стало страшно. Только сейчас, увидев избитого товарища, они почувствовали, что идет война, что жалеть никого не будут и, возможно, завтра, а то и сегодня одного из них расстреляют.

Васадзе отошел от окна и проверил револьвер за спиной.

– Надо торопиться. Посмотрим, куда их отведут. Котэ, револьвер за спину – и пошли. А вы следите за штабом.

– Я с вами,– заявил Ожилаури.

– Тогда вот тебе револьвер Самойлова. – Васадзе достал оружие из вещмешка и осмотрел его.

Там было три пробитых гильзы, бедный Самойлов успел выстрелить только три раза. Васадзе достал патроны, зарядил и отдал револьвер Тедо.

– Просто метишься и стреляешь.

– Они пошли,– сказал Фома.

Ребята посмотрели, в какую сторону повели арестованных, и бросились из дома.

Конвойных было трое. Один впереди, один сзади и один сбоку. Преследователей тоже было трое. Они разошлись по разным сторонам улицы и, немного отстав, сопровождали пленников. Избитый Иосава, повязанный между такими же товарищами по несчастью, украдкой озирался в надежде увидеть друзей или хотя бы заметить сочувствие в лицах прохожих. Сочувствия не было, на них никто особо и не смотрел. Не было и товарищей. Сердце еще больше щемило от мысли, что они уже далеко. Болело не избитое лицо – болело внутри. Так глупо попасться. Естественно, ему никто не поверил. Только посмеялись над его фантазиями. Потом избили, пытаясь узнать, с какой целью он остался в городе и кто ему помогает. Расстрелять хотели сегодня же, но решили немного повременить, судя по документу, это не простой лазутчик, а рангом повыше. Еще помучить, может, вызнают что, а нет – так расстрелять всегда успеется, может, уже завтра.

Зервас посмотрел на часы – шесть вечера. До темноты еще четыре часа. Может, сейчас и наброситься на конвойных? Правда, прохожих много, но они не помеха, при первых же выстрелах сразу разбегутся. Он, не торопясь, наискосок пересек улицу и приблизился к Васадзе.

– Их всего трое, давай сейчас.

– У нас никакого плана. Куда мы потом, средь бела дня? Со всем городом воевать?

– Спрячемся в переулках, доберемся до нашего дома, там отсидимся до ночи и уйдем из города.

«Это не операция, это самоубийственная авантюра,– с тоской думал Васадзе. – Тут все улицы и переулки просматриваются насквозь, как мы доберемся? А потом они обыщут каждый дом, каждый закуток. До ночи мы не успеем уйти. Но и другого такого момента может не быть. С тремя они справятся, а спрячут Сандро за кирпичными стенами – и до него уже не добраться. Как это сложно – принимать решение быстро, на ходу, к тому же когда от этого зависит твоя жизнь и жизнь твоих друзей».

– Ладно. Но мы смертельно рискуем. Я беру на себя переднего и того, что сбоку. Ты – заднего. Стреляй сразу, не раздумывай, иначе вообще не сможешь. Тедо пусть страхует, он все равно не выстрелит. И сразу бежим в правый переулок, там огороды.

– А те двое?

– Черт с ними! Пусть сами выкручиваются.

Зервас только махнул головой и занес вдруг обмякшую руку за спину. Васадзе махнул Ожилаури, чтоб он был наготове, и ускорил шаг. За ним не отставал Зервас. Пять шагов отделяло Васадзе от ничего не подозревавшего заднего конвоира, как вдруг кто-то громко сказал:

– Сзади!

Васадзе и Зервас резко обернулись. Это был Ожилаури.

– Сзади,– уже тише сказал он.

Только сейчас они заметили, что сзади надвигался отряд солдат. Под командой офицера они мерно шагали и вскоре поравнялись с арестантами.

– Раз, раз! – отсчитывал командир, и, не обратив внимания на застывших молодых людей, отряд прошел мимо. В присутствии бойцов Народной армии подтянулись и конвойные, подтолкнули арестованных и ускорили шаг. Вскоре все уперлись в желтую стену казенного дома. Разъяснений не требовалось – это была городская тюрьма. Ворота распахнулись и проглотили всех – и отряд, и пленников, и конвойных. Напряжение схлынуло, осталась безнадежная усталость. Иосава спасти было невозможно.

Встревоженный Ревишвили наконец дождался друзей. По их лицам он сразу понял, что все плохо.

Начинались сумерки. В голову ничего не шло. Любой план, любое предложение рушились из-за невозможности их осуществления. Что могли сделать четверо молодых неопытных людей в незнакомом вооруженном городе?

– Ляля пришла,– сказал караулящий у окна Ожилаури. Девушка с корзинкой в руках украдкой поглядывала на особняк. Тедо сделал ей незаметный для посторонних глаз знак и встретил у черного хода.

– У меня для вас хорошая новость,– выкладывая еду, невесело сказала Ляля. – Ночью у нефтяных складов Нобеля будет грузиться пароход. Он пойдет вниз по реке.

Эта хорошая новость не очень обрадовала друзей. Не хотелось мириться с потерей Сандро.

– Мы его не бросим,– неуверенно сказал Зервас. Все промолчали. Желание побыстрей отсюда убраться и стыд за брошенного друга отчаянно боролись друг с другом.

– Ва-а! – воскликнул Ожилаури.– Что же можно сделать? Как вытащить его из тюрьмы?

– Осталось одно,– сказал Васадзе. – Теперь мы знаем, где он, нужно устроить засаду и дождаться, когда его оттуда выведут – или на допрос, или на расстрел. И тогда, если все сложится, отбить. Но если его будут допрашивать прямо в тюрьме и там же расстреляют, то мы даже не узнаем, когда это произошло.

При последнем слове Фома поморщился.

– Есть еще один вариант,– сказал он. Васадзе с сомнением, а Зервас – с надеждой посмотрели на него.

– Нужно подкупить охранников!– выпалил он и тут же сам себя опровергнул:– Но ничего не получится. Подкупать нечем. Даже если мы соберем все, что у нас есть, этого не хватит.

– Да и знать надо, кому давать,– добавил Ожилаури.

В красивом особняке купца Ревякина повисла тишина. С наступлением ночи смолки шум улицы. В темноте и безмолвии прозвучал почти шепот Ляли:

– Я знаю в тюрьме одного страшного человека.

Она сидела на полу, прижимаясь к Тедо, и при этих словах дрожь прошла по ее телу. Сказанные в темноте слова и страх в них передались друзьям.

– И кто этот страшный человек? – спросил Ожилаури.

Было видно, как девушке не хотелось говорить, она сделала над собой усилие.

– Возьмите меня с собой! В Батуми! Тедо рассказывал. Там море, пальмы. Я не помешаю вам. Мне надо в Батуми, я не хочу здесь оставаться!– вдруг воскликнула она.

Такого перехода никто не ожидал. В растерянности попытались было ее отговорить, успокоить, тема разговора сменилась, но Зервас напомнил:

– Кто этот человек?

– Долгополов,– брезгливо сказала она.– Он помощник начальника тюрьмы по надзору. Уже давно. Сколько властей сменилось, начальников меняют каждый раз, а он все есть и есть.

– Почему же его не меняют?

– Потому что его все боятся. Он весь каменный, и сердце у него каменное. И он душегуб,– Ляля говорила отрывисто. – Только я знаю, скольких ребят он погубил.

– Ты знаешь, а ни полиция, никто не знает? – не поверил Фома.

– Еще мама Зоя. Я когда к ней пришла, совсем дурочка была, многого не то что не знала – даже не представляла, что такое бывает. Это она мне потом все растолковала. Долгополов уже давно, лет двадцать, служит в тюрьме.

Для простой девчонки из Безенчука Ляля говорила складно и толково, она не стыдилась своей прошлой жизни, это была просто работа, как другие работают на фабрике или в какой-то конторе, поэтому рассказ у нее получался естественным, без ложного стыда и кокетства.

– Впервые я его увидела года два назад, тогда я только начала работать у мамы Зои. Она содержала дом свиданий в девяносто шестом квартале, это на окраине города, и была добра ко мне, оберегала и вначале даже сама подбирала мне клиентов, чтоб не обижали. В моем поселке все было просто. Работали, напивались, дрались с деревенскими, прижимали девок где попало. Здесь оказалось все намного сложнее. Здешняя публика зарабатывала в разы больше, пила не самогон дешевый, а чаще все шампанское или водку шустовскую, если дрались, то часто и на ножах, и подкараулить в темноте могли, убить по-подлому. А женщин любили совсем уж не просто, а все с выдумками какими-то. Так вот, Долгополов – это человек, у которого жизнь спрятана под землей, в яме, и развлечения у него темные, грязные.

Как-то мама Зоя отправила со мной молодого парнишку, наверное, моего возраста, лет семнадцати, и говорит мне в ухо:

– В номере тебя ждут, что скажут, выполняй беспрекословно.

Я особенно и не удивилась, к нам часто приходили по-тихому, с черного хода, чтоб никто не увидел. Мы поднялись, и в комнате нас действительно поджидал господин, уже в возрасте, лет пятидесяти или больше. Не очень высокий и такой крепенький, как камушек, с сильными длинными руками и лицом жестким, неулыбчивым. Я сначала подумала, что они со мной вдвоем развлекаться будут, даже прикинула, что и заработок двойной, а мужик этот, каменный, говорит, даже не говорит – приказывает:

– Как тебя звать, девица? Лялечка? Садись вот тут, у окна, шторки задвинь поплотнее и смотри, как мы тут кувыркаться будем. Только смотри обязательно и не говори ничего.

Говорит вроде ласково, а звучит как приказ, которого не ослушаешься. Мальчик жмется у двери и очень тихо, вот-вот расплачется, спрашивает:

– Вукол Ермолаевич, а она здесь зачем? Пусть уйдет или хотя бы за ширмой посидит.

– А ты, – отвечает тот,– Сева, на нее внимания не обращай, как будто и нет ее здесь. Раздевайся, милый. Она никому ничего не скажет.

И так ласково на меня посмотрел, что у меня язык провалился, и смогла только еле кивнуть. Сам он тоже разделся и повалил мальчишку в постель. Я не буду рассказывать, что он делал с этим мальчиком, это ужасно. Он его буквально ломал и посматривал на меня, вижу ли я все. В глазах бедного Севы стояли слезы – толи боли, толи унижения. Не знаю. Когда мы уходили, он был страшно бледен и еле стоял на ногах. Мама Зоя щедро заплатила мне, в три раза больше, чем обычно, и, конечно, главным условием было, чтобы я молчала. Она сказала, что господин Долгополов – очень важный и щедрый человек, что практически он хозяин тюремных застенков и что врагов у него нет— живых. Их находят в реке или вовсе не находят. Но есть у него и свои слабости, такие, как сегодня. А на мальчиков не надо обращать внимания, они сами приходят, никто их не заставляет. Но, видимо, все-таки заставляли, потому что некоторые, кто встречался с Долгополовым, вскоре умирали. Сева приходил к нам еще пару раз, а потом повесился на чердаке сиротского дома своей тетки Казанской. Потом у него был другой мальчик, Петя, тот был немного постарше. Вскоре он записался в армию, только чтоб от Долгополова подальше, и его отправили на фронт. Он скоро погиб. Я видела, как его хоронили, он из дворян был, и его гроб привезли домой. Потом было еще двое. Одного зарезали, но убийцу не сыскали, а второй вовсе пропал, его и тела не нашли. Я присутствовала на всех его тайных встречах, ему нравилось, чтоб я смотрела, что он вытворяет с этими мальчишками, но меня он ни разу не тронул. Как он находил этих ребят, чем пугал, как принуждал к такому греху, я не знаю. Но, видимо, он и маму Зою чем-то держал на поводу, а может, платил слишком хорошо, потому что она его всегда оправдывала, покрывала. А когда я обратила ее внимание на смерти ребят, она меня еще и припугнула: хочешь жить, говорит, свои соображения держи при себе. А когда нас закрыли, да и всех на нашей улице, я его больше не видела. Но и большевики его не тронули, как работал в тюрьме, так и остался. Уверена – он и сейчас там.

Ляля замолчала.

Тишину нарушил Васадзе. Он неуверенно спросил:

– Он их ломал. Пытал, что ли?

Безудержный хохот сотряс дом Ревякина.

– Тише, тише! – затыкали они друг другу рот и, глядя на недоумевающего Нико, гоготали пуще прежнего.

– Да мужеложец этот Долгополов. Педераст,– отсмеявшись, объяснили ему товарищи.

– А, ну, теперь понятно,– сказал смущенный Васадзе, хотя очень смутно представлял, что это такое, а «педераст» считал просто отвлеченным ругательным словом.

– Это вам как-то поможет? – видя развеселившихся друзей, спросила Ляля.

– Еще как поможет, Ляля, дорогая! – радостно воскликнул Ожилаури.– Знаю я этих гавриков, знаю, чего боятся.

Как недавно Васадзе, теперь Тедо поймал удивленный взгляд друзей и тут же разъяснил:

– По судебным делам проходили. Это же 516 статья уложения о наказаниях,– блеснул он своими познаниями. – До восьми лет. Если б об этом узнали и засудили, сидеть ему в своей же тюрьме, и тогда уж его там ломали бы.

– Ну, теперь уж его никто не засудит,– сказал Ревишвили.– Нам-то какая от этого польза?

– Больше всего люди, уличенные в содомском грехе, боятся огласки. Особенно если это должностные лица. Людям богемы, там всяким поэтам-декадентам, художникам, это реклама, а для чиновника – хуже смерти. К тому же с несовершеннолетними, да с детьми знатных семей, да по принуждению, да еще с подозрительными смертельными исходами. Да его камнями закидают. С ним и без суда расправятся.

Ожилаури почувствовал себя Стасовым или Таганцевым, вдохновение захлестывало. Оказалось, что время, проведенное в стенах университета, было потеряно не зря и не заслонилось карточным столом Одинокова.

Ляля поняла это по-своему – она испугалась.

– Я не пойду в суд, мне никак нельзя.

– Успокойся, милая. – Тедо прижал ее к себе. – Тебе никуда идти не надо. С подлецами надо воевать их же оружием, и называется оно «шантаж». Ты мне расскажи лучше подробней, с кем он встречался у мамы Зои, где сама мама Зоя, где живет Долгополов, с кем, а уж остальное сделаю я сам. Ляля, ты поможешь спасти Сандро. И я возьму тебя в Батуми, так что не забудь рассказать, как нам добраться до складов Нобеля. Мы сегодня отбываем.

Девушка крепче прижалась к Тедо.

– Меня зовут Варвара. Варя,– сказала она. – Клянусь, я вам не помешаю.




10


Помощник начальника тюрьмы по надзору жил недалеко от железной дороги, почти на углу Мещанской и Петровской улиц, рядом с церковью Петра и Павла. Дом, добротный, бревенчатый, с каменным цоколем, окружен был забором с врезанной калиткой, на улицу выходило аж шесть окон. Были у Долгополова жена и взрослые дети, которые жили в этом же доме. Крепкая семья, с достатком и уважением. Главу семьи соседи побаивались из-за тяжелого характера, места службы, должности и еще из-за какой-то неосознанной угрозы, исходящей от него.

Ночного освещения не было и в былые времена, только луна мертвенно-бледно подсвечивала улицу и дома на ней. Громкий стук в калитку вывел из дремоты Вукола Ермолаевича. Он пришел недавно и еще не ложился, плотно поужинал и задержался за столом, размышляя о частых сменах власти, что никак не способствовало его самоуверенности и материальному благосостоянию. Не успеешь подстроиться под одних, как приходят другие. Уголовников выпускают, а тюрьму вместо них заполняют политическими противниками, с которых и взять нечего и которых не особенно прогнешь. Каждый такой нежданный стук пугал его, слишком много страшных тайн хранила его душа, и он боялся, что когда-то это выйдет на свет божий. Долгополов встревожился, взглянул на часы с кукушкой – полночь, плохое время. Кто это может быть?

– Открывайте, распоряжение из штаба! – уверенно крикнули с улицы.

Долгополов удивился – какое у штаба может быть к нему дело? – но все же успокоился, разогнал по комнатам выглянувших было домочадцев – ко мне это – и пошел открывать калитку.

Молодой черноусый парень бодро и не понижая голоса спросил:

– Вукол Ермолаевич Долгополов? – и, получив утвердительный ответ, продолжил:– Вам устный приказ из штаба.

– Да что ж ты кричишь так?—Он бросил взгляд на улицу. – Пройдем в дом.

Они прошли в комнату, которая по размерам больше напоминала залу, и Ожилаури быстро осмотрел ее. Небедная обстановка, массивный стол в середине, заставленный фаянсом и хрустальными графинчиками резной буфет, комоды под ажурными скатерками, добротные стулья, цветы на подоконнике и образа с лампадкой в углу.

«Неплохо, неплохо»,– подумал Тедо, взглянул на настенные часы и с большим интересом посмотрел на хозяина, надо было понять, что это за человек, и выработать тактику поведения с ним. В университете только-только начали преподавать судебную психологию, и из того немногого, что он успел запомнить, было: если хочешь чего-то добиться от оппонента, загляни ему в душу, затронь ее, а потом лепи, что тебе надо. И если маркиз де Сад призывал, добиваясь женщины, обращаться к ее страстям, то, подчиняя себе преступника, надо обращаться к его страхам. Предварительный образ обрисовала Ляля, нет, уже Варя, и теперь, встретив принуждающий к подчинению взгляд Долгополова, Ожилаури пришел к выводу, что перед ним должностное лицо, сросшееся с криминальным миром. Такое бывает у людей, долгое время пользующихся неограниченной властью в закрытых сообществах. Они правят, манипулируя уголовными понятиями, но в обществе вынуждены подчиняться общепринятому моральному кодексу. Отсюда и раздвоение: семья для общества и мальчики вне морали.

– Говори, что за приказ такой, который нельзя доверить бумаге? – грозно спросил Долгополов.

Знакомый с криминальным миром Ожилаури держался от него на расстоянии и слова подбирал осторожные, правильные. Он вспомнил, как вели себя надзиратели сыскной полиции с господами, уважаемыми гражданами, и решил придерживаться их метода. Он обошел по кругу и встал таким образом, чтоб между ними оказался стол. Ожилаури выдвинул стул и тоже самое предложил Долгополову.

– Вы присаживайтесь, у нас будет разговор, который, надеюсь, приведет к обоюдному согласию.

Гнев, страх, растерянность одновременно оглушили Долгополова и привели его в секундное замешательство. Но он моментально взял себя в руки, надо разобраться с этим наглецом.

– Ты кто такой, чтоб распоряжаться в моем доме? Кто тебя послал? Да я тебе, суке, печень вырву! —властным голосом рыкнул Вукол Ермолаевич.

– Главное, не содомируйте меня,– глядя в глаза Долгополову, сказал Тедо.

Видимо, Ожилаури попал в нужное место – Долгополов как будто ударился о стену, отшатнулся. Все остальные чувства перекрыл страх – вот она, расплата. Мысли замельтешили: что он знает, знает ли, от кого, может, просто пытается запугать, вымогатель?

– Кто ты, что разговариваешь так со мной?

– Вам не надо знать, кто мы,– Ожилаури сделал ударение на последнем слове. – Вы нас не знаете и, если выполните нашу просьбу, никогда не узнаете. Присаживайтесь.

Долгополов заколебался, но все же выдвинул стул и сел напротив тоже севшего Ожилаури.

– Вукол Ермолаевич, мы знаем о вас много, но я не хочу осквернять ваше жилище перечислением всех ваших темных делишек, поэтому мы можем разойтись мирно и без последствий для вас. Для этого вы должны для начала выслушать меня.

Ожилаури замер, если Долгополов пойдет на переговоры, значит, косвенно признает свои преступления. Надзиратель молчал, он думал и все больше приходил к заключению, что это просто наглый жулик, скорее всего, один, который где-то что-то услышал и теперь попытается сорвать с него денег.

– Я не знаю, о каких делишках ты говоришь, но мне интересно послушать, какие аппетиты разыгрались в твоей дурацкой башке.

Ожилаури вздохнул, он пропустил оскорбление мимо ушей, главное начиналось сейчас.

– Ну, послушайте,– Ожилаури начал говорить четко и сухо, как на судебном заседании, никакой снисходительности в голосе. – Просьба заключается в следующем. Сегодня в подведомственное вам заведение в шесть часов двадцать минут вечера привели арестованных, среди которых есть некто Уве Карлович Веснянен. Вы должны сейчас же, в течение одного часа, без шума и уведомления вышестоящего начальства вывести его и сдать в наши руки, живого и без травм. Взамен мы гарантируем, – Ожилаури выдержал паузу,– не оглашать причин, по которым повесился дворянский сын Севастьян Казанский, семнадцати лет от роду, ушел на фронт и там погиб купеческий сын Петр Афанасьев, девятнадцати лет от роду, был зарезан…

– Это все ложь! – воскликнул побледневший Долгополов. – Это клевета! Вы возводите на меня напраслину без доказательств, по подлому навету!

Ожилаури бросил взгляд на часы, встал, подошел к окошку, отодвинул занавеску и посмотрел на улицу. Затем вернулся к столу и сел. Он был доволен, надзиратель пойдет на сделку, он чувствовал это.

– Ну, что вы так всполошились, Вукол Ермолаевич? Вы же знаете, что это правда. И доказательства у нас есть, но мы не пойдем с ними в суд, просто завтра, пардон, уже сегодня, весь город будет знать о ваших…э-э-э, предпочтениях. И родственники погибших молодых ребят, и даже подполковник Каппель, а он, насколько я знаю, человек чести. Расплаты вам не избежать, и семье вашей не жить в этом прекрасном доме. Зато, исполнив нашу просьбу, мы удалимся из этого города, и вы не услышите о нас никогда. Обещаю вам.

«Этого надо убить, прямо сейчас», – лихорадочно думал Долгополов, но кто ему сказал, откуда он знает, ведь нет свидетелей? Зоя уехала из Сызрани, как только большевики закрыли бордели, кто остался? Лицо Долгополова просветлело, ну, конечно, девчонка эта – Ляля! Змея, значит, она в городе где-то. Ну что ж, о ней он позаботится, а пока надо разобраться с этим поганцем. Долгополов бросил взгляд на витую вешалку, где висел ремень с револьвером. Внимательно наблюдавший за ним Ожилаури заметил эту перемену, что-то задумал господин надзиратель, пора выпускать козыри. На всякий случай он опустил руку в карман пиджака и нащупал рукоять нагана.

– Я вас понимаю. Вы, наверное, думаете, что я какой-то прохвост, заговорщик, что легче меня убрать – и делу конец. Но ведь я уже намекнул вам, что я не один. Выгляньте на улицу.

Ожилаури встал и подошел к окошку, за ним последовал и Долгополов. Вукол Ермолаевич открыл окно, высунул голову и осмотрел только что пустынную улицу. Теперь она не была столь пустынной. Прямо напротив него, прислонившись к стене, стоял человек, рядом с калиткой его дома – еще один, а чуть поодаль, на углу, еще один. Возможно, есть еще, но их он не разглядел. Зато хорошо было видно, что все вооружены, лунный свет играл на стволах винтовок. Их тут целая шайка. Это меняло дело.

– Если со мной что-то случится, если вы поднимете тревогу или подадите знак, мы не просто ославим вас, но и вырежем всю вашу гнилую семью,– добавил в риторику жесткости Ожилаури, теперь можно немного и припугнуть.– А теперь— за дело. Несколько человек я оставлю здесь, если через час они не получат условного знака, мы выпотрошим ваш дом. Ну и вас, конечно, прикончим, если этого горожане не сделают.

***

Васадзе достал часы и в лунном свете рассмотрел циферблат, пора им выходить, надо торопиться, сейчас самые короткие ночи, а с рассветом и пароход отчалит. Тедо выглянул в окно, значит, все нормально, Долгополов пошел на переговоры. Они встали на заранее обозначенные места. Что может пойти не так? Вроде все предусмотрели. Варвару отправили в гостиницу собирать свои вещи, а сами, прячась в тени домов, добрались до Успенской церкви, нашли оружие и также тайком добрались до дома Долгополова. Ожилаури смело забарабанил в дверь надзирателя. Осталось ждать. Если через пять минут Тедо не выглянет снова, надо врываться и выручать его. Но окно открылось, и оттуда высунулась голова хозяина дома, а еще через десять минут открылась калитка и на улицу вышли Долгополов и Ожилаури.

– Вы идите и не оглядывайтесь, нас вы все равно не заметите, но знайте – мы следим за вами и увидим, когда вы выведете нашего товарища. Вы передадите его нам, и на этом мы распрощаемся навсегда.

Тедо повернулся к Васадзе и приказал:

– Трое пусть останутся здесь. Если через час не получите условный сигнал, входите в дом и переверните там все. Я думаю, у господина Долгополова есть чем поживиться. Окажут сопротивление – убейте, только тихо, не шумите.

– Все ясно. Сделаем,—ответил Нико.

– Ну что ж, Вукол Ермолаевич, ваш выход. Не тяните. Время пошло.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/malhaz-vahtangovich-cincadze/nestor/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения