Читать онлайн книгу "Девять"

Девять
Борис Григорьевич Херсонский


Сафари
В новую книгу Бориса Херсонского вошли избранные стихи, написанные в последние годы (2017–2020). Их темы разнообразны: здесь и философская, и религиозная, и интимная лирика, и поэтическое осмысление истории – как давней, так и современной. Значительную роль в книге играют детские воспоминания. Название ее связано с девятью музами, которые покровительствуют искусствам. Ироничные Оды, посвященные музам, делят книгу на девять частей, органично связанных между собой. За отстраненностью наблюдателя чаще всего скрывается острое эмоциональное переживание поэта, напряженный поиск смысла жизни.





Борис Херсонский

Девять





© Б. Г. Херсонский, 2020

© Е. А. Гугалова-Мешкова, художественное оформление, 2020

© Издательство «Фолио», марка серии, 2005





Клио








Первая ода



1

День меркнет. В набежавших тучах
сокрыты сонмы дев летучих.
Их интерьерные тела
венчают мощные крыла.
Валькирии, как санитарки
над полем боя. Их товарки
эринии, что месть вершат.
Но нет им дела до стишат.


2

О муза! Среди дев жестоких,
змееволосых, волооких,
грудастых – только ты нежна!
Жаль, мало ты кому нужна.
Летишь привольно над поэтом,
но лавровый венок при этом
висит дамокловым мечом,
добро, когда не кирпичом.


3

Итак, рифмованные строки —
как зэки, что мотают сроки,
где рифмы – тачка и кирка,
баланда, что на вкус горька,
и ритм – решеткою тюремной
гремит стопою подъяремной,
а строфы – нары вдоль стены
кошмарной лирикой полны.


4

Бывали дни, гремела лира
о Ленине, о деле мира,
о сеялках и тракторах,
колхозных танцах и пирах,
стахановцах в подземных норах,
и гонораров пышный ворох
стучался громко в твой карман,
нетерпеливый графоман!


5

Где творчества дома? И где вы,
крупнолирические девы?
Оздоровительной возни
с поэтом не хотят они!
Где бедра? Где живот и ляжки?
Лежат на пенсии бедняжки.
На полке зубы между книг.
В ушах – романс «О дивный миг!»


6

О дивный миг! О сладкий крик!
Был музы санаторной лик
в порыве страсти запрокинут…
О дивный мир! Жаль, ты покинут,
не слышен лиры сладкий стон,
гремит попса со всех сторон.
И стихотворная реклама
звучит средь общего бедлама.


7

О муза! Ты жива, старушка.
Тебе – полушка, мне – полушка,
копейку сложим мы вдвоем,
и, выпив, что-нибудь споем.
Ну что ж! Не поминайте лихом!
Под старость обернулся психом
любимец муз. Смешон удел
того, кто эту песню спел.




«чем ближе к смерти тем дальше от истинной веры…»




чем ближе к смерти тем дальше от истинной веры
жаль инквизицию отменили она бы приняла меры
на костре любовью Господней отступника грея
говорят в народе сожги марана и в прахе узнаешь еврея

поскреби россиянина и перед тобою татарин
но не огорчайся будь за все благодарен
за копейку в кепке лежащую перед безногим
за высохших старичков которые сыты немногим

за город у моря с троллейбусом и трамваем
трамваи другие и город почти что неузнаваем
небо тускнеет зато на губах любимых ярче помада
первоклашка по пальцам считает окружности дантова ада

длина окружности два пи эр но это проходят позже
любовь умирает в муках на супружеском ложе
а люди живут без любви прогорклой пропащей
каждый из нас медь звенящая или кимвал звучащий

особенно здесь у моря где притихший до лета
приморский бульвар знаменитый театр оперы и балета
платаны-пенсионеры с ободранной серой кожей
человек чудак сам на себя не похожий

надо сходить в музей поглазеть на полотна старых
мастеров не все же глядеть на натуру в стрип-барах
не все же вытаптывать травку проходя мимо врат церковных
в сизом облачке смертных страстей и мыслей греховных




«что думают старушки со скамейки…»


что думают старушки со скамейки
считающие жалкие копейки
по поводу сомнительной семейки
живущей на четвертом этаже
с их пианино старым дребезжащим
сыночком слабосильным и дрожащим
с подсвечником и вилками фраже

кто ходит к ним о чем ведутся споры
какой чумы в них затаились споры
на кухне их посуды грязной горы
все близоруки в роговых очках
все говорят с акцентом все картавы
и нет на них контроля и управы
отключишь свет читают при свечах

что думают старушки со скамейки
считающие жалкие копейки
по поводу расхристанной еврейки
с авоською идущей в гастроном
как располнела плохо ногу ставит
носком вовнутрь опять-таки картавит
и говорит на языке чудном

что думают о главном инженере
приличный человек по крайней мере
не водит баб сидит в своей фатере
один как сыч как перст совсем один
годами тот же плащ старообразный
и даже нос горбатый безобразный
не портит красоты его седин

что думают о смерти до которой
подать рукой о неприезде скорой
о дяде соломоне с тетей дорой
сидят на чемоданах вызов есть
но допуск был у дяди он в отказе
ну а у тети вовсе сдвиг по фазе
и жив покуда слабоумный тесть

и все покуда живы что приятно
Бог терпит всех и не зовет обратно
во тьму откуда всех нас непонятно
зачем извлек на грязно-серый свет
учил советской бытовухе жалкой
пожаловал хрущевкой коммуналкой
а есть ли Он для нас пока секрет




«все приглашали друг друга не поехал никто ни к кому…»


все приглашали друг друга не поехал никто ни к кому
каждый забился в свой угол в своем дому
кто конопляном кто в табачном дыму
ни по одежке встретить ни проводить по уму

кто окончил нархоз кто окончил физтех
никто ни к кому не поехал а все приглашали всех
но на каждое приглашение приходится десять помех
и голова с утра раскалывается как орех

кто-то работал для армии в каком-то секретном НИИ
кто-то в пустом кабинете размышлял о небытии
кто-то строчил доносы кто-то в газету статьи
и никто ни к кому не приехал а казалось бы люди свои

кто-то с кем-то рядом два года на последней парте сидел
кто-то совсем облысел кто-то совсем поседел
кто пиликал на на скрипке кто под гитару пел
но никто ни к кому не приехал и это в жизни пробел

потому что жизнь разорвана то пробел то тире
или точка азбука морзе или флаг на горе
пик имени сталина тает ледник на жаре
и никто ни к кому не приехал каждый умер в своей конуре




«слышу со всех сторон пора подвести черту…»


слышу со всех сторон пора подвести черту
засиделся зажился запутался снижен слух
старость должна ходить с кляпом во рту
в мохеровой шапочке летом зимою так сразу в двух
кутаться жаться чтоб холода скоротать
серая вата лежит между оконных рам
к нам даже Христос приходит в ночи как тать
смерть за ручку ведет и земля прикрывает срам
а покуда валокордин валерьянка и бром
третья нога привет вам сфинкс и эдип
это наш мужской ПМС предмортальный синдром
это наше ворчанье брюзжание кашель и хрип




«жизнь скована льдом…»


жизнь скована льдом
мир до костей продрог
не стучи в крупноблочный дом
не пустят тебя на порог

паутина ветвей ледяных
блестит вокруг фонаря
шубы в шкафах платяных
век пропадают зря

вселенский отдел пропаж
закрыт до скончания дней
хрущевка пятый этаж
крыша и небо над ней

кухонька с гулькин нос
газовая плита
давний квартирный вопрос
холод и теснота

смерзшаяся земля
не тротуар а каток
последний день февраля
ближе на локоток




«от любви до ненависти шаг не один а три…»


от любви до ненависти шаг не один а три
первый шаг охлажденье второй раздраженье
на стенах в кухнях отрывные календари
в зеркалах на стенах спален привычные отраженья

так в стандартных квартирах стандартная жизнь течет
как вода из крана в грязный отлив стекая
так считанные минуты спотыкаясь теряют счет
так тротуар покрывает корочка ледяная

если я любви не имею – то я звучащий кимвал
и звенящая медь что всегда побеждает в споре
не сказать чтобы кто-то в подобных случаях горевал
если нет любви откуда возьмется горе

если я все свое имение нищим раздам
и тело отдам на органы а то и на всесожженье
а любви не имею что пользы моим трудам
первый шаг охлажденье второй раздраженье




«если идти следом лучше идти стадом…»


если идти следом лучше идти стадом
музыка духовых награды сыпятся градом
лидер с рукой железной и с плоским лицом удава
кровь из жерла войны как из вулкана лава
странные времена нам под конец подарили
не отмыли от грязи не отряхнули от пыли
показали выпуклость ужаса на плоском цветном экране
век инвалид потерявший руку в чужом кармане
век инвалид потерявший разум в дыму пропаганды
город стыд потерявший из-за полной шаланды
говорят что кефали уплывшей в дальние дали
с рыбаками костями по которым рыбачки страдали
проснешься и старый мотив озорной уголовный
встанешь к окну пейзаж бесцветный неровный
выйдешь на зимний пляж ветер насквозь продувает
рыбка плывет к ногам не печалься и хуже бывает




«территория наша была но недолго пока…»


территория наша была но недолго пока
европа не стала подобием черновика
или детской раскраски или плотной бумаги
для вырезания ножницами по контурам рек
по перешейкам по горным хребтам господин имярек
расставляет на карте неизвестные ранее флаги
на пластмассовом столике крыма татарский лежит чебурек
плюс граненый стакан пророссийской живительной влаги

представляю мальчишку с кончиком языка
меж зубами зажатым территория наша пока
впрочем что значит наша когда наготове войска
без опознавательных знаков рука неизвестной державы
указательным пальцем грозит нам издалека
и какой мы дивизии или какого полка
наши люди отважны наши ломкие сабельки ржавы
стихотворная ломкая длится строка
в ожиданье подлога подножки подставы

я служил в севастополе в форме военно-морской
я в советском строю одержимый семитской тоской
под названьем вельтшмерц стойка смирно на палубе летной
прижимая к матроске промасленный автомат
повторял присягу и слушал начальственный мат
и готовил себя к вечной жизни пустой тягомотной
наблюдал свежеоблачный крымский военный закат
что слегка украшен волошинской мыслью бесплотной

я служил в состраданье героям гражданской войны
в подражанье российским мерзавцам седой старины
чьи поступки прекрасны а враждебные мысли черны
панорам диарам севастопольских баек толстого
территория наша была но о чем горевать
по вечерней поверке в подушку в ночную кровать
от полуночи до половины шестого
разобщенные люди расчлененная злобная мать
и граненые мутные стенки стакана пустого




«сладка коврижка жаль что горька отрыжка…»


сладка коврижка жаль что горька отрыжка
урок не впрок хоть душе полезно ученье
вспышка насилия как и любая вспышка
греет душу слепит глаза распаляет влеченье

фокусник цирковой с палочкою волшебной
превратит возмущение в траур и горе в праздник
публика дура с улыбкою развратной и непотребной
проглотит и это блюдо из крови и слез напрасных

подслеповатая публика дура с накрашенными губами
не отличишь помаду от крови да нам и не надо
идем на приступ потом идем за гробами
звеня колокольчиками молча движется стадо

а те колокольчики многопудовым звоном
звенят-гремят с высоких обезбашенных колоколен
а Тот кто знает что звон обернется стоном
взирает с небес Духу и Отцу сопрестолен




«свет преломляется в призме…»


свет преломляется в призме
как когда-то при социализме
разлагаясь на семь цветов
потому что семь дней в неделе
семь гномов как семь кротов
роют ходы и в самом деле
ряды врагов поредели
пионер не всегда готов

и обед не готов покуда
и на кухне не мыта посуда
а из крана вода течет
тонкой струйкой в отлив стекает
жизнь прошла но это не в счет
снег последний на улице тает
молодежь не всегда гуляет
старикам не всегда почет

ничего не всегда как когда-то
это время как рот щербато
и показывает язык
словно доктору он обложен
а лицо к какому привык
и печальный исход возможен
ангел меч вынимает из ножен
и привет господин кирдык

чай спитой в граненом стакане
рожа диктора на экране
утро зябкое длится и нам
остаются печальные строки
что плывут по коротким волнам
остаются грехи и пороки
и эпоха стоит руки в боки
расставляя врагов по местам




«Да, мы распихали грехи по углам…»


Да, мы распихали грехи по углам,
как старая ведьма – изношенный хлам,
давно бы пора на помойку.
Мы грешные люди, пора, брат, пора,
туда, где навеки застыло «вчера»,
в тюрьму, на железную койку.

Мы сами себя стережем – не храним,
себя не щадим и друг друга виним,
а небо сквозь крупную клетку
сияет немыслимым светом, но где
находим упрямство остаться в беде,
на радость почившему предку?

Он думает – мысли пустой головы —
мы тоже погибли, мы тоже мертвы,
дыханье – обман и биенье
железного сердца – всего лишь мотор,
ненужная вещь, безнадежный повтор,
сплошное недоразуменье.

Что пишем, а что остается в уме,
что ищем, а что сохраняем во тьме,
вдали от признаний и чести.
Мы грешные люди – грехи на полу,
как тряпки навалены в каждом углу,
и вор-прокурор приглашает у столу,
чтоб нам сообщить об аресте.




«кости тогда назывались зернь а кабак кружало…»


кости тогда назывались зернь а кабак кружало
у каждого на груди по кресту и медной иконке
на Пасху священник читал смерть где твое жало
смерть внимательно слушала и посмеивалась в сторонке

все знали вечером водка губит а утром лечит
ее называли зеленым вином так оно легче
а тут проклятая зернь иже хлещет и кости мечет
и все равно что выпадает чет или нечет

так в позорной игре во хмелю и разбое
прошлых веков сегодняшний день рождался
что при феодальном что при советском строе
как сомкнулся капкан так до сей поры не разжался

впрочем наш железный капкан лучше канкана в париже
а что кровь на нем запеклась никому не мешало
это яснее в полночь когда смерть придвигается ближе
и из-под полы кажет острое древнее жало




«как хорошо креветке…»


как хорошо креветке
в коралловом лесу
сидит себе на ветке
качаясь на весу
а вес не больше грамма
поскольку молода
медуза вместо храма
да здравствует вода
соленая морская
тропическая синь
горячих рыбок стая
немного поостынь
медуза вместо храма
да здравствует вода
царевич Гаутама
захаживал сюда
он говорил о многом
о карме и судьбе
прозрачным осьминогам
планктонной голытьбе
о перевоплощенье
вся жизнь круговорот
и не прервет вращенье
ничей зубастый рот
а рты всегда в избытке
и зубы так остры
так медленны улитки
и рыбки так пестры
все движется покуда
персты в щепоть сложив
живет подводный Будда
и мир подводный жив




«в шестьдесят восьмом он был студентом сорбонны…»


в шестьдесят восьмом он был студентом сорбонны
и всюду носил цитатник мао к сожалению в переводе
но китайский позднее выучил потому что законы
революции строги особенно если не следовать моде

стричься коротко одеваться в подобие синей пижамы
чтобы все на одно лицо и на одну фигуру
чтоб под курткой была сокрыта грудь красавицы жанны
чтобы грудь плоскодонки сюзи не оскорбляла натуру

с возрастом он изменился сердце его смягчилось
в женщинах больше ценил интеллект чем груди
сюзи старилась рядом революции не случилось
что-то было конечно но что позабыли люди

он был профессором левым востоковедом
сопоставлявшим идеи мао с концепциями лакана
в этом наверное был резон но он мне неведом
философия представлялась чем-то вроде большого обмана

он говорил по-русски мы сидели в кафе в одессе
уже потерявшей «с» но не ставшей еще украiнським мiстом
был первый день Пасхи отовсюду Христос воскресе
я думал что был православным он думал что был атеистом

он расспрашивал о былом о жизни в советском союзе
где даже цитатник мао числился в тамиздате
рядом сидела молча все та же сюзи
и глядела на муравья окопавшегося в салате




«как изменились наши лица…»


как изменились наши лица
в непрочной памяти неверной
очарованье не продлится
и не помедлит день вечерний

но все же тютчевские строки
все чаще мне на ум приходят
чужого времени потоки
переполняют водостоки
на западе сиянье бродит

но тень ложится все плотнее
на сад стоящий в ожиданье
и мы гуляем по аллее
и жизнь тускнеет и страданье
переполняет мирозданье

прославим сумерки в которых
все растворится без осадка
судьба в попреках и укорах
страна в неправедных поборах
среди руин правопорядка

прославим свет любви последней
в которую вся жизнь вместилась
любви что постояв в передней
ушла и с нами не простилась




«ничего не понимаем…»


ничего не понимаем
фикусы торчат из кадок
перед каждым первомаем
истерический припадок

истерический весенний
гормонально-аморальный
возрождение растений
быт квартиры коммунальной

гром посуды или гаммы
из открытых пыльных окон
павший дед глядит из рамы
на красотки падшей локон

вдовы сидя на балконах
смотрят в небо с укоризной
там их мальчики в погонах
с их небесною отчизной

мир народам в кои веки
с негодяев взятки гладки
и стучит костыль калеки
по раздолбанной брусчатке




«стихи умирают как оплачивались построчно…»


стихи умирают как оплачивались построчно
время катится под уклон как ребенок с горки
треснули стены все что стояло прочно
покосилось осело необходимы подпорки

вот упираются бревна в известняковые стены
вот к контейнеру вынесли книги перевязанные веревкой
поколение как старый актер неохотно сходит со сцены
думали смерть убийца а она оказалась воровкой




«спитая простота святая пустота…»


спитая простота святая пустота
на знак воды ложится знак креста
на зрак беды ложится жар огня
«измучен всем не стал бы жить и дня»
изучен всеми поперек и вдоль
я расскажу вам что такое боль
не нужно слушать мыслить и смотреть
не забывайте сердце запереть




«я пытался действовать – мне говорили – не лезь!..»


я пытался действовать – мне говорили – не лезь!
я пытался сказать – мне говорили – молчи!
я уцелевшая щепка – в то время рубили лес.
лес пошел на дрова, и дрова спалили в печи.
дрова спалили в печи, и щепка осталась одна.
во дворе на траве, где раньше лежали дрова.
она отсырела и на растопку уже не годна.
бездействует и молчит – и в этом она права.




«череп на стопке книг. бокал лежит на боку…»


череп на стопке книг. бокал лежит на боку.
«тщета» – названье картины. хоть мрачновато, но
типичный сюжет, не всякое слово в строку,
не всякая буква в слово. будущее темно.
разве только вот этот череп и провалы глазниц
огоньком свечи вырваны из темноты.
жизнь светла и подвижна. разнообразие лиц.
но череп от черепа не отличаешь ты.
и книги захлопнуты. ничего не прочесть.
бокал опрокинут. расплескалось вино.
жизнь лицемерна. в ней – наглая ложь и лесть.
только смерть правдива, поскольку ей – все равно.
но вот – фолиант и старик, склоненный над ним.
рядом – череп – куда же нам без него.
лев свернулся в ногах. блаженный Иероним
переводит святое писание. время стоит того.
древнегреческий умер. с ним рядом лежит латынь.
но процесс бессмертен – вот Лютер ввязался и сам не рад.
появляется черт. Мартин кричит ему – сгинь!
швыряет в него чернильницей. и черт возвращается в ад.




«тебя встречают ангелы и ведут на цветущий луг…»


тебя встречают ангелы и ведут на цветущий луг
ты видишь Агнец стоит на престоле сияющем вдалеке
тебе известно у агнцев земных не бывает рук
а у этого есть рука и крест золотой в руке
во врата постучат и Петр бежит отворять на стук
течет река и рыба символ Христа в реке
когда-то на день рождения тебе подарили альбом
там была картина Ван Эйка там был похожий пейзаж
там свет предвечный упирался в небо столбом
там у райских врат стоял бородатый страж
там обителей много каждому полагается дом
высокий гуляй сколько хочешь скачи с этажа на этаж
все это понятно весьма далеко от земли
вот она крутится вертится в песенке шар голубой
а вот в хитонах до пят толпой к тебе подошли
святые и праведники погубленные тобой
ты зачитывал приговор и командовал пли
стреляли другие а ты отправлял на убой
и хоть бы кто слово сказал так нет молча стоят
не стреляют они безоружны только смотрят в упор
как уже было сказано в белых одеждах до пят
только глядят в упор и в каждом взоре укор
а ты в военной форме и китель потертый измят
смотришь в землю которой нет и мелешь какой-то вздор
поднял бы очи ввысь так нет же вот она высь
выше некуда дальше некуда и какие еще слова
разве только как прежде скомандовать разойдись
но слишком уж небо сине и зелена трава
хоть бы слово сказали тогда бы крикнул заткнись
так нет стоят и молчат никто не качает права
ни письменного стола ни лампы на этом столе
ни трех телефонов черных с той самой войны
все это зачем-то осталось там на земле
а в подземном архиве все папки сохранены
и красные звезды горят и вождю не спится в кремле
и на каждой бумажке вечный отпечаток твоей вины




«Вы пришли ко мне, чтобы действовать мне вопреки…»


Вы пришли ко мне, чтобы действовать мне вопреки,
чтобы вздрагивать от касанья моей руки,
чтобы глядеть на меня исподлобья, словно из-под пяты,
чтобы молчать – до упора, или спорить – по хрипоты.
Вы живете во мне вслепую, как нищие – наугад,
вы застите мне глаза, как ветер плюс снегопад,
вы шумите в моих ушах, заглушая полночный хор,
вы живете в сердце моем, и в каждом биеньи – укор…
Что мне делать с вами, думы мои, сомненья мои?
И они отвечают цитатой – молчи, скрывайся, таи.
И я молчу и скрываюсь, и таю, и сжимаюсь в комок,
но дверь не могу запереть, ибо сломан старый замок.
Сломан старый замок, и потерян железный ключ,
и сквозь щель между туч пробивается солнца луч,
и на тонких озябших ветках вызревает вишневый цвет,
и подобна улитке на склоне радость на склоне лет.




«Говорит Фома: „Вы все посходили с ума!..“»


Говорит Фома: «Вы все посходили с ума!
Покосились от горя дома, повсюду сгустилась тьма,
весь мир – тюрьма, ваша жизнь не знает сама
куда она катится!» – так говорит Фома.
«Что за радость в ваших глазах горит? – Фома говорит —
весь мир скорбит, ибо наш Учитель убит,
ибо наш Учитель казнен, в муках скончался он,
он был ко кресту пригвожден, он умер и погребен!»
«Что вы мне твердите? Христос воскрес? Это – темный лес.
Да, Лазарь – воскрес, но больше никто не воскрес,
Лазарь скоро опять умрет, и мы умрем в свой черед.
Нас смерть взяла в оборот, ухватит – и полный вперед!»
«Осязание паче зрения! – утверждает Фома —
У многих бывали видения, и к чему кутерьма?
Христос воскрес! – я скажу не раньше чем перст вложу
в раны Его, я верю лишь в то, что в руках держу!»
«Шалом! – говорит Христос – радуйся, мой ученик!
Ты видишь тело Мое, и Мой сияющий лик,
ты бодр, ты не в забытьи, вот они – раны Мои,
касайся их и сомнений своих не таи.
Ибо вот не нашел я в Израиле веры такой,
которая знает то, чего не коснулась рукой!
Блажен, кто не видел, но верует все равно.
Свыше утверждено – кровь и плоть Моя – хлеб и вино!»
Говорит Фома: «Ты – мой Бог, а я поверить не мог,
вот я к ногам Твоим лег, не будь ко мне слишком строг,
я понял, что смерть не итог – для Воскресенья предлог!
Господь мой и Бог, – говорит Фома – Господь мой и Бог!»




«стекла стекла вставляем и точим ножи…»


стекла стекла вставляем и точим ножи
молоко молодая картошка
старый дом многослоен молчат этажи
в каждой комнате мелкая сошка
в каждой кухне корыто висит на стене
медный чайник на каждой конфорке
медный всадник кипит на прозрачном огне
крупы в банках литровых на полке
до бульвара квартал до детсада их два
будит бабушка сонную внучку
эта жизнь наказанье проснешься едва
а тебя уже тянут за ручку
эта жизнь наказанье хоть завтрак готов
каша манная ложка варенья
ходит по двору пара голодных котов
чахнут комнатные растенья
чахнет время выносит старье на балкон
дети быстро растут но бесцельно
брат коленку разбил для чего это он
ничего заживет не смертельно




«мы хороним убитых это нам не в убыток…»


мы хороним убитых это нам не в убыток
камера пыток ядовитый волшебный напиток
жизнь коллекция праздничных старых открыток
надо б меня на цепь больно уж прыток
надо рычать и скалиться и глядеть исподлобья
к ярости волчьей добавится сила рабья воловья
крест положено ставить в ногах табличку у изголовья
Боже не дай мне дух любоначалия и празднословья
кроме этих двух не дай мне дух праздности и унылый
дух депрессии или бреда что сивой подхвачен кобылой
бред преследования наследования совковой гнилой морали
я забыл кто победил но помню что мы проиграли
не сидел в окопах не спотыкался на горных тропах
не пахал целину не стоял у мартеновских топок
не пел в пьяном угаре не спасал котов на пожаре
не барское это дело хоть мы и не баре
нам прожженным во всем уготовано пораженье
мы слепы от рожденья мы ехиднины порожденья
мы теплохладны как говорится будь мы неладны
наши песни протяжны наши речи нескладны
нечем крыть кроме старого ватного одеяла
нечем землю рыть и она стоит где стояла
на трех слонах на китах на тропической черепахе
на сомнениях на прозрениях на темном вселенском страхе




«я послевоенный ребенок я видел в углу костыль…»


я послевоенный ребенок я видел в углу костыль
уже ненужный отец опирался на палку
среди мужчин господствовал полувоенный стиль
руки вверх руки вниз ты фашист я помню это считалку
усач скончался уже но портреты на каждой стене
глядели строго и кажется были в силе
медали и орден лежали в ящике помнится мне
отец и дедушка их никогда не носили
два десятка пластинок шаляпин собинов патефон
иглы в стальной коробочке голос треск и шипенье
все это была не жизнь но размеренный тусклый фон
то ли дело цветенье каштанов и ласточек пенье
я послевоенный ребенок отродье семьи врачей
семьи которая вышла почти без потерь из ада
свет часто гасили но в доме запас свечей
в двух кварталах бульвар воронцовский дворец колоннада
я послевоенный ребенок согретый весенней листвой
глядевший на мир не видевший дальше носа
а мимо тележка безногого гремела по мостовой
четырьмя подшипниками заменявшими ей колеса




«мама держит сахар в банке с прилегающей крышкой…»


мама держит сахар в банке с прилегающей крышкой
мама уксусом протирает на кухне клеенку
спать с живым котенком лучше чем с плюшевым мишкой
но какая еврейская мама позволит такое ребенку
а ребенок тащит в дом со двора заразу
сколько раз говорить погладил кошку и вымой руки
чистота залог сам знаешь чего не сразу
ребенок постигнет истинность этой науки
пятнышко на бедре стригущий лишай понятно
блохи скачут наперегонки по белой твоей простынке
так и живем учишь и учишь ребят но
толку в тебе как в заезженной старой пластинке
просыпаюсь рано спит жена и кошка под боком
гигиена и санитария чего от меня вы ждали
и христианский Бог глядит на меня Всевидящим оком
и еврейская мама глядит на меня из космической дали




«о наши потери! казалось, раз помолись Марии…»


о наши потери! казалось, раз помолись Марии,
не поможет – молитву сотню раз повтори и
все, что утрачено, возвратишь с лихвою.
но я никогда не увижу волошинских облаков Кимерии,
проплывающих над головою.
и смотровая площадка – все это в вашей власти,
все для вас, а не для меня – в зубастой пасти.
что вам до инородца, тем более – до иноверца?
видели очи, что захватили жадные руки имперца?
ешьте, хоть повылазьте.
ешьте вместе с кровью пролитой, с Перекопом
с расстрелами, оккупацией, депортацией, так, галопом,
мчится история, зная, что все завершится развалом.
что до наших жизней – они проходят по узким тропам.
скоро совсем пройдут. дело – за малым.
в нашей жизни важно не делать движений резких.
мне не видеть армянских церквей и крепостей генуэзских,
пещерного города и наклонных улочек Бахчисарая.
мы сходны с тенями на осыпавшихся фресках.
задумался Бог Предвечный, книгу жизни листая.
пересекает небо ласточек стая.




«ничего что я сегодня без галстука и пиджака…»


ничего что я сегодня без галстука и пиджака
без слона мерседеса верблюда и ишака
ничего что иду сегодня один на своих двоих
слава Богу никто пока не отрезал их
ничего что сегодня я без царя в голове
ничего что идей у меня не одна и даже не две
ничего что в ушах у меня музыка а не шум
ничего что лукав престарелый еврейский ум
ничего что не стрижен год лет сорок небрит
ничего что земля одессы у меня под ногами горит
вы уж простите что без скандала и лишних слов
что иду домой а не гонят в расстрельный ров
ничего что я перед всеми в долгу но не в долгах
ничего что во мне в глубине все же гнездится страх
ничего что песня моя монотонна как звон сверчка
ничего что сегодня я без галстучка и пиджачка




«ели картофельную шелуху варили крапиву…»


ели картофельную шелуху варили крапиву
повторяли пословицу не до жиру хоть быть бы живу
мальчик учит сказку про гипотенузу и катет
керосина в лампе на донышке на вечер не хватит
помянем на ночь советских бабушек наших
постниц и праведниц не хуже древних монашек
я корова и бык я мужик хоть и баба все мы гермафродиты
мужья убиты дети голодны внуки хоть будут сыты
внуки будут сыты правнуки возмужают
займутся бизнесом встанут на ноги праправнуков нарожают
построят виллы с башнями зубцами и флюгерами
здесь в степи или там за морями и за горами
в общем все уладится у всех перспективы
шелуха картофеля вкусный суп из крапивы
сбор колосков по ночам поход в порожнюю лавку
а народ все толпится не подойти к прилавку
выпьешь чашу скорби правнучек дам добавку.




«девочка загоравшая нагишом на пляже…»


девочка загоравшая нагишом на пляже
ходит по улице в камуфляже
война не война но такой сезон
подобает нежным девам и женам
быть народом вооруженным
до зубов до сережек новый фасон
десять лет тому я их знал другими
они на пляже лежали нагими
если не нравится то не смотри
но это нравилось и смотрели
а девочки полностью загорели
без полосок снаружи без смущенья внутри
может тогда они были правы
что им было всем до солдатской славы
джинсы были милее чем бронежилет
они изменились вокруг перемены
на стройных ногах проступают вены
как-никак прошло уже десять лет




«странно я еще видел мазанки крытые камышом…»


странно я еще видел мазанки крытые камышом
с докторским саквояжем входил в неслыханную нищету
я жил над лиманом в городке небольшом
его спасали акации и каштаны в цвету
его губили виноградники винных сортов
тарас, растрепа, для верности на табаке
мужчины там превращались в подъяремных скотов
а рабовладелицы-жены держали их в крепкой руке
жили по справке не было паспортов
раки водились в лимане а судаки в реке
в крепкой руке, в черном теле, а тело было черно
от отсутствия гигиены и от того же вина
мужей приводили в порядок когда давили вино
семья пахала на виноградниках дотемна
муж как-то держался но знал умрет все равно
жена это тоже знала но не была огорчена
потому что не было лучшей участи чем участь вдовы
хоть в августовскую жару несносен черный платок
облака словно мысли плыли поверх головы
раз в год сын писал из армии пару строк
в разрушенной церкви на фреске сидел даниил пророк
и вокруг пророка молча ходили львы




«Распродадут за копейки. Выбросят на помойку…»


Распродадут за копейки. Выбросят на помойку.
Затеют ремонт. Если хватит денег, то – стройку.
Впрочем деньги кончатся до того, как поставят крышу.
Хорошо, что не увижу. Еще лучше, что не услышу.
Вещи срастаются с нами, становятся оболочкой,
почтим их память пустой стихотворной строчкой.
Наше жилище превращается в пепелище.
Крышка цела, да прохудилось днище.
Вещи прочнее нас. Им незнакома усталость.
Их не возьмешь ни в могилу, ни, тем более, в старость.
Щелчок, – и все превратится в имущество и наследство.
Спасибо болезням и старости за ваше счастливое детство.




«Высокие горы, текучие воды…»


Высокие горы, текучие воды,
лиловые буйволы тащат подводы,
в подводах философы – гиблый товар.
Один – слабосилен, второй – слишком стар,
а третий не лучше подгнившей колоды,
и всем им пора отвечать за базар.
Цветы рядом с птицами. Рой насекомых
весенним задиристым ветром влекомых,
беззвучен, как весь этот странный пейзаж,
за каждой подводою следует страж,
он машет дубинкой, встречая знакомых.
И в небе пустом закипает мираж.
Драконы блестят золотой чешуёю,
сравнимы с ужом и обычной змеёю,
но крылья и лапы с густой бахромой,
все так извиты, что не сыщешь прямой,
а там, далеко, за великой стеною
туманы ложатся густой пеленой.
Детали одежд прорисованы мелко.
Вот подлинный свиток, а может – подделка.
Китайский пейзаж, что китайский секрет.
Работой и кровью невинной согрет,
невинная кровь это лучшая грелка,
багровой истории ласковый цвет.




«немного музыки умещалось на диске…»


немного музыки умещалось на диске
времен граммофонов и самоваров
музыка пряталась в треске и комарином писке
жизнь похожа на лавку колониальных товаров
потому что это было время колоний
и почтовые марки колоний ценились особо
и человек из будущего потусторонний
производил впечатление чудаковатого сноба
никто не верил в машину времени это причуда
в граммофоны тоже не верили но иногда покупали
на резных столах стояла фарфоровая посуда
императорского завода в просторном обеденном зале
и человек из будущего сидел за столом среди прочих
пил чай тонкий стакан серебряный подстаканник
и хозяйка ему отрезала лучший кусочек
белый пряник был вкусней чем медовый пряник
а машина времени запряженная бурой кобылкой
стояла у входа и кучер поглядывал чаще строго
но иногда с милосердной и печальной улыбкой
на мир в котором музыки помещалось немного




«В пространстве веры – пророки и мудрецы…»


В пространстве веры – пророки и мудрецы.
А кто не пророк, не мудрец – сиди и молчи.
В пространстве сказок – вампиры и мертвецы,
не зная закона, свободно ходят в ночи,
скребутся, как мыши, кричат, как сычи.
А мальчику все равно – Бог накажет, черт приберет,
с головой укрывшись, одолевает наследственный страх.
Папы нет, мама где-то таскается, бабушка пьет,
а когда он был мал – не пила, и носила его на руках.
Жизнь всегда хороша на первых порах.
Так получилось – ему не читали священных книг.
А сказки читали, особенно на ночь, чтобы заснуть.
Раз в месяц водили к доктору, то ушник, то глазник,
потерпи, укол, не больно, еще чуть-чуть.
Зайдем в магазин, куплю тебе что-нибудь.
Покупали зайца и игрушечный пистолет —
для охоты на зайца, чтобы зря не скакал.
Зимой – одеяло ватное. Осенью – старый плед.
Свет горит, но в лампочке слабый накал.
Света мало, и мальчик тоже по-своему мал.




«известна пьеса. выучены роли…»


известна пьеса. выучены роли.
суфлер забывчив – что поделать с ним?
свобода воли есть свобода боли,
которую мы людям причиним.
в театре кресла с плюшевой обивкой,
и занавес из бархата под цвет.
и билетерша дарит нас улыбкой,
фонарик наставляя в наш билет.
в руке программка, свернутая в трубку.
играет как всегда – состав второй.
пришел черед отравленному кубку.
отравленный клинок – не за горой.
пора, мой принц! не слышно оркестрантов.
в последний раз чуть дернулся кадык.
Горацио встречает оккупантов
рассказом о погибели владык.




«конь леченый…»


конь леченый
вор прощеный жид крещеный
одна цена
одна цена но какова она
потому что конь леченый лучше чем конь больной
разбойник прощеный Христом на кресте
лучше чем вор иной
жид крещеный Сам Христос пришедший к реке Иордан
где трижды водой окатил его пророк Иоанн
стара поговорка но не повторяй ее мне
говоря о товаре подумай сперва о цене




«когда дети малы они хороши и милы…»


когда дети малы они хороши и милы
глаза как маслины волосы вьются тоненький голосок
кто вас мальчики вытянул за письменные столы
с черными телефонами портупеи наискосок
галифе сапоги в кабинетах натерты мастикой полы
в завершение пуля в затылок если сам то в висок
кого из полуподвалов кого из высоких квартир
витражи в парадных мрамор лестниц в гостиной камин
в расстрельном подвале теперь обыкновенный тир
подвал глубок винтовок много а ты один
было можно подать документы но ты опоздал в ОВИР
и что теперь зарубежью до табачных твоих седин
и какое дело кому что дед работал в ЧК
а арестован-расстрелян был уже ГПУ
что от пощечины девичьей у тебя горела щека
что сын твой в форме ОМОНа служил разгонял толпу
что внук твой похож на того кудрявого мальчика
который святую русь разносил в щепу
расти мальчик расти душой не криви
хорошо учись пиши стихи себя не ласкай
потому что руки твои в наследственной вязкой крови
и в твоих ушах овчарок надсадный лай
расти мальчик работай прилежно и хорошо живи
на пляже летом лежи читай загорай
какие девы проходят к воде мимо подстилки твоей
они и сами подстилки но как объяснишь это им
и это карма сансара судьба до скончания дней
живем не тужим себя ни в чем не виним




«Море пахнет солью и йодом…»


Море пахнет солью и йодом.
Город пахнет распадом-разладом.
Это место намазано мёдом.
Это место становится адом.
Это место мечено кодом.
Это место истоптано стадом.
Люди смотрят под ноги и в карты.
Видно местность им не знакома.
Здесь в тюрьму как за школьные парты
всех сажают. Дальнейшее – кома.
Ходят парами жрицы Астарты.
Ходят тройками члены обкома.
Море пахнет всемирным потопом.
Город пахнет полуденным жаром.
Жизнь идет по нехоженым тропам.
Старость катится кегельным шаром.
Что поделать с таким хронотопом?
С кожей, траченой южным загаром?
Лето красное кажется черным.
Небо синее кажется белым.
Город кажется огнеупорным,
но принюхаться – пахнет горелым.
А хотелось бы, чтобы попкорном,
или персиком переспелым.




«солнечный свет сквозь листву винограда…»


солнечный свет сквозь листву винограда.
гудение утренних пчел.
жизнь прокатилась – ни склада, ни лада,
словно бы в книжке прочел.
из-под затертого переплета,
с высохших хрупких страниц.
птицы щебечут во время полета.
что нам до пения птиц?
что нам до пчелки, трудяги извечной?
на ножках желтеет пыльца.
что до вселенной, не столь бесконечной,
чтоб не дожить до конца?
вот и уходит ночная прохлада,
молча откуда пришла…
солнце, сияй сквозь листву винограда!
гуди, золотая пчела!




«Творенья старого поэта…»


Творенья старого поэта,
проснувшегося до рассвета,
когда в саду густой туман
росою падает на землю…
О чем ты шепчешь? Я не внемлю.
Старик – ты гений, я – профан.

Что мне рифмованные строки,
кто мне нелепые пророки
с нечесаною сединой,
как сжиться мне с твоим страданьем,
с твоим последним назиданьем,
переселяясь в мир иной?

Старик, прости, я сам не молод,
весь переломан, перемолот,
смешной изгой в своем дому,
пристыжен веком и обижен,
я сам не чесан и не стрижен,
живу, гнию не по уму.

Живу, гнию, сомненья прячу,
как в магазине недостачу
прикрыть пытается ловкач,
но суд идет – смешны попытки,
на выход, собирай пожитки,
и кто тебе, больному, врач?

Я сам – безродный, сам – калека,
из девятнадцатого века
листаю стихотворный том,
и милый ямб четырехстопный,
четвероногий, расторопный
звучит в мозгу моем пустом.

Есть в осени первоначальной
простор твоей строке прощальной,
и я, послушный книгочей,
лишь отзвук или отсвет, эхо,
твой раб, несчастный неумеха.
Прощай же, свет моих очей!




«И во дворе и на календаре – зима…»


И во дворе и на календаре – зима.
Холод цветет, чуть рассветет – сгущается тьма.
Коротки дни, ночи длинны, как чувство вины.
Люди больны, над собой не вольны в дебрях страны.
И, как всегда, как в иные года – чувство стыда.
В лужах декабрьских чернеет вода под корочкой льда.
Гитара, звени, мы с тобою одни, полночный романс.
Вспомнишь едва эти слова – снова впадаешь в транс.
Не говори, лучше бери за руку, обними,
Господи мой, этой зимой как остаться людьми?
Удастся ли мне не жаться к стене и не скользить по льду,
как стерпеть смогу, что город в снегу, а души – в аду?
Депрессия, грусть сильны, ну и пусть, или все это зря?
Встал на заре, на календаре – первое декабря.




Терпсихора








Вторая ода



1

Пандора! Ты открыла свой сундук.
Доныне деревянной крышки стук
в горах Кавказа отдается эхом,
и беды все, что стайка мотыльков,
летят – как видно, жребий наш таков —
пришел конец покою и утехам,
свободе от одежды и цепей,
от бурных рек, непаханных степей…
Так Зевс судил лентяям, неумехам!
Вот чаша скорби – до конца испей!
О юморист! Не суйся к нам со смехом,
не открывай широкозевный рот,
не выпускай на волю анекдот!


2

Пустой сундук. Но там, на самом дне
сидит Надежда – крылья на спине,
сандалики и платье из поплина,
а рядышком, немного в стороне —
она! она! Иль показалось мне?
О Муза! Ты прекрасна и невинна,
ты не обманешь, как твоя сестра —
Надежда, что пообещать быстра,
но, словно реку быструю, плотина
ее посулы перекроет мир —
дряхлеющий, изношенный до дыр,
куда ни глянь – унылая картина!
Пьян пролетарий. А капиталист
ужасен, жаден, на руку нечист.


3

О Муза! Сколь желанен твой приход!
Ты наше время переходишь вброд,
на броде ведь Пегасов не меняют!
Не тешишь нас надеждою пустой —
глядишь на нас, сияешь наготой —
так девушки на пляже загорают,
вуайериста насыщают взор,
ни дерзкий взгляд, ни моралистов хор
красавиц полуденных не смущают:
одежды прочь – и кончен разговор.
А впрочем – кризис, старики нищают,
а к богачам спускается с небес
земной красавец – верный мерседес.


4

Но Муза! Стихотворную строку
зачем в уста влагаешь старику?
Стихосложенье – лишняя морока.
Известно, старикам у нас почет,
но стих теперь навряд ли кто прочтет,
и выловит из мутного потока
метафору, эпитет, параллель,
оценит ритм и красоту созвучий,
закономерность и несчастный случай.
Наш скорбный труд утрачивает цель.
Гремит попса, и речи пустомель,
несет нам сплетни на хвосте сорока,
История! Корабль твой сел на мель!
О Муза! Хоть в стихах немного прока,
с традицией-инерцией втроем,
тебе сегодня песню воспоем.




«По базару ходят сумчатые приматы…»


По базару ходят сумчатые приматы.
Параллельны ряды мясные, фруктовые, овощные.
На прилавках бывают абрикосы, вишни, томаты.
Приматы бывают приезжие и коренные.
За приезжими нужно присматривать, чтоб не пустили корни,
не зацепились, не втиснулись, не заняли место на пляже.
Море теплое, мирное, милое: ни линкор, ни
эсминец его не тревожат. Сегодня даже
пассажирские катера не подходят к причалу,
не говоря о барках и турецких фелуках.
Склоняясь, хладея, как Пушкин писал, мы идем к началу.
Но летом, отогреваясь, забываем о смертных муках.
Коренные носят корни в штанах или под юбкой.
По первому требованию предъявляют друг другу.
Волшебный крепкий орешек прячется под скорлупкой.
Нищий тянет к прохожему прокаженную руку.
Куда-то исчезли Циля и Моня, Абрам и Сара,
товарищ Шапиро остался разве что в анекдотах.
Летом нет ничего лучше большого базара.
Коренные легко узнаются – никакого загара.
Приезжие люди блаженны, как личинки в медовых сотах.




«Вид на море и обратно…»


Вид на море и обратно.
Вид на небо и потом.
Повторенный многократно
день припомнится с трудом.
Между сотен старых фото
трудно отыскать одно.
Людям хочется чего-то,
что бывает лишь в кино.
Чтоб спасенная сиротка
обогрела всю семью.
Чтобы плакала красотка
за запорами семью.
Чтоб белела колоннада
открывая прежний вид.
Чтобы с пляжа, как с парада
возвращался индивид.
Чтобы шляпа из соломы,
чтоб костюм из чесучи,
Чтобы времени разломы
сшили добрые врачи.
Что ни говори – приятно
на песке лежать пластом.
Вид на море – и обратно.
Вид на небо – и потом.




«сложные вздорные люди ходят среди простых…»


сложные вздорные люди ходят среди простых
полные противоречий ходят среди пустых
попадаются под ноги перекрывают путь
не дают зацепиться протиснуться и свободно вздохнуть
не понимают что жизнь важней чем мысль в голове
хорошо если мысль одна плохо когда их две
хорошо если руки связаны а ноги идут по прямой
и готов обед ко времени когда вернешься домой




«я читаю с акцентом даже тогда…»


я читаю с акцентом даже тогда
когда читаю книгу и рта открыть не умею
речь гудит как на ветру провода
ничего не исправишь пора бросить эту затею
язык за зубами губа прижата к губе
фонетика и морфология лингвистика вот науки
они меня одолели в долгой упорной борьбе
и водят вокруг хороводы взявшись за руки
я даже мыслю с акцентом как бы сказал декарт
я существую с акцентом жизнь подобно училке
идет мимо дней моих как между рядами парт
и что-то знакомое чудится в злобной ее ухмылке




«в толпу ныряют как в воду…»


в толпу ныряют как в воду
со скалы одиночеств
как в хвалебную оду
ныряют с высот пророчеств
в толпе забывают душу
как очки забывают дома
выберешься на сушу
а жизнь тебе незнакома
вернешься домой за очками
но все вокруг как в тумане
за горами и за веками
все просто как на экране
в эпоху кино немого
смена кадра под вальс тапера
и вроде смысла немного
но смотрим все без разбора




«у географички вместо мозга – карта больших полушарий…»


у географички вместо мозга – карта больших полушарий.
у завхоза вместо тела – разбитая школьная парта.
у ботанички вместо платья осенний гербарий.
у физички вместо мыслей три закона ньютона.
военрук – подарок химичке к восьмому марта.
а химичка сухая и плоская, как из картона.
а у нас из головы растет молодая травка.
а у нас в сердцах посеяны зерна различных пороков.
а на шее у нас пионерская шелковая удавка.
но мы снимаем ее по окончаньи уроков.




«поскольку ни слава, ни воля…»


поскольку ни слава, ни воля
в Украине не умерла,
лежат среди чистого поля
мертвых солдат тела.
а поле – чистого чище,
и горы – надежный тыл.
и пепел на пепелище
еще не совсем остыл.
в нем смешалась зола пожарищ
и зола пионерских костров.
постой, дорогой товарищ,
не слишком ли ты суров?
дорога слишком прямая.
солнце восходит в зенит.
в руках казака Мамая
бандура тихо звенит.
стоят молчаливым строем
вдоль дорог тополя.
дышит вечным покоем
высохшая земля.
и вновь команда «по коням».
вновь – скачки по праху отцов.
и вновь по Христу мы хороним
мертвые – мертвецов.
но слава и воля живы.
свети нам солнце, свети!
и только жажда наживы
стоит у нас на пути.




«Не гордись, дорога, обочиной…»


Не гордись, дорога, обочиной,
яблоко – червоточиной,
старец – тем, что кончина близка,
нечем в мире годиться-дивиться.
Не гордись худобою, девица,
кто-то скажет: доска – два соска.
Ангел-аист летает над крышею,
не гордись, ангел, Силою Высшею,
лучше строй круговое гнездо.
Пусть под кровлей живет долгожитель,
носит дедовский сталинский китель,
учит древний конспект от и до.
Вот вишневый садок, расцветающий,
бык соседский, ограду ломающий,
норовящий топтать огород.
Вот дьячок, осуждающий здраво
крепостное господское право.
Вот бухой, угнетенный народ.
Вот Тацит, обещающий Луцию
древнеримскую революцию,
вот восставший футбольный Спартак.
Вот – зеленые человечки.
А доска – два соска ходит к речке
нагишом и купается так.




«книжные полки в простенке между высоких окон…»


книжные полки в простенке между высоких окон
на полках рядком тома атласов энциклопедий
кажется дух-шелкопряд упрятал в незримый кокон
всю медицинскую мудрость минувших столетий
над полками несколько фото в горизонтальной раме
блеклые лица ушедших с еврейскими именами
узнаются фигуры мальчик прижался к маме
как тесно было бы тут если б все жили с нами
фанерный письменный стол и старое кресло владенья
папы для прочих они почти под запретом
лицо в пенсне с выражением недоуменья
дедушка умер давно я знал его только портретом
были также дубовые ставни и голландские печи
шкафы и кровати стандартная часть интерьера
были подсвечники в которых горели свечи
когда отключали свет и тенью пугала портьера
за портьерой всегда скрывается нечто такое
что содержит трагедию словно за театральной завесой
и поныне она жива и не оставляет в покое
того кто помнит все что когда-то было одессой




«и еще учили малых детей не бояться больших собак…»


и еще учили малых детей не бояться больших собак
но дети пугались и заиками в мир вошли
заики не виноваты их воспитали так
их растили солдатами но они росли как могли
росли от горшка два вершка пехотинцы под стол
штаны на лямках младшая группа обязательный сон дневной
отец с бутылкою пива раз в месяц ходил на футбол
мать управляла семьей а могла управлять страной
а страна большая каждый год на новом витке
а враг не дремал строил козни исподтишка
и великаны вели больших собак на поводке
мимо заик пехотинцев под стол от горшка два вершка




«Нас держали в черном теле…»


Нас держали в черном теле
или в черном оперенье.
Мы над городом летели.
Грай картавый – наше пенье.
Нас высиживали в гнездах
непричесанных, нескладных.
Нас держал весенний воздух
в парках городских, бесплатных.
В парках отдых и культура,
физкультура, танцплощадки,
искалечена скульптура,
сплошь загажены посадки.
Много скорби в нас, воронах.
Никуда от нас не деться.
Высоко, в зеленых кронах
наши гнезда, наше детство,
наше птенчество, хоть слова
нет такого, к сожаленью.
День прошел, и вечер снова
лег на крыши плотной тенью.
Мы кружим, сбиваясь в стаи,
скоро – окончанье лета.
Вот вам истина простая —
ваша песня тоже спета.




«Волошин прятал белых от красных и красных от белых…»


Волошин прятал белых от красных и красных от белых.
Но красные – белые презирали таких мягкотелых.
Таких поэтических, в греческих балахонах,
таких бородатых, как в церквях на иконах,
таких, живущих среди книжек под курчавыми облаками,
с видом на море, которое Бог сотворил своими руками.
Красные, белые, умирали и убивали,
не глядели с балкона за горизонты, за дальние дали,
не прибавляли в весе, не старели, не слушали птичьи трели,
не рисовали бесчисленные киммерийские акварели.
У кого-то был царь, у кого-то красные флаги,
у всех во рту привкус крови, а также сивушной браги.
И всех друг от друга нужно спрятать надежно.
Лучше бы всех, навсегда, но это вряд ли возможно.




«Всюду порча и сглаз, повторяю – порча и сглаз…»


Всюду порча и сглаз, повторяю – порча и сглаз,
порча и сглаз – повторяю в последний раз.
Всюду ведьмы и колдуны, повторяю – ведьмы и колдуны.
Злоба в сердцах, в густых волосах колтуны,
ведьмы и колдуны. Бог за нас – и кто же на ны?
Шепчут, тычут иглой в образ твой восковой,
окропляют его оскверненной святой водой,
ведьмы трясут головой, колдуны – бородой седой.
Всюду мрак и нечестие, колдовство, ведовство,
человек это та еще бестия, всюду заговоры, воровство,
ведьмы и колдуны – сотоварищи Сатаны.
Все вокруг осуждены, только на нас нет вины,
только на нас юбки до пят, платки до бровей,
ангелы справа, бесы, известно – левей,
ангел к правому, бес к левому полушарию или плечу,
через левое полушарие нельзя передать свечу.
Нельзя передать свечу ни к иконе, ни к алтарю.
Всюду порча и сглаз – в последний раз говорю.




«в те времена когда сюжетом рассказа…»


в те времена когда сюжетом рассказа
могла быть полоска рассвета или краски заката
когда у семи полководцев был Кутузов без глаза
и колосками пшеницы выдавалась в колхозе зарплата
когда выходя из райкома барин распахивал полы халата
и в свинарку пастух влюблялся с первого раза
вместо хора о вечном звучала песня о встречном
гудок заводской кудрявая что ж ты не рада
пейзаж городской был канально-фонарно-аптечным
в душной ночи не отличить конокрада от казнокрада
калинина от твери петербурга от ленинграда
и только млечный путь всегда оставался млечным
в те времена когда сюжетом поэмы
мог быть урожай на нищем колхозном поле
и не было в мире подлунном почетней темы
чем девка которая принесла ублюдка в подоле
когда мы ходили согнувшись от страха или от боли
когда мы ели то были слепы глухи и немы
стояла в поле березка да некому заломати
клен опавший заиндевелый качаясь стоял над нею
в церкви на пасху пели не рыдай мене мати
я слезу твою оботру и на груди согрею
вот только слова сказать не посмею и не сумею
поскольку любое слово не к месту некстати




«кружись на одной ноге резко остановись…»


кружись на одной ноге резко остановись
мир начнет кружиться вокруг тебя как вокруг оси
словно вода в воронку душа устремится ввысь
пощады не жди и прощения не проси
так из облачка белого рождается фронт грозовой
и прогибается небо под тяжестью колесниц
так молнии сообщают вести с передовой
так дышат духи небесные с тысячей крыльев и лиц
так узнаешь спасителя в давнем привычном враге
так исчезает цивилизация без следа
вот ребенок крутится на одной ноге
сейчас остановится что случится тогда




«я имею тебе сказать – так говорил мне дед…»


я имею тебе сказать – так говорил мне дед.
I have to tell you – скажет когда-нибудь внук.
когда я уйду – никто не посмотрит вслед.
когда постучу – не отворят на стук.
поколение-мостик над подземной рекой.
переходный период из ничто в никуда.
все это не оплатить стихотворной строкой,
и даже музыкой – не залатать никогда.
а казалось, что строить нужно на месте пустом.
а казалось не нужно идти, куда не зовут.
вода изгнанья течет под старым мостом.
облака изгнанья над землею изгнанья плывут.




«Человек надевает военную форму…»


Человек надевает военную форму,
надевает и не снимает ее несколько лет.
Потом надевает штатское и хочет вернуться в норму,
но понимает, что в норму возврата нет.
Потому что военный и штатский – это разные стили.
Потому что только в окопах знаешь, кто враг, кто друг.
Многим хочется убивать, чтобы их за это хвалили,
жаль только кровь никак не отмывается с рук.
Зато остается много невеселых историй,
которые за стаканом рассказывать сыновьям:
о том, как хрустит на зубах песок чужих территорий,
как трупы однополчан выкапывают из ям.
О том, что не жалко баб – этих блядей, подстилок,
которых вести что в стога, что в ближний лесок.
О том, что расстрел – это пуля в затылок,
а самоубийство – это пуля в висок.




«брак царя был свободен от секса: супруг уважал супругу…»


брак царя был свободен от секса: супруг уважал супругу.
они гуляли вместе, не прикасаясь друг к другу.
то по дворцовым залам, то по дворцовому парку.
она выводила левретку, а он – овчарку.
они оставались чисты, как жители сельской читальни.
во всем дворце не нашлось ни кровати, ни спальни,
не было ни сортира, ни, тем паче – алькова.
он был не слишком умен, она – совсем бестолкова.
Бог давал им деток задаром, без зачатья и родов.
их семьею была семья различных народов.
южные были смуглы, а северные бледнолицы.
и это все, что известно о жизни царя и царицы.




«они говорят: „в наше время“, имея в виду мезозой…»


они говорят: «в наше время», имея в виду мезозой.
они говорят: «наше будущее», ничего не имея в виду.
тучи над джунглями встали. в воздухе пахнет грозой.
динозавры не верят в наследственность. вымиранье у них в роду.
в роду монументов-ящеров, ходящих на задних ногах,
соперничающих с кенгуру, которых в помине нет,
их долг – расчистить пространство. они как в шкуре – в долгах.
на них сошелся лазером белый свет.
их каменные зародыши лежат в пустынных песках.
смертоносное солнце не в силах их отогреть.
холодная кровь пульсирует в их висках.
эволюция-сука над ними свистит, как плеть.
а мы говорим: «в наше время», имея в виду совок.
а мы говорим: «наше будущее» – и считаем гроши.
эволюция дремлет, забившись в живой уголок.
рядом с ней примостилась вера в бессмертье души.




«получай фашист гранату от советского бойца…»


получай фашист гранату от советского бойца
получай прораб зарплату вдруг дотянешь до конца
получай Моисей скрижали разбивай их о скалу
да под старость нас прижали словно бабочку к стеклу
получай не по заслугам по потребностям своим
погуляй цветущим лугом горним ангелом храним
получай не по законам воцарилась благодать
ибо счет не по поклонам нам предъявит Божья Мать.
получай свое чужое до получки дотяни
чтобы счастье небольшое осветило наши дни
чтоб бухгалтерские счеты не стучали на столе
чтобы помнил для чего ты оказался на земле




«девицы ходили в лодочках мальчики в мокасинах…»


девицы ходили в лодочках мальчики в мокасинах
студенты писали конспекты по основам марксистской науки
ненависть продавали в продовольственных магазинах
в бумаге оберточной по килограмму в руки
руки мозолистые гордость пролетариата
глотка луженая гордость и слава прораба
если завтра война если завтра зарплата
мальчик не плачь потому что вырастешь будешь баба
девочка девочка вырастешь будешь девица
в лодочках на каблучках в ботиках или сапожках
хочется перехочется перетерпится удавиться
комнатная антенна телик на тонких ножках
хочется есть но лень с утра в гастроном тащиться
можно что-то стащить коллектив возьмет на поруки
длинная очередь громоздкая продавщица
отпускает отборную ненависть по килограмму в руки




«не ходите дети туда…»


не ходите дети туда,
где дамы и господа.
пусть не будет вашей ноги,
где товарищи и враги.
мой маленький, не ходи
туда, где живут вожди.
лучше лицо умой,
чисти зубы, маленький мой,
слушай бабушку, кашку ешь,
залатай в сознании брешь.
не смотри, что дедушка стар —
он тебя отведет на бульвар,
а не хочешь – гуляй во дворе,
пока тепло в октябре.




«молчание знак согласия с твоими врагами…»


молчание знак согласия с твоими врагами
когда тебя свалили на землю и лупят ногами
согласия что и сам себя на землю свалил
что и сам себя ногами бил что есть сил,
так что свет не мил
о эти хищники в форме с сапогами на лапах
о эти жертвы с тоской о колодках и кляпах
о эти бухгалтера не считают выводят в расход
о эти речи на каждый праздник из года в год
зловоннее сточных вод
мы тоже не травоядные хоть и жевали жвачку
от детей моряцких унизительную подачку
дай пожевать в детском садике во дворе
колодце дома выстроились в каре
в первый класс в сентябре
первый сентябрьский денек не всегда погожий
иногда туманный сырой ни на что не похожий
праздник белых бантов передничков воротничков
близоруких глаз в пластмассовых рамках очков
с травлею новичков
мы тоже не новички хоть не вяжем ни слов ни лыка
любому гаду было легко нас сбить с панталыку
поставить под знамя и под ружье за собой увести
туда в никуда где никто никого не может спасти
молчание здесь в чести




«зеленый ежик падает раскалывается пополам…»


зеленый ежик падает раскалывается пополам
каштан по асфальту катится под ноги мне
я не нагибаюсь за ним иду по своим делам
не нужным стране жене да и мне не вполне
и каштан никому не нужен Господи сколько их
валяется на тротуаре или в жухлой траве
а рядом створки скорлупки сколько колючих пустых
столько же сколько пустых мыслей в моей голове
столько же сколько дней в долгой жизни моей
оболочек без сердцевины без внутреннего огня
иду по своим делам стараюсь идти быстрей
притворяясь что я спешу и дело есть у меня




«вот домик скособоченный…»


вот домик скособоченный
полгода обесточенный
полгода обезвоженный
кажись за неуплату
а купол позолоченный
блестит как завороженный
и день идет к закату
ах живопись пейзажная
ты вся одноэтажная
зеленовато-серая
в багете золоченом
а жизнь у нас бумажная
чуть сдобренная верою
пускай живет а че нам
а че нам день смеркается
живет мужик не кается
живет не успокоится
век бороду не бреет
живет на свете мается
но скоро все устроится
жаль солнышко не греет




«Что ж – привет, господа-сыновья-кумовья-короли…»


Что ж – привет, господа-сыновья-кумовья-короли,
перед вами желанная низкая цель, но
чашу подлости дьявол выносит из-под земли,
и не пить эту чашу опасно, и выпить – смертельно.
Что же, видно придется вам плакать у каждой стены,
и записки совать меж каменьев в широкие щели,
потому что толпились у чаши и пили из рук Сатаны,
и хвалили, и быстро пьянели, и слаженно пели,
и писали подметные письма, и принимали на лбы
номера и печати, которые стали мишенью
для любого стрелка – для проклятия или судьбы,
все равно как назвать, все равно места нет утешенью.
И апостолы ваши уснули, сопят, завалившись в кусты,
и никто не услышит прощального плача и воя.
А Проклятый смеется: не бойтесь, друзья, вы – чисты,
только руки в крови и возмездие – над головою.




«жена номер раз сбежала поскольку – лох…»


жена номер раз сбежала поскольку – лох.
от второй он сбежал, потому что характером плох.
вредный, негодный, колючий, как чертополох.
жил в нищете, ни со щитом, ни на щите,
предавался унынию, праздности и тщете.
не мылся, пока в паху не заводился мох.
в общем – шиз, как все те, или много хуже чем те.
его возили в дурку два-три раза в году.
кололи сульфу – бывшую в те времена в ходу.
три месяца он лечился в кромешном больничном аду.
раз в неделю в надзорке его лупил санитар,
хоть он был слабак и стар – никуда не годный товар,
но каждое утро он повторял – я отсюда уйду.
и он уходил по выписке под надзор.
семья не могла выносить этот стыд и позор.
когда о нем вспоминали – родичи прятали взор.
как говорится, шизам – учет, как старикам – почет,
положат в больницу – поставят на диспансерный учет.
он умер давно, но на учете он состоит до сих пор.




завещание


не носи черного платья заведи котенка черного цвета
пусть мурлычет прыгнув к тебе на колени
пусть перебегает тебе дорогу хоть это плохая примета
на потеху моей бестелесной молчащей тени
пусть согреет тебя этот веселый комочек
пусть гоняется за бумажкой привязанной к нитке
пусть на этой бумажке будет восемь написанных мною строчек
и котенку забава и мы с тобой не в убытке




«Растопим камин. Пляшет огонь на поленьях…»


Растопим камин. Пляшет огонь на поленьях.
Смиренная кошка, мурлыча, лежит на моих коленях.
Дождь от нечего делать стучит в окно.
Пусть стучит сколько угодно – ему не откроют.
Летнюю пыль дожди монотонные смоют.
Тоска в человеке красна, как в бокале вино.
Так, заперта дверь. Листва – для ветра добыча.
Что думает зверь, на коленях хозяйских мурлыча,
что чувствуют эти поленья, сгорая в огне?
Вспоминают ли сказку о Карло и Буратино?
Что думает осень? Что лето слишком картинно,
что молодо-зелено, дождик мелькает в окне.
Пылай мой камин, как Пушкин писал, согревая келью.
Вечер, словно любовь, завершится постелью,
сном тяжелым, как одеяло. Укрывшийся с головой
человек естественен, как кошка или поленья,
мурлычет, сопит, все теряет без сожаленья,
не ждет пробуждения, вровень с опавшей листвой.




Шоа


на правах придорожной пыли
на ветру осеннем промозглом
что мы тут позабыли
дети привыкшие к розгам
потому что мало нас били
так и надо нам недоноскам
так и надо нам недомеркам
так и надо птенцам подранкам
так и надо мойшам и беркам
так и надо сарам и ханкам
так и надо нашим местечкам
кто теперь тут живет не знаем
трудно быть живым человечком
легче в небе вороньим стаям
легче облака легче пуха
из перины распотрошенной
легче света бесплотнее духа
старухи умалишенной
потому что в багровом свете
земного военного ада
будут кричать нам дети
ага так вам и надо
что вы тут позабыли
а мы и сами не знали
на правах придорожной пыли
которую вы вдыхали




«пожалеем малую речку. ей выйти из берегов…»


пожалеем малую речку. ей выйти из берегов
труднее, чем человечку выбраться из долгов,
ей летом пересыхать, зимою – покрыться льдом,
как укрывается мать старорежимным платком.
пожалеем старую маму, сидящую взаперти,
ей даже к сельскому храму мимо кладбища не пройти,
пожалеем ее сынка, который всем задолжал,
он жил как птица пока – пил, не сеял, не жал.
пожалеем и тех, кто ему давал три рубля,
пожалеем всех неумех, которых носит земля,
а земля – она всех жалеет, на себе, под собой.
жаль что речка мелеет. жаль, что у сына запой.
эти малости – детские шалости, курам на смех.
будем жить задыхаясь от жалости, которой хватит на всех,
на малую речку, впадающую неизвестно куда,
на деревню, не знающую, что на свете есть города.




«со временем сердце растягивается как обувь…»


со временем сердце растягивается как обувь
да и время растягивается становится мягче
податливей словно девка некуда ставить пробу
а когда-то скакало что красный резиновый мячик
оставляя зачем-то следы на асфальте прогретом
перед тем как исчезнуть бесследно и безвозвратно
вместе с главным и неделимым к чему делиться секретом
полишинеля все будет чисто гладко понятно
также и место где мы живем растяжимо и безопасно
до неузнаваемости до переулка до лестничной клети
до двери с почтовым ящиком до изжитой напрасно
жизни в бренности лености тленности эти
слова идут друг за дружкой как на картинке слепые
идут за слепым цепочкой по краю оврага
на глазах изумленной замолкшей толпы и
все затаили дыхание в ожиданье последнего шага




«В штанах страны стоит бронепоезд…»


В штанах страны стоит бронепоезд
на бедрах правителя – черный пояс,
вождю хорошо со страной вдвоем.
Изба красна не углами – узлами,
веселые нищие роются в хламе,
в речушке церковь вниз куполами,
тоска расширяется в сердце твоем.
Особенно утром, когда на востоке,
заря занимается, в мутном потоке
прошедшего времени рыба клюет
на каждую удочку, каждый крючочек,
когда не счесть стихотворных строчек,
а в клубе ночном для сынков и дочек
бушлатник шершавую песню поет[1 - Строка из стихотворения О. Мандельштама].
Когда облака сбиваются в стадо,
когда палач говорит «так надо!»,
а смертник, пожалуй, согласен с ним,
когда под землею гремят заводы,
а в небесах не смолкают оды,
закон природы – закон породы,
природу-породу мы не виним.
Такими уж мы уродились в роддоме
системы минздрава, мы были, кроме
матери, не нужны никому.
Полоской роддомовская клеенка
охватывала запястье ребенка,
и равнодушно родная сторонка
нас принимала по одному.
Такая уж выпала доля-жребий,
гражданин – отребье среди отребий,
хоть отсутствует множественное число
у слова «отребье», не скажешь иначе,
различая в общем вое и плаче,
в поисках недостачи в сдаче
мелкое, но всесильное зло




«Век мой выношен. Выброшен хлам…»


Век мой выношен. Выброшен хлам.
Жизнь отравлена запахом гари.
И безмолвно сидят по углам
длинношерстные робкие твари.
Зябко выйти во двор по утрам.
Золотая листва под ногами.
Здесь друзья расстаются врагами.
Зыбко все. Все открыто ветрам.
Все открыто предательству тех,
кто отжал, тех, кто выжал и выжил,
сколько их – сластолюбцев и выжиг,
тех, кто вводит вселенную в грех.
Так скотину ведут на убой.
Так упрямицу тащат к постели.
Так безумье, лишенное цели,
ждет мгновенья – покончить с собой.




«Все не так, как тебе хотелось. Душой не криви…»


Все не так, как тебе хотелось. Душой не криви.
Алкоголик домой доберется на автопилоте.
Революцию не обязательно потопить в крови.
Сама увязнет в болоте.
Ибо эта местность болотиста. Бессмысленно помогать
добраться до твердой почвы безногому инвалиду.
Огоньки болотные пляшут. Прогнившая гать
существует только для виду.
Умирает в бездействии действие. В сомнении меркнет ум.
В немощь впадает старость. Осень мучит природу.
Внешнюю музыку заглушает внутренний шум.
Рыбка любит мутную воду.




«задание на дом: изволь нанести на карту…»


задание на дом: изволь нанести на карту
незыблемые границы государства Урарту,
к которым не подойти на расстоянье стрелы
летящей, меча разящего, враждебного взгляда —
ощетинится копьями, окаменеет преграда,
враждебная сила сама не рада —
сжалась в комок и глядит из исторической мглы.
все, что не существует, вечно и неизменно —
небытие подкрадывается постепенно,
чтоб нанести удар, и вечность твоя – верти
ею как хочешь: она затвердевает
под пальцами скульптора, то, чего не бывает,
как плод на каменном дереве созревает:
сиди ученик над картой, рисуй и черти.
тебе все равно, что дорическая колонна,
как березка, одна стоит между камней Вавилона.
Изида с Венерою сестры – зеркальные близнецы.
переселенье народов – броуновское движенье.
не влезай! убьет! – высокое напряженье.
средневековье лоб разбивает о Возрожденье.
мы стары, мы сами себе годимся в отцы.
мы мелкие сошки никем не написанной драмы.
на месте Урарту стоят армянские храмы,
а нам в толпе не протиснуться. ученик
сидит над руинами, над мраморными гробами,
нанесенными на карту, над колоннами и столбами
телеграфными, над порванными проводами,
над скульптурами без хитонов и без туник.
ампутация рук носов и фаллосов на скульптуре,
отношение к сексу в давно погибшей культуре,
технология тирании – стенобитный прибор, бревно
с литою бронзовой головою барана…
крепки границы Урарту, надежна охрана,
солнце зашло, закат зияет как рана,
но закату не больно, точнее, ему – все равно.




«Старость – второе дыхание. Привычка – вторая натура…»


Старость – второе дыхание. Привычка – вторая натура.
Кому хватает выдержки, тому не нужно отваги.
Герои моих стихов – история, архитектура
и плоские человечки, вырезанные из бумаги.
На них написаны тексты, вернее – только фрагменты.
Но если читать между строк, как старцы в детстве читали,
смысл проясняется – золотом на фоне траурной ленты,
где нет ни болезни, ни настоящей печали.
О, эти камни – в высоких железных оградах!
Как выскочат хищники – никому не покажется мало.
О, эти иконы в тяжелых золоченых окладах!
О, эта вечность, которая мало что понимала!




«в советской опере в царской ложе…»


в советской опере в царской ложе
сидит секретарша обкома долго сидит похоже
рядом с ней бандит в голдяках и коже
у обоих внутренний мир написан на роже
над оркестровой ямой руки и лысина дирижера
в музыке слышатся звуки трагедии и укора
балерины кружатся ловко и споро
стройные ножки не укрыты от взора
декорации прошлой жизни дворцы колонны озера
одно из них лебединое лебеди все без разбора
перламутровые бинокли у старушек партера
на галерке сидят софия надежда любовь и вера
здание оперы классное внушающего размера
не берут его ни пожар ни чума ни холера
для населения сцена это incognita terra
у секретарши квартира у бандита фатера
море шумит где-то внизу а там за морями
бибиси и свобода с лживыми новостями
на морях корабли с барменами и моряками
официантками хочешь можно потрогать руками
бандит говорит соседке пышной чиновной даме
похороните меня здесь в оркестровой яме




блюз бродячей собаки


бродячие псы идут за мной я тоже бродячий пес
а был цепным и железный ошейник с собой унес
болтаются и звенят два звена от моей цепи
не бойся меня малыш отвернись к стенке и спи
я сорвался с цепи и прорыл под забором лаз
я забыл когда лаял в последний раз
я забыл о том тусклом ноябрьском дне
когда лакал баланду из миски с советским гербом на дне
я бродячий пес с облезшей шерстью и втянутым животом
не бойся меня малыш отложи свой страх на потом
отвернись к стене к которой когда-то ставили вот выбоины от пуль
погляди на термометр он показывает абсолютный нуль
погляди на часы но у маленьких нет часов
по улице едет машина ловят бродячих псов
я бродячий пес окончен мой путь земной
и другие бродячие псы молча идут за мной




«вот и садик вишневый зеленый забор…»


вот и садик вишневый зеленый забор
под ногами желтеет листва что ковер
вот смола на стволе что кусок янтаря
в янтаре жизнь твоя та что прожита зря
что ты встал неподвижно глаза опустив
скоро вылетит птичка смотри в объектив
в объективе качаешься вниз головой





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/boris-hersonskiy/devyat/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Строка из стихотворения О. Мандельштама



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения