Читать онлайн книгу "Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг."

Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.
А. О. Смирнова-Россет


Пушкинская библиотека
Эта книга впервые была издана в журнале «Северный вестник» в 1894 г. под названием «Записки А.О. Смирновой, урожденной Россет (с 1825 по 1845 г.)». Ее подготовила Ольга Николаевна Смирнова – дочь фрейлины русского императорского двора А.О. Смирновой-Россет, которая была другом и собеседником А.С. Пушкина, В.А. Жуковского, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова. Сразу же после выхода, книга вызвала большой интерес у читателей, затем начались вокруг нее споры, а в советское время книга фактически оказалась под запретом. В современной пушкинистике ее обходят молчанием, и ни одно серьезное научное издание не ссылается на нее. И тем не менее у «Записок» были и остаются горячие поклонники. Одним из них был Дмитрий Сергеевич Мережковский. «Современное русское общество, – писал он, – не оценило этой книги, которая во всякой другой литературе составила бы эпоху… Смирновой не поверили, так как не могли представить себе Пушкина, подобно Гёте, рассуждающим о мировой поэзии, о философии, о религии, о судьбах России, о прошлом и будущем человечества». А наш современник, поэт-сатирик и журналист Алексей Пьянов, написал о ней: «Перед нами труд необычный, во многом загадочный. Он принес с собой так много не просто нового, но неожиданно нового о великом поэте, так основательно дополнил известное в моментах существенных. Со страниц „Записок“ глянул на читателя не хрестоматийный, а хотя и знакомый, но вместе с тем какой-то новый Пушкин».





Александра Осиповна Смирнова-Россет

Неизвестный Пушкин. Записки 1825–1845 гг.





© ООО «Издательство „Вече“», 2017

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2018





Предисловие[1 - Предисловие это написано Ольгой Николаевной Смирновой (дочерью Александры Осиповны Смирновой), живущей в Париже. Как увидит ниже читатель, в памяти О.Н. Смирновой сохранилось множество в высшей степени драгоценных материалов, проливающих свет на эпоху расцвета русской поэтической и художественной литературы. Личные впечатления, перенесенные на бумагу сильным и смелым пером О.Н. Смирновой, хорошо оттеняют некоторые важные историко-литературные обстоятельства, не получившие до настоящего времени полного и всестороннего объяснения в нашей журналистике. В предисловии читатель найдет отражение цельного философского и эстетического миросозерцания, сложившегося на прочных основаниях огромного научного и литературного образования и самого широкого знакомства с разнообразными вопросами умственной и политической истории России и других европейских государств. По пестроте и разнообразию своего содержания это предисловие является естественным преддверием к «Запискам» А.О. Смирновой, в которых действует такое множество живых фигур, то вырезанных ярким резцом в характеристиках автора, то обрисовывающихся в их собственных словах, в разные моменты жизни и при различных обстоятельствах. По замыслу и исполнению оба документа составляют одно органическое целое, одинаково важное во всех своих частях, одинаково любопытное для всех, интересующихся тем живым брожением мысли, которое создало лучших представителей русской литературы. (Примеч. ред. изд. 1894 г.)]


Я извлекла из записок моей матери только то, что имеет историческое или литературное значение, и то, что она уполномочила меня рано или поздно напечатать. Потребовалось немало труда и терпения, чтобы привести в систему отдельные листки и собрать заметки, разбросанные в альбомах рядом со стихами, рисунками, засушенными цветами, или в записных книжках, рядом с извлечениями из прочитанных книг. Эта работа взяла у меня немало времени. Я ничего не исправляла, ничего не изменяла. Моя мать, записывая то, что поражало ее, не думала о потомстве и не заботилась ни о слоге, ни о форме. Даже в обычном смысле слова это не дневник, не записки, а просто записная книга. Действительность здесь взята живьем, – вот почему, может быть, эти заметки так жизненны. Встречаются разговоры между несколькими лицами в форме диалога. Это мне показалось оригинальным, я так и сохранила их. У моей матери был ум юмористический и даже сатирический, и она писала без стеснений; но если в ее записках искать сплетен, скандальной хроники, двусмысленных рассказов, то придется разочароваться: она никогда не интересовалась ими и, не признавая за ними никакого исторического значения, даже не записывала их. Из светской жизни она отмечала только то, что имело историческое, литературное или политическое значение, или то, что рисовало нравы эпохи, представляющие тоже исторический интерес.

Привычку вести дневник моя мать сохранила со времен института. Императрица Мария Феодоровна сама вела дневник и более способным институткам советовала делать то же самое. Я нашла несколько страниц из этого юношеского дневника матери, которые были переписаны по совету Пушкина; в них говорится о наводнении 1824 года, о посещении института певицей Каталани, о 14 декабря 1825 года и о смерти Императора Александра I. Эти страницы переписаны тогда, когда моя мать была еще фрейлиной.

Итак, не надо рассчитывать на дневник в обычном смысле этого слова и в хронологическом порядке. Мать записывала с пылу то, что ее поражало. В одном месте есть разговор с Пушкиным по этому поводу; он дал ей совет, как писать, совет, которому она последовала и передала мне, когда я была еще совсем молодая. Я также последовала этому совету, и это мне принесло большую пользу: я сохранила, таким образом, рассказы моей матери, ее разговоры, исторические и литературные подробности. Иногда на тетради помечен известный год, но в той же тетради помещаются и заметки, относящиеся к следующему году. Иногда надписан какой-нибудь день недели или месяца. Но хронологии никакой. Только по указаниям на известные мне события из политики или светской жизни я могла определить эпоху, но, приводя в порядок то, что я теперь публикую, я и не старалась держаться хронологического порядка. Не числа важны в этих торопливых, кратких заметках. Интересны подробные диалоги, интересно живое отражение эпохи, двора, салона Карамзина, светского кружка, где вращались Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Вяземский – все, что мыслило и писало в России; интересны отношения Государя, Императрицы и Великого Князя Михаила Павловича к этому кружку, где был принят и юноша Гоголь, где он начал свою литературную карьеру.

Самое любопытное в заметках, без сомнения, то, что касается разговоров Императора с Пушкиным, которого он еще в 1826 году, в разговоре с гр. Блудовым, назвал самым замечательным человеком в России. Поэт, по желанию Государя, давал ему на просмотр свои стихи. Мать отдала Ивану Сергеевичу Аксакову один из конвертов, в котором Государь пересылал ей стихи Пушкина. На этом конверте надписано: «Александре Осиповне Россет, от Государя, для Александра Сергеевича Пушкина». Дело идет о «Графе Нулине» и, значит, относится к 1829 году. На этой-то рукописи Государь исправил один стих, поставив слово будильник вместо другого; звук, рифма, число слогов оставлены те же. Пушкин был в восторге. Впрочем, все поправки Государя свидетельствуют о его определенном вкусе и критическом чутье. Эта сторона характера Николая Павловича мало известна и еще недостаточно оценена.

Поэт передавал свои разговоры с Государем моей матери. Одно замечание и совет Государя Пушкину очень типичны. Пушкин счел долгом сказать Государю, что он записывает все разговоры с ним, но перед смертью сожжет все. Государь ответил ему: «Ты гораздо моложе меня, ты переживешь меня, но все-таки спасибо».

Моя мать узнала потом от доктора Даля, что Пушкин, умирая, заставил его сжечь какой-то большой запечатанный конверт. Мать предполагала, что это были именно вышеупомянутые разговоры. Она сама так же поступила и сожгла много писем, доверенных ее честности, ее такту и сдержанности. И я буду верна ее завету относительно всего, что после нее осталось в мое распоряжение, то есть опубликую только те из хранящихся у меня документов, обнародование которых не могло бы прямо противоречить желанию их авторов. Но архив, доставшийся мне от матери и увеличившийся еще моей собственной перепиской со многими историческими личностями, очень обширен, и я еще не успела как следует воспользоваться им для разъяснения многих историко-литературных вопросов, до сих пор совершенно неясных публике и часто очень превратно освещаемых нашими исследователями. Если я не успею напечатать всего, что может быть опубликовано, я поручу это другим; а все, что имеет литературный и исторический интерес, поступит в музей; в музей я отдам и портрет Гоголя от 1839 или 40-го года и акварель Жуковского. (Второй экземпляр этой акварели хранится у сына Жуковского, которому я передала и единственную картину, написанную масляными красками его отцом. На картине изображены два капуцина на террасе монастыря в Альбано перед Сарактом. В 1883 году, в столетнюю годовщину Жуковского, я была в Петербурге и выставила эту картину.)

У моей матери было несравненно больше бумаг и автографов, чем то, что осталось теперь. Очень многое у нее разобрали – для прочтения, чтобы никогда потом не отдать. Немало зачитано книг с посвящениями авторов. (Должно быть, страсть к автографам была непреодолима!) Вот почему мать советовала мне никому не доверять ни автографов, ни ее собственноручных записок, и опыт показал мне, насколько мудр был ее совет. Да никто и не мог бы разобраться в ее записках, не нашел бы нити в ее тетрадках, где рядом с рисунками, засушенными цветами (мать очень любила ботанику), с переписанными стихами и выписками из книг разбросаны эти заметки. Они написаны по-французски; иногда попадается русская фраза, иногда какое-нибудь изречение по-немецки, по-английски, по-итальянски.

Моя мать могла бы из подобных заметок составить целую книгу, прибавив сюда и свои воспоминания. Но она не решалась на это. Она раза два начинала и рвала написанное. «Это будет слишком долго и утомительно, – сказала она мне. – Я не в силах хорошо написать книгу. Ты записала все, что ты слышала с детства, и можешь когда-нибудь позабавиться и издать все это, воспользовавшись моими записками».

Еще при жизни моей матери я стала приводить в порядок ее бумаги. На основании этих бумаг можно было бы весьма живо воспроизвести всю ее жизнь, полную самого глубокого исторического и общественного интереса. Она вышла из института тотчас после восшествия на престол Николая Павловича, в марте 1826 года. Александровский период истории кончался – это сказывалось во всех сферах жизни: в обществе, в литературе, во всех понятиях и отношениях. Начиналась новая, молодая Россия – пушкинская эпоха в русской мысли и переходное состояние в правительственных сферах до Крымской войны. И вся эта жизнь развертывалась на глазах моей матери. Она пережила также и вторую новую Россию – Россию преобразований, эмансипации, весь новый строй русской жизни и мысли, тургеневскую эпоху в литературе и все это горячее время государственной деятельности, возрождения новых сил нашей народной жизни. Все общественные деятели 60-х годов точно так же были близки к ней. В ее гостиной в 60-м году собирались Самарин, Черкасский, Милютин и другие. Ее личность имеет значение именно потому, что она прожила всю жизнь с людьми, оказавшими на Россию огромное нравственное влияние, и ее биография была бы отражением жизни русского общества в течение целого полувека и призом в самые захватывающие моменты.

В Петербурге я виделась с Б.М. Маркевичем. Он знал мою мать с юности, так как был очень дружен с ее сводным братом, Львом Арнольди. Маркевич всегда восхищался моей матерью. Он предложил мне, сейчас же по окончании последнего романа, приступить к составлению ее биографии. Я должна была собрать материалы. Сотрудничество Маркевича, я думаю, было бы мне очень полезно: он так живо помнил прошлое. Кроме того, он был дружен с другом моей матери, графом Алексеем Толстым, жившим в Калуге, когда мой отец был там губернатором. Болезнь Б.М. Маркевича и его смерть приостановили появление биографии матери (1884). Затем в продолжение трех лет у меня были другие дела, и я серьезно заболела. Но когда я получила из Лондона ящики с письмами, тетрадями и бумагами, я решила приняться за работу[2 - Заметки и письма, из которых я заимствую весь материал, сохранялись долгие годы в Лондоне и Дрездене; они были отданы мне только в 1886 году, а некоторые в 1887-м, после смерти моей гувернантки мисс Овербек. Мать моя умерла в 1882 году. Имя мисс Овербек часто встречается в переписке моей матери с Гоголем. Она мне завещала свои записки, всю переписку с моими родителями и дневник, который меня заставляли вести с шести лет до восемнадцати.]. Она пострадала отчасти от моего плохого здоровья, отчасти же оттого, что я слишком медленно исполняла ее, так как у меня были и другие занятия.

Тем временем, до приведения в порядок ныне обнародуемых «Записок» моей матери, я решилась напечатать часть ее корреспонденции с разными лицами. «Русский Архив» напечатал несколько писем, вверенных его редактору. В 1888 году «Русская Старина» стала печатать письма моей матери к Гоголю, но Семевский вдруг, не знаю почему, прекратил их печатание – прекратил без моего ведома. Оно возобновилось только в 1890 году[3 - Это именно те письма, которые Кулиш отдал в Пражский музей без разрешения моей матери; он не имел никакого права распоряжаться ими. В.И. Шенрок отыскал их в Праге и меня об этом уведомил. Мать спрашивала эти письма назад и думала, что семья Гоголя сожгла их. Ей не сказали, что они у Кулиша, а он не отдал их. У него же должно было быть их гораздо больше, так как переписка матери с Гоголем шла с самой смерти Пушкина. Даже письма моего отца к Гоголю и ответы последнего пропали.].

Марья Федоровна Соллогуб, с честностью, отличавшей всегда семью Самариных, отдала мне в 1882 году письма моей матери к Юрию Федоровичу (он, как и Ив. С. Аксаков, был ее верным, преданным другом и искренним почитателем с 1845 года). Я передала в 1882 году Самариным очень интересные письма Юрия Федоровича, и, кажется, некоторые из них были напечатаны.

Я хочу опубликовать переписку моей матери с Самариным, в особенности письма, написанные в пору Крымской войны и во время ее путешествия по Италии и Англии. Мать с 1846 года переписывалась, если не считать Гоголя, больше всего с Самариным.

У меня хранятся и письма матери к моему отцу в 1848 и 1849 годах. Они очень замечательны; в них говорится о петрашевцах, об аресте Самарина и Ив. С. Аксакова, о посещении моей матери Государем и Великим Князем Михаилом Павловичем. В письмах моего отца описываются Калуга, холера, страх пожаров (Орел тогда выгорел) и мнение моего отца об этих пожарах. «Сивуха, пьянство, ничего политического; а когда поджоги – это поджигают воры и бродяги; они грабят во время пожаров». Отец велел запереть кабаки, забрать бродяг, очень многих засадил в острог, заставил их работать, как кантонистов, и одел всех на своей счет. Те, которые вели себя хорошо, были выпущены и отправлены на родину, калужским же была роздана работа. Эти здравомыслящие меры моего отца вызвали донос на него. Его обвинили в превышении власти и произволе. Но когда холера прекратилась и паника прошла, калужские купцы, мещане и домовладельцы явились к отцу благодарить его за энергию. В городе было мало пожаров и только два поджога, но деревень сгорело много. Холера в Калуге была ужасная, смертность огромная, особенно между бродягами и пьяницами. В этих письмах есть целый ряд исторических фактов, которые не найдешь в архивах, есть изображение провинции и столиц в 1848–1849 годах и даже такие подробности о петрашевцах, которых нет в книге Майкова о Достоевском. Рано или поздно я могу дать в печать эти подробности, а также и многое другое: мнение Государя относительно декабристов, все, что Государь говорил о крепостном праве, которое так тяготило его, о некоторых английских политических деятелях, о февральской революции 1848 года, об июньских днях, о роли Ламартина.

Когда в 1888 году Анна Федоровна Аксакова напечатала первый том переписки мужа, она попросила меня отдать ей для следующих томов все сохранившиеся у меня письма Ивана Сергеевича. Но она умерла в 1889 году, и письма остались у меня, так как третий том еще не был выпущен.

Она поощряла меня в моей работе по исследованиям моего архива и советовала мне писать. Предупреждая, что юные суждения ее мужа о моей матери, чередование восхищения с разочарованием, должны вызвать во мне только улыбку, она писала мне: «Я надеюсь, что некоторые письма не покажутся вам несправедливыми, мой дорогой друг; вы знали моего мужа с детства, знали и живость его чувств».

Я ответила: «Надо все печатать; они мне кажутся типичными для Ивана Сергеевича; да и знаменитые стихи уже появились[4 - См.: Предисловие редакции к «Запискам»: Северный вестник. Январь. С. 234.]. Если когда-нибудь два неподкупных и независимо прямых человека оценили друг друга, то это были моя мать и Иван Сергеевич. Он – единственный – написал о ней в 1882 году; он один так всесторонне понимал и знал ее после сорока лет верной дружбы, несмотря на былые размолвки»[5 - И.С. Аксаков остался один из старого кружка славянофилов и был на похоронах матери. Он сохранил к ней неизменную преданность и искреннее восхищение ею.].

После появления в свет первых томов «Переписки И.С. Аксакова» я получила следующее письмо Анны Федоровны:

«Дорогая Ольга, все, что Вы говорите в Вашем письме о первых томах, доставило мне большое удовольствие. Пишите воспоминания; Вам помогут и Ваша память, и заметки, которые Вы уже так давно пишете. Вы жили с Вашей матерью в таком постоянном духовном общении. Мы, последние обломки великой и поэтической эпохи в России, той эпохи, когда люди мыслили и чувствовали, когда они занимались великими задачами человечества вообще и России в частности, мы обязаны завещать и передать мысли и работу этой эпохи будущим поколениям, тем, которые будут мыслить и чувствовать, после того как современное поколение истощит всю низменность и пошлость, составляющие теперь ее хлеб насущный. Христос с тобой. Анна»[6 - «Ma ch?r? Olga, votre lettre m’a fait plaisir par tout ce que vous me dites des l-ers vol. Ecrivez vos souvenirs, votre mеmoire vous aidera tant, et les notes que vous avez faites depuis de si longues annеes; vous, qui avez vеcu avec votre m?re dans cette constante intimitе intellectuelle. C’est ? nous, derniers dеbris d’une grande et poеtique еpoque en Russie, d’une еpoque o? les gens pensaient et sentaient et se prеoccupaient des grands probl?mes de l’Humanitе en gеnеral et de la Russie en particulier, de lеguer et de transmettre la pensеe et le travail de cette еpoque ? des gеnеrations ? venir, qui penseront et sentiront, apr?s que la gеnеration actuelle aura еpuisеe le terre-terre et la banalitе qui est le pain quotidien dont elle se nourrit».].

И все это время я не переставала работать, группируя, подбирая, соединяя хранящиеся у меня документы, занося на бумагу свои собственные воспоминания и мысли.

Во всем, что я сделала, я была простым отголоском того прошлого, в котором прошли и мое детство, и моя юность, и моя молодость. Я эхо голосов из могил, голосов дорогих мне людей, хотя некоторых я и не знала. Пушкина, Лермонтова, Жуковского я видела, когда была еще очень мала; он не вернулся в Россию к своему юбилею, вместо него прибыла «Одиссея»[7 - Он прислал один экземпляр моей матери; в 1847 году было напечатано его письмо к Плетневу, где он спрашивает, что мать думает о его переводе, так как она ничего ему об этом не написала. Это было после рождения моего брата, мать была очень больна тогда и проболела целых два года. Жуковский шутил и спрашивал, не приказала ли А. О. своему лакею вымести его «Одиссею» из ее салона и т. д. (см.: Соч. Плетнева, изд. Я.К. Гротом).].

Я помню Жуковского во Франкфурте. Он рассказывал мне сказки в саду дома Рейтерна, в Саксенгаузене. Жуковский казался мне очень высоким, очень полным, добрым, таким веселым! Странная вещь – воспоминания детства: почему одни обстоятельства так поражают, а другие исчезают, как во сне. Быть может, в памяти детей остается то, что для них ново. Таким образом, в эти дни, проведенные моею матерью во Франкфурте, чтобы видеться с Жуковским (там был и Гоголь), кроме жены Жуковского, сестры ее Мии Рейтерн, поразивших меня своей красотой, и дочери В. А., маленькой Саши, я помню больше всего их собаку, как она глотала вишни и как Жуковский заставлял ее плясать. Гоголь, которого я встречала беспрестанно в Риме, в Ницце, в Бадене, был для меня свой человек и считался у нас обычным явлением. Я помню, что мы с сестрою, с которой были приблизительно одних лет и вместе учились, находили Жуковского приятным, веселым и ласковым. Гоголь также нам казался веселым, так как часто шутил с нами[8 - Моя маленькая сестра почувствовала внезапную страсть к Гоголю в Риме, и он играл с нею. И позднее в Калуге они находились в такой же дружбе, так что она оскорблялась, если он не обращал на нее внимания, и серьезно говорила моей матери: «Гоголь изменил мне». Тогда моя мать говорила ему: «Николай Васильевич, моя Надежда Николаевна в обиде: она вами недовольна», и Гоголь заключал с Надеждой Николаевной мир. Она питала также большую симпатию к графу Алексею Толстому и ссорилась (будучи очень маленькою) с Ю.Ф. Самариным, так как он дразнил ее; он находил забавными ее ответы и вид достоинства, который она принимала.]. Вообще в то время он еще не был так нездоров, хотя уже в Риме к нему привязалась malaria. После этого лета, проведенного им в Германии, при возвращении в Рим с ним сделались особенно сильные припадки римской лихорадки и тот ужаснейший припадок в Неаполе, когда он чуть не умер и от которого только спас его врач, отправивший его едва живого морем в Геную. Морская болезнь тогда спасла его и прекратила припадки. Но с 1846 года здоровье Гоголя уже никогда не поправлялось. С тех пор он подвергался трехдневным лихорадкам, всякий раз, как попадал в местность, где они царят. Он схватил такую лихорадку в Одессе, возвращаясь из Палестины. Припадок этой болезни, осложненный гастритом, и свел его в могилу. Вначале он мало заботился о своей болезни, полагая, что это просто обыкновенный припадок трехдневной лихорадки, и ограничивался лишь строгой диетой. В то время в Москве свирепствовал злокачественный гастрит. От него умерла в том же году одна из наших двоюродных сестер. Доктора и тут, как и у Гоголя, не поняли болезни, они ничего не знали о малярии, между тем как она, как возвратная лихорадка, может с двух припадков унести человека.

Я останавливаюсь на этом, потому что так много говорилось про болезнь Гоголя и о ней распространились самые нелепые слухи. Дошли до того, что уверяли, будто бы он из мистицизма уморил себя голодом! Странное понятие о религиозности. Все это должно быть еще раз пересмотрено в литературе на основании документов и показаний знакомых и друзей Гоголя, к которым принадлежала моя мать и вся наша семья[9 - Пора бы сдать в архив мистицизм как способ смягчать выражения, изобретенный Белинским ради цензурных соображений, пора бы вспомнить, что великие мистики были в то же время превосходными деятелями и писателями, что они были не только людьми, черпающими свое вдохновение из Священного Писания, не только великими святыми, отцами и учеными Церкви, но также такими писателями, как Паскаль, Данте, Гёте, Байрон. Человек, написавший знаменитые «Pensеes» («Мысли»), открывший закон атмосферического давления, сделавший гигантский шаг вперед в развитии математических истин, был вместе с тем величайшим французским мистиком после Абеляра, столь же гениальным. Творец «Божественной комедии» был энергичный политический деятель. Байрон был настроен мистически: «Heaven and Earth» и «Cain» («Небо и Земля», «Каин» [англ.]. – Здесь и далее по тексту переводы редактора) – произведения глубоко мистические. Достаточно перечесть чудные стихи Байрона о св. Петре, чтобы убедиться, насколько этот гений был религиозен; только спиритуалист мог говорить в таких выражениях о Святая Святых, о желании предстать перед лицом Бога. Мильтон, автор «Defensio populi» («Защита народа» [лат.]), был исполнен мистицизма, не только не повредившего, но, напротив, повлиявшего особенно благоприятно на его гений. То же самое нужно сказать о Шелли. Мистики анализируют тайны создания любви, смерти, и их отношение к жизни поражает глубиною своих психологических наблюдений.Во всяком случае, я не могу признать, что религиозное чувство или мистицизм отяготили полет человеческой мысли или сгубили талант, как уверяют относительно Гоголя. Мне кажется, что все сочинения Достоевского ярко доказывают всю неосновательность такого воззрения.Я не стану вдаваться в споры о достоинствах и недостатках «Переписки с друзьями». Мне известно, что моя мать советовала повременить с ее изданием, потому что Гоголь, живя за границей, не мог присмотреться к эволюции, совершившейся среди московской молодежи между 1836 и 1846 годами, не знал, что Гегель и Прудон стали ее пророками после Шеллинга. Кроме того, не мешает принять во внимание, что многие из писем Гоголя служат ответом на запросы других лиц, письма которых не были приведены в «Переписке». Некоторые из писем, в особенности письмо к графу А.П. Толстому о театре, кажутся мне весьма замечательными. Гоголь оригинально развивает мысль, выраженную Шиллером; «Суд театра начинается там, где кончается суд законов». Письмо о «существе русской поэзии», в котором приведено изречение, сказанное Пушкиным по поводу Державина: «Слова поэта суть уже дела сто», и о переводе «Одиссеи» Жуковского я считаю также блестящими. Письмо о милостыне обращено к моей матери; это то самое письмо, от которого «тошнило» Базарова (см. «Отцы и дети» Тургенева). Из писем Аксакова видно, что не нравилось тогда молодежи в Гоголе. Оба лагеря (западники и славянофилы), о которых он сказал, что они видят каждый только одну сторону здания, а не все здание в совокупности, обиделись шибко!Этого и следовало ожидать. Перечитывая резкое письмо Белинского к Гоголю и столь сдержанный ответ этого последнего, нельзя не признать, что автор «Переписки» проявил в данном случае на деле любовь к ближнему, о которой проповедовал. Его осыпали ругательными письмами, обвиняли в лести правительству, в том, что на устах его ложь (письмо К.С. Аксакова), и все это обрушилось на него за попытку высказать несколько истин о необходимости индивидуального самосовершенствования как исходной точки подъема нравственности всего общества. Я часто слышала от матери, как сильно повлиял Пушкин на склад воззрений Гоголя. Мне кажется (при изучении их сочинений мне всегда бросалось это в глаза), что влияние Пушкина проникло глубоко в душу Гоголя и всецело охватило ее. Смерть Пушкина даже повлияла на его тесное сближение с моими родителями, Жуковским и Плетневым. Это заметно в записках, относящихся к 1837 и 1838 годам, в тех местах, где моя мать говорит о трагической смерти поэтаПрипомните стих из «Пророка» Пушкина:И вырвал грешный мой язык…Гоголь, в сущности, выразил ту же самую мысль, заявив, что прежде, чем писать, он должен очиститься, подготовить себя к своему труду размышлением, молитвою и проверкою своей совести.Весь «Пророк» Пушкина проповедует ту же идею. Серафим касается очей и ушей пророка, открывает ему тайны мироздания и сокровенные истины, вырывает «празднословный и лукавый» язык и влагает в уста «жало мудрыя змеи». Вырвав из груди сердце, «ангел водвинул угль, пылающий огнем», чтобы пророк жег сердца людей пламенем Божественной любви. Я знаю, что Гоголь часто говорил с моею матерью об этом гениальном стихотворении. В моем дневнике сохранилось содержание моего разговора с нею по этому поводу. Мать сказала мне: «Это были любимые стихи Гоголя». В другой раз она мне сообщила о довольно любопытной беседе Гоголя с моим отцом, очень восхищавшимся коротеньким стихотворением Баратынского:Царь небес, успокойДух болезненный мой.Заблужденьям землиМне забвенье пошлиИ на строгий Твой райСилу сердцу подай.Гоголь сказал моему отцу, что прежде он часто повторял эти шесть стихов, терзаясь, подобно Баратынскому, и размышляя о значении слов «строгий Твой рай». Но потом он успокоился, и слово строгий перестало смущать его. «Меня более не смущает строгость, – заметил Гоголь, – и это вовсе не верное изречение и понятие. Между грешником и строгостью стоит Спаситель и животворящий крест. Иго Его благо, бремя Его легко».]. У меня есть дневник, который я вела в то время (мне тоже отдала его мисс Овербек). Я упоминаю в нем о Гоголе, Алексее Толстом, славянофилах, Ив. С. Тургеневе, о всех тех, кого я встречала в Калуге, в деревне, в Москве, в Петербурге у моих родителей. Я записала тогда же подробности относительно кончины Гоголя, его похорон, всего того, что я слышала об аресте Ив. С. Тургенева, в то время, как он у нас обедал, и комментарии об этом событии. Я записала про посещение Государем моей матери в самый день, когда Тургенев был отпущен на свободу и пришел к нам обедать, записала даже про рассказ о кулебяке, которую он ел, когда за ним явились из III отделения, и которую моя мать ему потом послала в полицейский участок, записала те шутки, которыми по этому поводу его встретили, когда он вернулся к нам обедать. Я отметила в своем дневнике много мелких подробностей относительно Гоголя, А. Толстого, Ив. С. Тургенева, славянофилов, относительно разговоров и чтений, на которые я была допущена[10 - Над моею привычкою «все записывать» слегка подшучивали. Ю.Ф. Самарин особенно часто говаривал: «О. Н. все пишет, пишет». Я как-то ответила ему: «Только тогда, когда бывает интересный разговор! Я в особенности старательно записываю ваши насмешки, чтобы вы, Ю. Ф., не умерли для печати. То-то выйдет язвительная книга! Я отмечаю также остроты Ф.И. Тютчева и князя Вяземского, красноречивые изобличения Ив. С. Аксакова и проч.».]. Я нашла также очень любопытные заметки мисс Овербек о воспитании, потому что ей случалось беседовать о нашем воспитании с Гоголем. Он прозвал ее восьмым чудом света, так как 20 лет учительства не убили в ней ни силы воображения, ни любви к прекрасному, к природе и к поэзии. Когда я напечатала в Nouvelle Revue, в Париже, два отрывка моих воспоминаний, мисс Овербек мне написала: «Отчего Вы не сообщаете подробностей об аресте Тургенева? Они довольно любопытны». Я отвечала: «Потому, что я рассчитываю со временем напечатать более подробные воспоминания». Поэтому-то она и завещала мне мой дневник и даже свои собственные заметки. Она была знакома со всем кружком, который собирался у моей матери, и даже толковала о воспитании с Жуковским, когда в 1844 году моя мать навестила его перед своим возвращением в Россию и в последний раз с ним виделась. Я подробно рассказала о том, что моя мать записала про это последнее свидание с Жуковским[11 - Он и Плетнев были ее первыми и верными литературными друзьями.].

Я очень жалею, что не сохранилось тетради, где моя мать описала свое детство, Одессу, Малороссию и свою бабушку, Екатерину Евсеевну Лорер, урожденную княжну Цицианову. Впрочем, в записных книжках моей матери встречаются странички воспоминаний о ее детстве. Вот одна из таких страничек:

«Пушкин обещал мне послать „Евгения Онегина“ на Кавказ и в Одессу. Как я желала бы отправиться туда! Вновь увидать хутор моих родителей, мое Черное море. Балтийское – кажется мне таким безобразным в сравнении с Черным. Если Сверчок (Пушкин – о прозвищах см. ниже) поедет в Одессу, то он привезет мне листья тополя, который посадил мой отец, когда родился мой брат Клементий. Я помню Одессу точно сквозь сон, помню хутор[12 - Купленный доктором Гэно, женатым на девице Пападополли, хутор Россет был разрушен обвалом и затем перестроен. В 1867 году доктор Гэно, уже разделившийся, и его жена, подруга детства моей матери, показали нам место, где был хутор Россет. Тополь (единственный принявшийся в Одессе), посаженный кавалером Россет, как мы узнали, погиб всего за несколько дней до нашего посещения.], герцога[13 - Ришелье.], Баптиста[14 - Садовник моего деда.], который давал мне абрикосов, королеву Каролину и ее желтую шаль, маленьких Пападополли и Клавдиньку Коблей, с которою я играла; моего отца, очень бледного, в красном кресле, мою плачущую мать в трауре, Амалию Ивановну[15 - Это была швейцарка, гувернантка, которую мой дед выписал из Невшателя для своих детей; вот почему мать так скоро выучилась говорить по-французски и по-немецки. Моя прабабка говорила больше по-грузински и по-малороссийски, чем по-русски, так как до своего приезда в Новороссийский край она сперва жила в Малороссии.], мою бонну, – и все это отрывками, без всякой связи. О Грамаклее[16 - Грамаклея-Водино, малороссийское имение бабушки моей матери, где она провела свое детство.] и бабушке сохранились во мне более полные воспоминания, а также о Малороссии, когда я жила у Капнистов».

Моя бабушка говорила охотнее по-малороссийски, хотя хорошо знала русский язык, говорила по-французски и знала итальянский язык, который в то время был очень распространен в Одессе, как в Леванте. Подняни были хохлушки, и дети, естественно, говорили на южнорусском наречии и не забыли его. Амалия Ивановна, женщина очень преданная, оставалась при детях Россет до тех пор, пока мать не увезла их в Петербург. Императрица-Мать приняла на себя заботу о моей матери, двое старших сыновей были помещены в Пажеский корпус, двое младших, до поступления в этот корпус, были поручены их дяде, А.И. Лореру, и его жене. Затем моя бабушка вернулась в Умань, где стояла тогда артиллерийская батарея ее второго мужа, генерала Арнольди, от которого она имела много детей.

Генерал Арнольди, отец, потерял ногу под Лейпцигом; это был превосходный военный, но старого закала, заботившийся о пище солдат, но страшно суровый в деле дисциплины и очень вспыльчивый. Он командовал артиллериею в Таганроге. Император Александр I умер у него в доме. Мой дядя, А.И. Арнольди, помнит приезд Императора, который был его крестным отцом. Генерал Арнольди много ссорился со своими сослуживцами, обладая тем, что называется «крутым нравом». В минуты раздражения он не стеснялся даже с Императором Николаем.

Бабушка умерла в очень молодых летах, от родов. Амалия Ивановна была ей предана до такой степени, что осталась у нее для детей от Арнольди, из которых выросли только трое. Старший Александр, один из товарищей Лермонтова в гродненском гусарском полку, уже в довольно преклонном возрасте, сделал кампанию в 1877–1878 годах и был даже губернатором в Софии. Второй из сводных братьев моей матери, женившийся на В.Д. Свербеевой, Лев Иванович Арнольди, обладал поэтическим талантом, был перворазрядным чтецом и имел феноменальную память. Он часто жил у моих родителей, служил под начальством моего отца в то же время, как и И.С. Аксаков; он часто видал Аксаковых в Москве, так как они были близки к семейству Свербеевых. Лев Арнольди умер в молодых летах так же, как и его единственная сестра по второму браку его матери, вышедшая замуж за князя Петра Сергеевича Оболенского. Ив. Ив. Арнольди, умерший в отрочестве, был белокур, высок и тонок; о нем можно было сказать: «Это греческий мальчик». Моя тетка, Ольга Ивановна, была портретом-контрастом моей матери: высокая, темноволосая, бледная красавица, но не обладавшая ни умом, ни физиономией, ни живостью, ни вкусами моей матери. У ней грузинская кровь выказывалась в полной беспечности и физической, и умственной, в пассивной кротости и в большом недостатке воли. Впрочем, женщина на Кавказе имеет два типа: тип пассивный, беспечный и мало одаренный, и тип деятельный, энергичный.

Я должна сказать, что в грузинках я замечала одно качество моей матери: прямоту, достоинство и отсутствие всякого тщеславия. Гордые даже до крайности, они не имеют в своем характере никакой тщеславной мелочности, по крайней мере те из них, которых я видела; при великой простоте они представляют собою то, что они на самом деле. Князь Барятинский, живший целые годы в этой стране, говорил часто об этом при мне; он говорил даже моей матери: «Вы имеете в себе черты лучшей грузинской крови». Походка В.П. Орбельяни, урожденной княжны грузинской, ее жесты, интонация в ее разговоре, ее столь просто и величественно религиозный ум были очень похожи на то, чем обладала моя мать.

Любовь к порядку, к классической музыке и к работам иглой, которые превосходно выполняла моя мать, перешла к ней со стороны ее матери, в которой была кровь Лореров, с одной стороны, и грузинская кровь Цициановых: кавказские женщины в работах иглой истинные художницы. От отца-француза[17 - Мой дед, эмигрант, кавалер Жозеф де Россет, был человеком довольно известным. Он служил на Дунае под начальством Потемкина и Суворова. Потемкин представил его к ордену Св. Анны и отметил в приказе по войскам «за отличие» при взятии Измаила; Суворов дал ему Георгия за Очаков. Позднее он командовал фрегатом «Паллада», затем состоял начальником гребной флотилии в Одессе, комендантом порта, заведовал таможней и карантином; скончался от чрезмерного утомления во время эпидемии 1813 года. Деятельность французских эмигрантов и герцога Ришелье не забыта Одессой, как о том свидетельствует памятник, воздвигнутый герцогу. Имя моего деда, Ос. Ив. Россета, сохранилось в Георгиевском зале Московского Кремля, на плите, на которой выгравированы имена героев Измаила и Очакова. В Одессе Ос. Ив. Россет женился на Н.И. Лорер, происходившей со стороны матери из грузинской фамилии Цициановых. Лореры были немцы, хотя французского происхождения; они прибыли в Голштинию из Беарна во время Реформации и переселились в Россию при Петре III. Лореры жили некоторое время в Малороссии; они состояли в родстве с Капнистами и Кудашевыми.Во время празднования двадцатипятилетия царствования Николая Павловича моя мать встретилась во дворце с другом и товарищем ее отца по оружию, престарелым князем Вяземским. Он заговорил с нею о кавалере де Россет и рассказал ей много интересного. Они воспитывались вместе в генуэзском морском училище, где в числе воспитанников насчитывалось немало французов. Вяземский тесно сошелся с моим дедом и убедил его принять предложение адмирала Рибаса поступить на русскую службу под его начальство. Когда вспыхнула революция, мой дед пожелал вернуться во Францию, чтобы оказать помощь своим родным. Ему разрешили отпуск. Прибыв в Вену, он встретился с находившимся там проездом графом Ланжероном и герцогом Ришелье. Ланжерон также сражался на Дунае, под начальством князя де Линя. Он стал уговаривать моего деда: «Бросьте ваш сумасбродный план! Что за охота вам ехать на верную смерть; вернитесь лучше в Россию и продолжайте служить ей. Если вас убьют, вы умрете по крайней мере с сознанием, что послужили настоящему делу. А там, в этом аду, ваша гибель не принесет никакой пользы ни Франции, ни человечеству!»Мой дед послушался советов Ланжерона и Ришелье и вернулся в Россию, которой он, как уже сказано, послужил на поле сражения, за что и был вознагражден Государем. Именно за услуги своего отца мать моя и была помещена в Екатерининский институт Императрицей Марией Феодоровной.Все его родственники, жившие в Лионе, сложили свои головы во время террора. Родовой замок был разграблен и сожжен. Развалины его находятся в Франшконте, хотя эта линия Россетов вела свое происхождение из Дофинэ. Все имения были конфискованы.] перешли к ней дух возражений, вкус, критический смысл, ясный и точный стиль, качества сатирического ума без пересмеивания. Те, которые помнили его еще в Одессе, говорили нам, что он был человек очень замечательный, начитанный, степенный, серьезный, отличавшийся рыцарским благородством, деятельный; даже во Франции моя мать, очень молодая, слышала похвалы его способностям и его характеру от эмигрантов, видевших его в Одессе и знавших, каким уважением и какою дружбою он пользовался со стороны герцога Ришелье с первой их встречи.

Моя мать воспитывалась в Екатерининском институте (девятый выпуск) и получила второй шифр. Первый дали m-lle Балугьянской: она была более способна к арифметике, к геометрии и рисованию, и у нее был отличный голос. У моей матери не было никаких способностей к рисованию, что не мешало ей тонко понимать пластические искусства. Особенно она развила вкус и любовь к искусству, когда вышла замуж за моего отца, известного знатока искусства и страстного любителя живописи; он прожил много лег в Италии, где особенно полюбил итальянскую музыку. И музыка была страстью моей матери до самой ее смерти; но только классическая музыка – итальянская и немецкая. Она изучила генерал-бас и разбирала ноты в совершенстве, так, что могла играть ? livre ouvert (с листа [фр.])[18 - Здесь и далее переводы редактора.] фуги Баха и всю классическую немецкую музыку. Она играла с Листом и очень часто с князем Владимиром Одоевским, хотя никогда не была тем, что называется пианисткой-исполнительницей.

Когда моя мать кончала институт[19 - Матери моей было в это время 17 лет. Она родилась в марте 1809 года и вышла из института в марте же 1826 года.], она понравилась молодой Императрице Александре Феодоровне, и она захотела взять ее к своему двору[20 - Ее дебют при дворе совпадает с первыми месяцами царствования Николая Павловича и Александры Феодоровны.Император иногда говорил ей: «Александра Осиповна, я начал царствовать над Россиею незадолго перед тем, как вы начали царствовать над русскими поэтами. Что касается Императрицы, она царствует над сердцами с тех пор, как она приехала в Россию».]. В девятом выпуске было три дебютантки. Княжна Стефания Радзивилл, с которой моя мать была дружна с семи лет: они более девяти лет просидели рядом на институтской скамье. Ленивая, оригинальная, пылкая, простодушная и правдивая, с благородными порывами молодая Радзивилл была любимой подругой моей матери; она со своей стороны платила ей дружбой и полным доверием. Императрица их немного баловала, с детства зная их, и прозвала обеих девушек «неразлучными». Стефания Радзивилл осталась при дворе Императрицы. Моя мать дежурила при обоих дворах. Живя в Аничковом дворце, она иногда ездила и в Зимний; летом переезжала в Павловск. Но во время пребывания царской фамилии в Петергофе[21 - Она жила тогда в коттедже.] она дежурила при Александре Феодоровне. После смерти Марии Феодоровны, в 1828 году, она окончательно перешла к Александре Феодоровне.

Третья дебютантка была Alexandrine Эйлер[22 - Она потом вышла замуж за А.Н. Зубова и до самой смерти была искренним другом моей матери.], очень красивая девушка, высокая блондинка, немного холодная, очень способная к музыке и математике. Она была благоразумная, прямая, искренняя; моя мать подружилась с ней и с баронессой Марией Дальгейм, уже после своего замужества и после преждевременной смерти подруги Стефании, которая в 1828 году вышла замуж за сына знаменитого графа Витгенштейна[23 - Все эти подруги моей матери упоминаются в «Записках».].

Стефания Радзивилл была высокая, стройная, очень красивая, грациозная. Мать моя была гораздо меньше ростом, брюнетка, с классическими чертами, с чудесными глазами, очень черными; эти глаза то становились задумчивыми, то вспыхивали огнем, то смотрели смело, серьезно, почти сурово. Многие признавались мне, что она смущала их своими глазами, своим прямым, проницательным взглядом.

У нее были очаровательные черные, со стальным оттенком, волосы, необыкновенно тонкие. Она была отлично сложена, но не с модной точки зрения[24 - Она не стягивалась, причесывалась почти всегда очень просто и ненавидела туалет, тряпки и драгоценные украшения.], а с классической. У нее было сложение статуи: ноги, затылок, форма головы, руки, профиль, непринужденные движения, походка – все было классическое. Еще недавно одна дама, знавшая мою мать с детства, говорила мне: «Я помню, как ее походка поразила меня даже тогда; ведь я была ребенком. У нее были лебединые движения и так много достоинства в жестах и естественности».

На портрете, приложенном к этим запискам, моей матери 18 лет. Тогда она только что появилась при дворе.

Моя мать явилась ко двору в марте 1826 года, и весь этот год о Пушкине не упоминается. В 1827 году его имя впервые появляется в записных книжках. По крайней мере, после коронации Государя моя мать пишет: «Жуковский получил письмо от своего „Феникса“; ему будет разрешено жить здесь. Значит, я увижу Пушкина. Мне сказали, что он будет мне антипатичен, так как он насмешник, злой язык, язвительный и особенно смеется над молодыми девушками. Если он будет смеяться надо мною – пусть!»[25 - Я сочла нужным поместить в самом предисловии несколько заметок, относящихся к 1827 году, и одну, которая, должно быть, принадлежит к 1828 году; моя мать говорит здесь о своей встрече с Пушкиным, который с этого дня занимает большое место в ее заметках, что доказывает, до какой степени она поняла историческое его значение. Заметки, следующие за предисловием, относятся уже к более позднему времени. Заметки 1826 и начала 1827 года не имеют такого литературного интереса, и я их выпустила. Все послужило мне для объяснительных примечаний. Если я когда-нибудь издам рассказы моей матери, то я это сделаю по моим собственным заметкам, накоплявшимся в течение многих лет. Я обладаю очень хорошей памятью, но я не доверюсь исключительно ей. Моя мать обладала в совершенстве удивительным даром рассказывать. Еще во время моего детства, отрочества, моей ранней юности она поражала меня, и не одну меня. Я очень рано начала записывать ее рассказы, только что выслушанные. Они близко познакомили меня с жизнью моей матери с ее детских лет, с ее школьными годами, с ее жизнью при дворе.]

Затем идут рассказы о пребывании в Ревеле, о приезде прусских принцев и о принцессе Веймарской (Августе), о принце Оскаре шведском, о браке будущего императора Вильгельма с принцессой Августой, о браке принцессы Марии Виртембергской (племянницы Марии Феодоровны, воспитывавшейся в России) с принцем Кобургским, о Марии Феодоровне, об ее смерти, о персидской войне, о войне с Турцией; большую часть этого я совсем пропускаю. А вот привожу описание первой встречи с «Фениксом» Жуковского у Карамзиных[26 - На этом вечере танцевали мазурку, а так как в 1827 году Карамзины носили еще траур, то вечер, должно быть, происходил в 1828 году; заметка не имеет даты.].

«Наконец-то я видела „язвительного“ Пушкина. Я разговаривала с Р.[27 - Я не назову этого Р. Это был москвич, один из многочисленных поклонников моей матери.]; он до смерти надоел мне, и я ушла от него в столовую. Я увидела, что вошел незнакомый молодой человек, невысокий, меньше даже брата Клементия[28 - Старший из моих дядей, в сравнении с младшими, был маленького роста.]. Меня поразило то, как он вошел, поразили его непринужденность, оригинальность, развязность, прекрасные манеры (он отлично кланяется). Я спросила у Б., кто это? Он мне ответил: „Должно быть, какой-нибудь москвич, потому что я его не знаю“.

Незнакомец быстро прошел через залу в гостиную, где сидели серьезные люди. Я заметила, что он отлично держится, закидывает голову назад, что у него густые, вьющиеся волосы, но не такие длинные, как у Хомякова, и он не такой смуглый, как Хомяков. Я спросила Софи Карамзину, кто это пришел сейчас? Она ответила мне: „Маленький, бледный, курчавый? Значит – Пушкин“.

Мы решили, что пора танцевать мазурку, так как фортепиано уже настроено и С.В. должна пожертвовать собою и играть. Вошла Катерина Андреевна, позвала меня и сказала: „Представляю вам Пушкина, он просит вас на мазурку“.

Я согласилась. Меня забавляло танцевать с „Фениксом“. У него голубые глаза с серым оттенком; когда зрачки расширяются, то глаза кажутся черными. Странные глаза: они меняют цвет, глаза говорящие. Его волосы вьются, но они не черные и не курчавые. Зубы – поразительной белизны, и, когда он смеется, все они видны. Губы полные, но не очень толстые. В нем ничего нет негритянского. Воображают, что он непременно должен походить на негра, потому что его предок Ганнибал негр. (Я видела его портрет в Петергофе.) Но Ганнибал не негр, а абиссинец: у него были правильные черты, лицо длинное и сухое, выражение жесткое, но интеллигентное. Софи Карамзина говорила мне, что Пушкин до двенадцати лет был блондином и потемнел уже позже. Его мать белокурая и хотя происходила от Ганнибала, но ничем не напоминала негритянку. Его брат и сестры не брюнеты и не смуглые. У Пушкина прекрасные руки с очень тонкими пальцами. Он для танцев надел перчатки. Он простой, но элегантный; отлично держит себя, танцует дурно, очень дурно и смеется, как ребенок. У него грустная и добрая улыбка; голос очень приятный: в этом голосе есть что-то откровенное. Время от времени он насмешливо улыбается.

Вот каков Пушкин! Он начал с того, что заявил, что танцует плохо. Это оказалось правда. Я предложила ему поболтать вместо того, чтобы танцевать. Я говорила с ним по-русски; он нашел, что я очень хорошо говорю по-русски, и спросил, где я научилась. Я ответила: „В институте, у Плетнева. А до семи с половиной лет я говорила по-малороссийски“. Это рассмешило Пушкина».

Немного позже встречается следующая заметка:

«Пушкин поднес мне у Карамзиных одну из песен „Евгения Онегина“. Скоро выйдет в печати еще одна. Софи Карамзина передала мне, что Пушкин нашел меня очень симпатичной; я польщена, так как и он мне нравится. Я нахожу его добрым и искренним, и он не говорит мне глупостей насчет моих глаз, волос и т. д. Такого рода комплименты не лестны для меня потому, что не я сделала себе глаза или нос!»

В первый раз дело касается произведений Пушкина, когда моя мать рассказывает один эпизод из ее пребывания в Петергофе. Мать была дежурная; Императрица писала письма во дворце Монплезир, а мать играла с маленькой Великой Княжной Александрой, которая была очень привязана к ней.

Молодая девушка и ребенок стали, шутя, бросать розы в красивый фонтан перед дворцом Монплезир. Мать начала декламировать стихи Пушкина:

Фонтан любви, фонтан живой.
Принес я в дар тебе две розы…

и т. д.



Она читала их на выпускном экзамене в Екатерининском институте.

Императрица вышла в это время и, увидя мою мать, декламирующую стихи и бросающую вместе с Великой Княжной розы в бассейн, воскликнула: «Какую прелестную картину вы обе составляете. Очень поэтично! Надо бы вас так нарисовать! А что вы декламируете?»

Мать повторила стихи, Императрица нашла их очаровательными и спросила: «А чьи они? Мне что-то они знакомы, я их где-то слышала».

Мать назвала Пушкина и сказала, что он написал это стихотворение ранее, чем «Бахчисарайский фонтан». «Мне оно больше нравится, – прибавила мать, – чем большая поэма. Ваше Величество слышали его на экзамене, когда я читала». Императрица сказала: «Напишите мне его в альбом, на память, я нахожу его обворожительным».

Мать сейчас же исполнила это, а Императрица дала ей розу[29 - У меня хранится эта засушенная роза, с надписью на конверте: «Роза фонтана слез, данная Императрицей в Монплезире».].

Вечером, за чаем, Императрица говорила об этом с Государем. И он попросил мою мать прочитать стихотворение Пушкина и спросил: знала ли она поэта? Она тогда встречала его у Карамзиных. Государь очень хвалил Пушкина и рассказал свою беседу с ним после коронации. Тогда Императрица заметила: «Как наше общество равнодушно к русской поэзии: кроме моего доброго Жуковского никто со мной и не говорит о ней. В Германии всякий наизусть знает творения Шекспира и Гёте. Как нехорошо так мало следить за родной литературой!»

С этого вечера и начались у моей матери разговоры о Пушкине с Государем и Императрицей. Государь спрашивал ее: видала ли она его, написал ли он что-нибудь? Мать этим пользовалась и передавала стихи Царю. Он делал на них заметки, и она потом возвращала их Пушкину. Стихи шли в цензуру только после того, как их прочитывал Государь.

Мать записала также мнение Великого Князя Михаила Павловича. Он был сначала предубежден против Пушкина. Но раз, встретив его у моей матери, переменил мнение о нем. В тот же вечер он сказал матери: «Смотрите, как оклеветали Пушкина! Кроме того, что он талантлив, он вполне порядочный человек, рыцарь. Какой честный и гордый характер! Он очаровал меня».

Великий Князь говорил и о Гоголе, которого моя мать представила ему. Михаил Павлович находил в нем много оригинальности и юмора.

Пушкину приписывали множество эротических стихотворений, эпиграмм и тривиальных сатир. Раз он с грустью говорил об этом моей матери: «Только богатым и верят в долг, – сказал он. – Я и так краснею за то, что написал; я хотел бы все взять назад и сжечь. К несчастью, успели так много переписать, что мне никогда не собрать всего. Но я уверяю вас, что никогда не убивал ни грамматики, ни здравого смысла, а мне приписывают все глупости, которые теперь ходят по рукам».

Моя мать заговорила с ним о «Кинжале». Он ответил ей: «Это плохо, высокопарно! На самом деле есть только два-три хороших стиха, но теперь я гораздо требовательнее. Мне кажется, что это стихотворение я писал на ходулях, так оно напыщенно. Как человек глуп, когда он молод! Мои герои того времени скрежещут зубами и заставляют скрежетать зубами меня самого».

В одной из тетрадей я нашла заметку:

«Искра[30 - Мать прибавляет: «Я зову Пушкина „Искра“, потому что его ум искрится. Это название больше подходит к нему, чем „Сверчок“».] принес мне поэму „Медный всадник“. Он уже написал несколько строф. Он напомнил мне один вечер и видение, как Петр Великий скачет по петербургским улицам.

Я нашла описание наводнения превосходным, особенно начало: думы Петра на пустынных берегах Невы. Когда я высказала Пушкину мое восхищение, он улыбнулся и грустно спросил:

– Вы, значит, находите, что в моей гадкой голове есть еще что-нибудь?

Я только вскрикнула. Он продолжал:

– Все, что я пишу, – ниже того, что я хотел бы сказать. Мои мысли бегут гораздо скорее пера, на бумаге все выходит холодно. В голове у меня все это иначе.

Он вздохнул и прибавил:

– Мы все должны умереть, не высказавшись. Какой язык человеческий может выразить все, что чувствует и думает сердце и мозг, все, что предвидит и отгадывает душа?»

Мать прибавляет к этому: «Он часто падает духом, вдруг делается грустным, и чем прекраснее его произведение, тем он кажется недовольнее.

Я говорила об этом с Жуковским, и он ответил мне: „Что вы хотите, мысль гения и мыслителя сверхчеловеческая; никакое слово не выразит ее вполне. Мы не так вдохновенны, как те, что писали священные книги, потому что мы не святые“».

Пушкин говорил моему отцу (который оплакивал его всю жизнь и не мог говорить о нем без волнения):

– Уверяю тебя, во всяком человеке, даже в дураке, всегда найдешь что-нибудь, если дать себе труд поискать. Ужасны только дураки с претензией да цензора.

– Когда ты говоришь с дураками, ты им ссужаешь собственного ума, – сказал ему мой отец.

– Нисколько! – ответил Пушкин. – Я не так расточителен.

Одно из любимых выражений Пушкина было: «Он просто глуп, и слава Богу».

Имя Гоголя впервые встречается в записках моей матери после подробных описаний событий 1830 года.

В первый раз, когда мать говорит о Гоголе, она называет его двойной фамилией: Гоголь-Яновский. Она говорит о нем по поводу уроков Мари Балабиной, сестры княгини Елизаветы Репниной. Больше она никогда не называла его двойной фамилией. Есть указание на то, почему она сразу так заинтересовалась Гоголем: он был малоросс. Как только Орест и Пилад (Пушкин и Жуковский) привели его к моей матери, он стал просто Гоголем и получил прозвище Хохол Упрямый. Он от застенчивости колебался ходить к моей матери, которая через Плетнева передавала ему, что она тоже отчасти «хохлачка». Это впервые сблизило их и положило начало их хорошим отношениям, перешедшим впоследствии в глубокую дружбу[31 - В апрельской книжке «Наблюдателя» за 1892 год по поводу книги В.И. Шенрока «Материалы для биографии Гоголя» говорится об А.О. Смирновой и ее дружбе с Гоголем, в которой автор не видит ничего, кроме обыкновенного светского знакомства. Столь же характерно уверение «Наблюдателя», будто в нескольких выдержках из записок моей матери, напечатанных В.И. Шенроком в «Материалах для биографии Гоголя», говорится о революции 1848 года. Я предоставила в распоряжение г. Шенрока несколько строк, в которых упоминается об июльской революции 1830 года и о Пушкине. Кому неизвестно, что Пушкин умер в 1837 году? Очевидно, что в указанном «Наблюдателем» отрывке не могло быть речи о февральской революции 1848 года. Я послала эти страницы В.И. Шенроку для ознакомления с характером записок и с целью облегчить ему точное определение времени, когда Гоголь познакомился с моею матерью, хотя, на мой взгляд, такие хронологические мелочи в данном случае не представляют особенного интереса. Во всяком случае, Гоголь встретился с моей матерью не в 1829 году. В то время она (как и многие) не знала даже о его существовании. Даже в 1830 году он не был ни знаменит, ни знаком «всему кружку». Раньше других познакомился с ним Плетнев. До 1830 года Гоголя знали Репнины, Балабины, графиня Соллогуб.Наконец, тот же «Наблюдатель» находит, что за 40 лет, миновавших со времени смерти Гоголя, о нем написано уже достаточно, что Гоголь никого больше не интересует, что о нем сказано все. Это оригинальное воззрение на роковой 40-летний срок – истинная жемчужина в своем роде. Как далеко от этой «точки зрения» до принципов просвещенной критики, именно выжидающей того срока, когда время сотрет следы партийных раздоров, когда умолкнут отклики близоруких и односторонних суждений, на которые так щедра наша критика! В странах, в которых критика процветает с XIII века, до сих пор не перестают писать обширные исследования о Данте, Шекспире, Гёте, Гейне, Рабле, Кальдероне, Сервантесе, Шелли, Китсе, Вордсворте и даже о второстепенных и третьестепенных писателях. То и дело появляются в свет собрания писем и неизданные произведения Стендаля, Бальзака, Жорж Занд, Флобера и других поэтов, романистов, драматургов, философов, историков. Для нас, русских, царствование Николая Павловича (и конец царствования Александра Павловича) имеет такое же значение, как «великий век» (grand si?cle) для Франции или период от Попа до Байрона и Шелли для Англии. И вот – еще прежде, чем эта эпоха разъяснена, в печати откровенно раздаются голоса, что ее пора предать забвению!].

Есть одна заметка, в которой дело идет о Гоголе, но моя мать не называет его, потому что говоривший с нею не знал, кому принадлежит произведение, подписанное немецким именем:

«Плетнев принес мне повесть, подписанную именем Ганса Кюхельгартена. Я сказала ему: „Ваш немец, должно быть, хохол“. Плетнев посмеялся надо мною и спросил меня – не думаю ли я, что только одни хохлы умеют смеяться. Несмотря на мое уважение к Плетневу, я остаюсь при своем мнении, что его Ганс – веселый человек и его нрав (humeur)[32 - Г. Шенрок принял слово humeur за юмор в английском смысле этого слова, но моя мать говорила об humeur gaie, то есть веселом нраве хохла.] чисто малороссийский. Даже великороссы шутят иначе, чем хохлы. Плетнев принес мне письмо, полученное им от нашего путешествующего Сверчка, который, отправляясь на Кавказ, обещал нам описать со временем свое сентиментальное путешествие. Я просила его не писать больше „Кавказских пленников“, – довольно уже одного офицера, похищенного чеченцами и любимого черкешенкой».

В записках матери встречаются прозвища, на которые была в ее время особая мода. Великий Князь Михаил Павлович, князь Петр Андреевич Вяземский, Пушкин и мать моя раздавали их и употребляли в интимном кругу.

Вяземский был ипохондриком, и мать прозвала его Аббатом Тетю m-me де Севинье; иногда она звала его еще Асмодеем. Пушкина она называет то Сверчок, то Искра. Раз Жуковский громко расхохотался. Мать сказала ему: «Вы мычите как бык». На следующий день он подписался в записке: «Ваш верный бычок, Sweet William (Милый Уильям [англ.])». Ал. Ив-ча Тургенева она прозвала Всеведущий и Всезнающий Человек; графа Бенкендорфа – Цензором Катоном, графа Уварова – Профессором. Шишков назывался Кириллица. Княжна Софья Урусова Сильфида.

В «Онегине» Пушкин упоминает об Александре Феодоровне:

Подобно лилии крылатой
Колеблясь входит Лалла-Рук.

Дело в том, что Императрица на костюмированном балу при дворе в Берлине была в костюме героини поэмы Мура, переведенной Жуковским.

Моей матери давали много названий: князь Вяземский звал ее Донья Соль, Madame Фон-Визин и Южная Ласточка. Он же называл ее Notre Dame de bon secours des po?tes russes en dеtresse (наша покровительница русских нуждающихся поэтов [фр.]). Мятлев зовет ее Пэри, Колибри. Хомяков – Дева-Роза и Иностранка, Глинка – Инезилья, Вяземский – Madame de Sеvignе. В «Онегине» она названа Венерою Невы и буквами R. С. Жуковский называет ее Небесный Дьяволенок, Моя Вечная Принцесса. Каждый давал ей свое прозвище. Когда Пушкин читал ей свои стихи, мать ему сказала: «Мольер читал свои комедии своей служанке Лафоре». Пушкин рассмеялся и с тех пор, шутя, называл ее Славянская Лафоре. В письмах, вместо прозвищ, часто ставятся просто буквы.

Говоря о Жуковском и в письмах к моей матери Императрица Александра Феодоровна называет его «мой поэт», о Пушкине она говорит и пишет «ваш поэт». (Письма 1837 года и др.) Когда оба поэта и Плетнев приходят все вместе к ней, она называет их «классическое трио».

Мода на всякого рода прозвища царствовала долго.

Одного очень важного красавца Великий Князь Михаил Павлович называл Тарквиний Гордый. Другого красавца Вербный Херувим, и Пушкин ему сказал: «Ваше Высочество, подарите мне это, эпитет такой подходящий». Великий Князь ответил: «Неужели? Дарю, и не стоит благодарности; неужели эпитет верный?» Пушкин ответил: «Дивный, С. именно вербный херувим!»

Но все эти шутки были очень добродушные, и вообще тон этого кружка был весьма вежливый, общительный; все было просто, без жеманства, без педантства, никто не позировал, и этим отличались Жуковский, Вяземский, Пушкин, принадлежавшие к так называемому высшему обществу, постоянно встречавшиеся в гостиной моей матери с Государем и всей царской фамилией и разговаривавшие с ними, как будет видно из записок моей матери, с полною искренностью и простотою. Государь сам был необыкновенно откровенен; когда он доверял кому-нибудь, то думал вслух и никогда не говорил против убеждения. Его красноречие – и на французском и на русском языках поражало дипломатов и позднее славянофилов.

Я вхожу в эти биографические и жизненные подробности для того, чтобы дать несколько больше сведений о моей матери, о которой в наших русских журналах трактуют как о какой-то незначительной светской женщине, и о том аристократическом литературном кружке, средоточием которого она была столь долгое время и который она так живо изобразила в своих записках.

После смерти матери я получила много писем отовсюду, ото всех, кто ее знавал, даже в преклонных годах и больною. Масса писем, которые я получила, принадлежит людям самым разнородным по уму, положению и национальности.

Замечательно, что о душе, сердце, доброте говорят даже больше, чем об уме, который так ценили и которым так восхищались. Все верили в ее искреннюю дружбу, прямоту и благородство характера. Из стихотворений Пушкина и Хомякова видно, как хорошо они ее поняли; Хомяков описывает ее душу, а Пушкин ее сердце и характер. Гоголь не преувеличил, назвав ее в одном из своих писем «перлом русских женщин».

К.М. Базили, человек ученый, редкого критического ума, приехавший знакомиться с моей матерью в Одессу, потому что она была другом Гоголя (Гоголь с ним много раз встречался в Бейруте, где он был нашим генеральным консулом), написал мне после смерти моей матери: «Пишите про нее, ее пример будет поучителен, узнают, что не только красота и ум (а ее ум был замечателен) останутся в памяти людей; доброта, высота и благородство характера, красота души не могут исчезнуть; они вместе с ее высоким умом составляли то незабвенное, что поражало с первой встречи».

Дочь К.М. Базили (вышедшая замуж в Афинах) писала мне: «В ее избранной натуре была такая власть порабощать людей всех возрастов, что даже когда не можешь ценить всех совершенств человека – ее совершенства овладевали воображением. Мне самой будет долго недоставать этого избранного существа, перед которым так приятно преклониться».

Одно лицо, знавшее ее с юности, писало мне: «Для всех со смертью матушки Вашей исчез из ряду выходящий ум, но для тех, кто ее близко знали и которых она отличала, угасло и сердце, способное к самой искренней и верной дружбе. Можно было рассчитывать на ее истинную и неисчерпаемую доброту. Можно было быть уверенным, что в тяжелые минуты в ней встретишь живое участие, найдешь ее всегда готовою дать добрый совет и оказать всевозможные услуги».

Мисс Демпстер (писательница, помещавшая критические статьи в «Эдинбургском Обозрении» и других английских журналах) написала мне: «Она всегда была добра ко мне; она была даровитее кого бы то ни было. Она уносит с собою вашу жизнь и целое прошлое, которое больше не может возродиться ни для России, ни для Европы, ни для вас самой!»

Есть письма и телеграммы от лиц, которые встречались с нею при дворе и знали ее в течение 50 лет; также и от людей простых, молодых и старых. Моя гувернантка уже в преклонных летах (она была на два года моложе моей матери) писала мне: «За всю нашу сорокалетнюю дружбу ни в переписке, ни в совместной жизни, ни в молодости, ни в зрелых годах, после разлуки, ни в старости, когда Ваша мать стала уже бабушкой – я не слыхала от нее ни одного банального, низменного слова. В ней все было велико. В ней была та строгая нравственная неподкупность, о которой говорится в Писании. Она была сильна душой, сердцем и умом. А тело ее так часто было слабо! Уже с 1845 года, и особенно с рождения Вашего брата, у нее было в жизни более шипов, чем роз. Она говорила мне: „Тело иногда страшный гнет, дорогая Миссинька“»[33 - Мы так в детстве прозвали мисс Овербек, и вся семья звала ее Миссинька.].

Я привожу мнение мисс Овербск, во-первых, потому, что она с 1844 по 1882 год знала мать, а во-вторых, потому, что она была женщина такая искренняя, прямая, с глубоким сознанием чувства долга, такая образованная и развитая в широком смысле слова, что ее мнением надо дорожить.

У меня хранятся несколько писем Михаила Павловича, где он благодарит мать за ее верную дружбу. Сохранилось также одно замечательное письмо покойного императора Вильгельма. После смерти матери я написала ему, поблагодарила его за сердечную телеграмму и упомянула о его письме. Он уполномочил меня сохранить его. Оно имеет историческое значение, так как написано несколько недель спустя после его вступления на прусский трон и после смерти Александры Феодоровны, к которой он относился с искренней любовью.

Теперь ясно, что все эти письма одного типа во всем, что касается души и сердца моей матери. У меня есть еще более ранние письма, где Великий Князь мне говорит, что ум и душа моей матери дополняют ее гордую красоту. А матери было тогда уже пятьдесят лет. Фельдмаршал Барятинский мне говорил о ней часто: «Ваша мать единственная во всем; это личность историческая, со всесторонними способностями. Она сумела бы и царствовать, и управлять, и создавать, и в то же время она вносит и в прозу жизни что-то свое, личное. И все в ней так естественно». Она знала Барятинского совсем молодым, когда он только что появился при дворе. Точно так же рано познакомилась она и с Алексеем Толстым, ее постоянным и горячим поклонником.

Николай Павлович говорил о ней: «Это джентльмен». В его устах это была громадная похвала, так как он хотел этим отметить рыцарскую черту характера, что, собственно, и означает это английское слово. Он употреблял его в высоком смысле, как означающее человека, никогда не идущего на компромисс с принципами чести, правды, прямоты, честности, искренности, преданности, человека, никогда не изменившего своему слову[34 - Говоря с моей матерью об Ю.Ф. Самарине (Государь вызывал его к себе по выходе его из крепости и долго беседовал с ним), Николай Павлович сказал: «Я очень доволен моим разговором с вашим другом Самариным; он замечательно даровит и настоящий джентльмен».В книге отчасти сохранены орфография, пунктуация, написание строчных и прописных букв первого издания книги. – Прим. ред.].

В России существует какая-то ребяческая манера – говорить с легкомысленным невниманием о женщинах высшего круга, которые играли нравственную и интеллектуальную роль в русской литературе. А между тем Россия имела двух великих государынь, или, вернее, государей, так как они обладали также мужскими качествами, – Елизавету и Екатерину II, довольно известную и ученую женщину княгиню Дашкову, Марию Феодоровну, сделавшуюся до такой степени русскою, Александру Феодоровну, обладавшую кротким моральным влиянием, тоже русскую по сердцу, Марию Александровну, которой граф Алексей Толстой посвятил свои первые стихотворения. Можно упомянуть и о многих других в дворцах и салонах. Великая Княгиня Елена, воспитанная в пансионе в Париже и с 16-летнего возраста жившая в России, княгиня Вера Вяземская, вполне посвятившая себя мужу, графиня Софья Толстая, вдова автора «Князя Серебряного», Волхонская, вдова Плетнева, доставившая Я.И. Гроту материалы для составления биографии ее мужа по его переписке, и г-жа Аксакова – мать и ее невестка, рожденная Тютчева, которая, будучи уже тяжко больна, занималась изданием переписки Ив. Серг. до его последнего дня, – все это выдающиеся русские женщины, тоже светские. Поэтому время сложить предрассудки в склад обветшалых принадлежностей человеческой комедии. Я назвала только немногих, тех, которых я знала близко и притом уже умерших, но эти примеры для всех, интересующихся правдой, должны быть очень красноречивы. Я не должна также забыть среди дворцов Великую Княгиню Марию Николаевну, эту артистку по своей любви ко всему прекрасному, ни королеву Ольгу Виртембергскую, которой один французский журнал посвятил превосходный некролог. Иностранный автор статьи сумел оценить великие качества ее души, сердца и характера. Он изучил ее жизнь и изумил меня своею критическою проницательностью.

Наша древняя история представляет тот характерный факт, что в ней недостает женских типов, они появляются редко. Можно назвать только нескольких княгинь царской крови, двух женщин свободных городов Марфу Борецкую, Марфу Псковскую и подругу Курбского, княгиню Щербатову, которая писала письма о воспитании к наиболее образованному из бояр-князей своей эпохи. Русская женщина появляется только с Петром Великим и его матерью, которая была воспитана под руководством Гамильтон и приобрела некоторые новые идеи. Нам потребовалось целое столетие для создания типа русской женщины, сознающей свое моральное и интеллектуальное значение. А между тем, я думаю, никто не забыл о замечательных женщинах Запада, женщинах исторических и святых, из коих некоторые были писательницами по метафизике, философами и теологами, – стоит только вспомнить о св. Терезе Авильской, великой писательнице в стихах и в прозе, св. Гертруде, св. Катерине Сьенской, выучившейся писать в 30-летнем возрасте и умершей 34 лет, оставив удивительные письма (даже политические). Я пропускаю целые дюжины подобных женщин. Иногда бывают также особенные семейные наклонности и таланты этого порядка и в области естественных наук. Таким талантом была, например, особенно одарена дочь Галилея, и ее отец часто сообщал ей о всех своих работах. Список этих женщин в Италии и в Испании был бы слишком длинен. Миссис Сомерваль была тоже дочь ученого, и ее открытия превзошли труды ее отца. Даже имея 80 лет от роду, она еще делала в Неаполе наблюдения над большим извержением Везувия, которое покрыло город пеплом, и ее дочь боялась, как бы она не задохнулась от испарений. Ее имя, кажется, мало известно в России. Это она говорила, будучи уже совсем старухой, но все еще продолжая работать: «Я не читаю ничего, кроме Св. Писания, Шекспира и „книги природы“». Наконец из двух знаменитых астрономов Гершель более великим была мисс Гершель. Ее брат, сэр Джон Гершель, должен был обещать ей умолчать об ее имени перед публикой. Она сделала наиболее ценные открытия, и после ее смерти он счел себя освобожденным от своего обещания. Он стал говорить о ней ученым и показал, чем астрономия обязана была его сестре.

Мы останавливаемся на этих именах как на примерах умственной даровитости и творческой способности женщин с полным сочувствием и уважением. Это лишь немногие примеры из длинного списка прославивших себя женщин, известных всякому, кто изучал человеческую историю с этой точки зрения. Но при всем нашем уважении к способностям и энергии этих женщин, проявивших себя в какой-нибудь специальной области, мы должны заметить следующее. Человеческое существо сложно в своих внутренних способностях и свойствах, и, развивая одну какую-нибудь сторону в ущерб другим, мы делаем его неполным, негармоничным и тем самым уменьшаем его нравственное влияние на окружающую среду. Ученая женщина, вообще всякая специалистка, удваивает свою силу, не разбрасываясь в разные стороны, потому что наука требует большого сосредоточения ума на одном предмете, и это есть специальный дар. Но вне этого круга лучи ее знаний распространяются бесконечно меньше, потому что умы, преданные точным наукам, редки даже между мужчинами. Поэтому тип женщины разносторонней, отзывчивой ко всему прекрасному и чуткой ко всему, что страдает и требует ее помощи, всегда будет одним из самых обаятельных женских типов.

Моя мать не была специалисткой ни в какой области, но, как указывали П.А. Вяземский и Хомяков, в ней была душевная гармония и полнота, составлявшая ее обаяние и сделавшая ее центром литературного салона в царствование Николая Павловича.

Этот салон был, как мы видели, собранием лучших сил всей нашей страны, сердцем, из которого разносились во все концы России животворные соки – светлые, вдохновенные идеи и истинное просвещение. Здесь же происходил обмен мыслей между теми, которым суждено было будить Россию словом, и теми, кто имел возможность задумывать и подготавливать благие начинания в государственной жизни.

Но мало-помалу времена изменились. За последние десятилетия между представителями высшего класса общества, света и представителями работающей интеллигенции произошел разрыв, который все более и более усиливается. Светские люди, несомненно, теряют от этого, но выигрывают ли молодые писатели, те, которые появились недавно? Я хорошо знаю, что Достоевский, Тургенев, Алексей и Лев Толстые, Гончаров, Щедрин и несколько других, даже Писемский, Островский, изучавшие довольно специальный мир, не порывали связей с некоторыми людьми света. Именно в этом свете Лев Толстой нашел материал для своих двух главных произведений. Именно в большом свете Грибоедов нашел сюжет для одной из прекраснейших комедий во всемирной литературе, потому что, читая Бомарше, Мольера, Шеридана, Александра Дюма-сына, писателей итальянских, испанских, норвежских, шведских, немецких, можно сказать, что то, что они сделали отдельными частями, Грибоедов сделал в одном произведении, которое по своей сущности остается и всегда останется современным. Я говорю о высокой комедии. Она в самом деле не существует вне того круга, который называется обществом, тогда как трагедия, драма существуют во всех кругах.

Мне извинят это отступление, которое мне показалось необходимым, чтобы объяснить, в чем сношения наших писателей с нашими салонами и дворцами имеют важность и были тогда более чем «простыми светскими знакомствами». Впрочем, говорить о Пушкине и Лермонтове, что они гонялись за high-life (светской жизнью [англ.]), значит, ничего не знать о них; они родились в этом кругу, они были в нем своими людьми. Гоголь познакомился с некоторыми представителями этого круга еще до появления в нем, у Плетнева, и очень естественно, что он был дружески принят там с тех пор, как Жуковский, Пушкин и Плетнев признали его талант. Поэтому давно пора перестать ставить нашим великим писателям в упрек «их тщеславное искание большого света и двора, и знатных меценатов». Этот припев, который повторяется от времени до времени столько же stale as a twice told tale (стар, как дважды рассказанная сказка), говоря словами Шекспира.

Наконец, я утверждаю и то, что говорили и писали все истинные друзья Пушкина: именно, что Император Николай не только оценил и понял Пушкина, но и всегда о нем сожалел и не забывал его. Его смерть была для него очень прискорбна. У меня есть доказательства этого, которые я могла бы привести, так же как и доказательства сожаления его о Гоголе. Император ценил и сожалел об авторе «Ревизора» и «Мертвых душ», чему я тоже имею доказательства, которые мне было бы легко обнародовать. Может быть, я даже сделаю это, окончив издание «Записок».



О. Смирнова





Из записных книжек А.О. Смирновой, урожденной Россет, с 1825 по 1845 год[35 - В книге отчасти сохранены пунктуация и написание строчных и прописных букв первого издания книги.]


Son souvenir nous reste, pur et inacc?ssible а la calomnie. (Образ его сохранится для нас, чистый и недоступный клевете.)

    Из письма A.О. Смирновой к кн. П.A. Вяземскому, март 1837 г.

La main qui tenait au bout d’un pistolet la[36 - Я приведу одну заметку 1824 года и другие 1825 года, найденные в одной позднейшей книжке. Дело идет о наводнении 1824 года, о смерти Императора Александра Павловича и о 14 декабря. Заметка, касающаяся дяди моей матери, декабриста, написана в 1826 году. Дело идет о его ссылке, следовательно, заметка относится к концу июня, то есть к тому времени, когда был произнесен приговор. В предисловии уже помещены заметки 1827–1828 годов. Я поместила их в виде введения и начинаю теперь с более длинной заметки; она может быть отнесена ко времени от 1828 до 1829 года, но для определения ее точной даты нет никаких указаний. В сомнении – воздержись, говорит народная мудрость, и я воздерживаюсь от хронологического порядка, только очевидно, что Пушкин был еще очень молод в то время, а моя мать еще моложе.] vie de notre grand po?te, еtait dirigеe par un cerveau absolument incapable d’apprеcier celui qu’elle visait. Cette main ne trembla pas devant la majestе du gеnie dont elle fit taire la voix.

(Рука, державшая пистолет, направленный на нашего великого поэта, принадлежала человеку, совершенно неспособному оценить того, в которого он целил. Его рука не дрогнула от сознания величия того гения, голос которого он заставил умолкнуть.)

Признайтесь, дорогая Александра Осиповна, что прав наш солдат, что пуля большая дура!

    Февраль 1837 г. Из неизданного письма о смерти Пушкина

Очень весело провела вечер у Карамзиных. Там был «Арзамас». Я сказала Жуковскому, что гостиная Катерины Андреевны – ковчег «Арзамаса». Он ответил:

– В этом ковчеге я – Бычок, Крылов – Слон, самое умное животное. Пушкин – Сверчок, а вы – Колибри «Арзамаса».

Там были оба Глинки, поэт и musicus, и Jean Мятлев, который очень забавен; он слышал то, что мне сказал Жуковский, и подхватил:

– Вы не Бычок, вы – Жук; вы порхаете вокруг Колибри.

Жук возразил:

– Это сама Колибри назвала меня Бычком; она уверяет, что я мычу, когда смеюсь.

Я заметила:

– Сверчок неподходящее имя для Пушкина; его следовало бы назвать Певуньей Стрекозой.

Мятлев отвечал:

– Это совершенно верно, тем более что он никогда не будет Муравьем. Но эта Стрекоза поет круглый год, что очень выгодно для русского Парнаса.

Был там старик Полетика. Он мне нравится; он сух и в то же время очень остроумен; был и Аббат Тетю – на этот раз без своих «драконов»[37 - Вяземский. «Драконы аббата Тетю» (m-me de Sеvignе) – преследовавшие его черные мысли; Вяземский был ипохондриком; отсюда прозвище.], очень любезный. Пушкин, мой брат Клементий, Андрей Карамзин и Петр Мещерский забавлялись тем, что дразнили Sophie, которую перед обедом застали в слезах над английским романом. Sophie сердилась, a Catherine[38 - Catherine Мещерская, умнейшая и весьма остроумная женщина, была дочь H.М. Карамзина от второго брака, Софья – от первого и гораздо старше своих братьев Андрея и Александра. Самый младший – Владимир и дочь Лиза были в это время еще детьми, а Александр, так же как мои дяди, еще учился; один только Андрей и старший из моих дядей уже окончили в то время Пажеский корпус.] наконец сказала ей:

– Попробуйте делать то же, что и я; когда они начинают дразнить меня, я только пожимаю плечами. Теперь они больше не смеют трогать меня, так как это ни к чему не ведет.

На это Мещерский ответил:

– Кто знает, может быть, я осмелился бы?

Ответом Catherine был только взгляд, исполненный достоинства! Пушкин был в ударе; он рассказывал свои Wanderungеn (путешествия [нем.]) у цыган в Молдавии; там в одном таборе он слышал рассказ об убийстве женщины, которым воспользовался для поэмы; он нашел своего Алеко и Земфиру под шатром. Он рассказал нам историю, слышанную им от одного грека в Кишиневе, и говорил, что хочет записать ее и назвать «Кирджали». Катерина Раевская рассказала ему легенду о фонтане в Бахчисарае; она назвала фонтан ханского дворца «фонтаном слез», Пушкин сказал, что у нее поэтическая фантазия. Его Мария была графиня Потоцкая, которую действительно похитил этот хан. Пушкин говорил притом, что темы многих его произведений взяты из жизни, как, например, случай с братьями-разбойниками. На Дону, на Волге он записал еще много других происшествий; он ничего не выдумывал, даже офицер в «Кавказском пленнике» действительно существовал. Потом, обратясь к Sophie, он сказал:

– Я дразнил вас, но вы правы, что любите английские романы: они так правдивы, личности Вальтер-Скотта так живы. Однако не оплакивайте слишком их горести; ведь они все давно умерли или утешились. – Он обратился ко мне: – Плачете ли вы, когда поют «Черную шаль»?

Я ответила:

– Никогда, это романс, да притом еще пошлый. Я гораздо больше люблю «Талисман» и «Фонтан любви»; в них стихи лучше; стихи «Черной шали» не поют.

Пушкин поклонился:

– Очень хорошо сказано; стихи не поют, а они должны петь, даже без музыки. Это делает вам честь, у вас есть вкус и слух; я буду спрашивать у вас совета.

Я засмеялась над тоном, которым он это сказал, и заметила:

– Как Мольер спрашивал мнения своей служанки Лафоре?

– Вы будете нашей славянской Лафоре, – проворчал Вяземский.

Пушкин продолжал:

– Уверяю вас, что Черная шаль может глубоко тронуть человека. Если бы вы слышали ее, как я, в Молдавии в жидовской корчме, вы все плакали бы.

– Плакали? – сказала Catherine, – почему?

Петр Мещерский отвечал:

– Это воздействие жидовской корчмы в Молдавии: она так пропитана запахом лука и чеснока, что слезы навертываются на глазах.

Пушкин ответил серьезным тоном:

– Совсем нет, при чем тут чеснок и лук, я переложил песню в стихи, и мне хотелось бы спеть ее по-молдавски. Раз я видел в Одессе грека, который плакал, сидя на берегу моря, и пел. Я спросил, о чем он плачет, я был тронут: я этерист. Он отвечал: «Я плачу от своей песни, это маленькая птичка, которая сидит на ветке и поет, поет, а потом улетает». По-русски это совсем не трогательно, а по-гречески может довести до слез… Хотите, я спою вам по-молдавски? Но для этого мне нужна гитара и шали.

– За этим дело не станет, – сказала Sophie, – наш кухонный мужик играет на гитаре, а горничные дадут вам шали.

Пушкин, Клементий и Андрей отправились в девичью, Лука[39 - Калеб Бальлержон Карамзиных, этот Лука был тип старого слуги, преданного и ворчливого; при нем родилась старшая дочь Софья, так как он служил у историка со времени его первой женитьбы. Он рассказывал свои воспоминания друзьям дома, а на m-lle Sophie и младших ее братьев и сестер смотрел как на детей. Он говаривал: да, это было тогда, как мы писали историю России. Это было в то время, когда французы сожгли нашу московскую библиотеку. Я носил наши корректуры в типографию и т. п. Все, что касалось историка, было наше для Луки. Я помню в детстве его сморщенную фигуру, так как он дожил до глубокой старости.] принес гитару. Мятлев присоединился к ним, в восторге от затеваемой шутки; они заперлись в столовой и позвали Глинку, который должен был играть на гитаре. Наконец нас впустили. Клементий и Пушкин, переодетые какими-то фантастическими молдаванами, с трагическим выражением лиц, держали черную шаль и вращали глазами, принимая сентиментальные позы. Пушкин насвистывал мелодию, а Глинка подбирал аккомпанемент. Только что мы вошли, Пушкин начал петь гнусавым голосом, как молдаване. Клементий выделывал драматические жесты. Они делали вид, что плачут, и утирали глаза черной шалью. Невозмутимая важность, с которой они давали нам этот чудный концерт, заставила нас хохотать до упаду. Успех подзадорил их, и они решили устроить живые картины. Пришел Константин Булгаков и объявил, что эта мысль гениальна.

Отправились к горничным, чтобы достать у них шарфы и шубы. Андрей принес халаты; вытащили даже старый красный тюрбан г-жи Карамзиной. Когда картина была готова, нас позвали. Мятлев взял на себя роль Петрушки и сказал нам речь: «Вот хан Гирей, человек очень серьезный, как Иван Грозный; его историю написал талантливый молодой человек, который плакал в Бахчисарае, и с того дня вода в фонтане соленая». После этого он прочел первую строфу. Пушкин в красном тюрбане г-жи Карамзиной, завернутый в шаль, сидя на земле и куря трубку, изображал хана Гирея. Андрей, Константин Булгаков, Клементий, в халатах, скромно расположились вокруг него, со сложенными на груди руками, – как подобает рабам. Мы зааплодировали. Мятлев, как настоящий Петрушка, сказал: андер манер, другой кавалер, что означало: убирайтесь прочь. Вторая картина была еще лучше. Мятлев сказал нам, что это ребус. Они поставили на возвышение пресс-папье Карамзина – статую Петра Великого; Пушкин в платье мужика – собственника гитары, Клементий в фантастическом, якобы польском костюме стояли перед статуей, завернувшись в альмавиву Пушкина. Оркестр, то есть Глинка, сыграл на гитаре трепака и мазурку; кордебалет, то есть Андрей, Константин Булгаков и Мятлев, исполнили танец, а потом закричали: отгадайте! Жуковский рассказал мне все заранее, и я отвечала: «Это Пушкин и Мицкевич перед статуей Петра Великого». Пушкин ответил: «Мы соединены под защитой поэзии, точь-в-точь как Павел и Виргиния под пальмовым листом. Это сестры-соперницы, которые когда-нибудь помирятся; по крайней мере, я надеюсь на это». Последняя картина изображала цыган; но они не захотели, чтоб Мещерский[40 - Князь П. Мещерский, муж Екатерины Карамзиной, был чудесный человек.] участвовал в ней: он слишком белокурый.

Они долго советовались наедине с Sophie и Catherine; наконец они решились и пришли просить и меня участвовать в картине. Катерина Андреевна сказала, что это невозможно, так как я буду одна с молодыми людьми. Пушкин объявил, что можно устранить это препятствие, и предложил позвать верную Фиону[41 - Фиона была горничная Sophie Карамзиной, очень ей преданная.] и одеть ее старой цыганкой. Тогда г-жа Карамзина согласилась.

Sophie накинула розовый шарф на мое белое платье и надела мне на шею коралловое ожерелье; у Catherine нашелся какой-то вышитый передник, – при некотором напряжении фантазии это могло изображать Земфиру. Клементий был Алеко; Андрей, Пушкин, Константин Булгаков представляли молодых цыган, Мятлев – старика, а Глинка был музыкантом. Он спел под аккомпанемент гитары московскую цыганскую песню. Фиона, изображавшая старую колдунью, произвела необычайный эффект; она гадала Алеко и Пушкину. Успех был огромный, и Пушкин, которого все это забавляло, как ребенка, поцеловал руку у Екатерины Андреевны и поблагодарил ее за то, что она способствует процветанию искусств у себя в доме.

Только что мы успели вернуться в гостиную, как доложили о приезде графа Фикельмона; Екатерина Андреевна сказала: «Слава Богу, что он не видел моей столовой, обращенной в балаган; он принял бы нас за сумасшедших, тем более что Святки уж давно прошли».


* * *

Вчера приезжал ко мне Пушкин и рассказывал, что он только что перед этим едва устоял против сильнейшего искушения: он провожал в Кронштадт одного приятеля, и ему неудержимо захотелось спрятаться где-нибудь в каюте и просидеть там до тех пор, пока корабль не выйдет в открытое море. Но он таки устоял против этого страстного желания – отправиться за границу без паспорта. В нем много оригинальности и вместе простодушия. Моден не прав, говоря, что он недоброжелателен и что у него злой язык. Он насмешник, но в нем нет ни тени злобы; он остроумен и тонок. Он спросил меня:

– Какого вы обо мне мнения?

Я отвечала:

– Превосходного, потому что вы очень добры. Я была предубеждена против вас; мне говорили, что вы всегда готовы задеть человека, но я не согласна с этим; вы преисполнены ума и таланта; одним словом, вы именно таковы, каким мне вас изобразил Жуковский, то есть вы – Феникс.

Пушкин разразился гомерическим хохотом и потом сказал мне:

– Спасибо вам за доброе мнение; я не зол, никому не желаю дурного, я не изменник, не лгун; я вспыльчив, но не злопамятен и не завистлив. Я искренен и умею любить своих друзей и быть им верным, но у меня колкий язык.


* * *

Через несколько дней мы переезжаем в Петергоф и будем проводить весь день на воздухе: на прогулках, в лагере, на маневрах, в катанье на лодке по заливу. Я предпочитаю Царское Село: там тише, там живут Карамзины, и Пушкин приходит туда, иногда даже пешком, из Петербурга, как скороход[42 - Пушкин был отличный ходок и мог пройти верст 25 скорым шагом.].

Императрица сказала мне, что я по-прежнему буду жить в коттедже, а Государь прибавил: «Вас будут будить утром на заре». Императрица отвечала: «Какая жестокость! она любил долго спать; даже в институте ей позволяли, по приказанию доктора, спать немного дольше»[43 - Моя мать занимала комнату рядом с детьми Государя; утром Государь приходил к дочерям и стучался с ними вместе к моей матери, чтобы ее разбудить. Это было большим удовольствием для детей.].


* * *

Сегодня сделан эскиз картины, изображающей лагерь; я ненавижу позировать: три года тому назад мой портрет миниатюрой удался лучше; акварели для альбома Императрицы хороши, особенно портрет Alexandrine и Любиньки[44 - Впоследствии княгиня Суворова, m-lle Эйлер, княжна Урусова и моя мать – четыре красавицы для альбома; картина, изображающая лагерь, находится в старом дворце, в Петергофе; Императрица верхом, с фрейлинами, в Красном Селе (в лагере).]; Софи не так хорошо вышла, а я совсем гадко; я была в таком ужасном настроении духа! Сегодня вечером будет прощальный чай для жителей Царского.


* * *

Мы были в лагере и пережили массу треволнений. Мы все поехали в шарабане вслед за Императрицей. Коляски с горничными и с нашими платьями должны были приехать после. Возвращаемся из лагеря – ни колясок, ни платьев. Общее отчаяние. Я иду отыскивать горничных Императрицы и узнаю, что и их нет, за исключением m-rs Ellis[45 - M-rs Эллис заведовала бриллиантами; m-lle Клюгель была в то время первой камер-фрау; когда она состарилась, то ее заменила m-me Рорбек, которая оставалась до смерти Александры Феодоровны.] и Клюгель; но ни платьев, ни парикмахера, ни других женщин. Клюгель чуть не рвала на себе волосы. M-rs Эллис, невозмутимо спокойная, пила чай, поставив перед собой шкатулку с драгоценностями. Наконец прибыли коляски, платья и парикмахер. Мы одевались, как солдаты, когда бьют тревогу. Во время обеда я пожаловалась, кому следовало, на эти беспорядки; мне отвечали, что даже платья Императрицы не пришли вовремя и что нам жаловаться нечего. Это верно, но, если бы она была уже одета, мы могли бы не быть готовыми вовремя, и во всяком случае это беспорядок в конюшенном ведомстве. Императрица посмеялась над этим, но сказала, что это не должно повториться, потому что в кучерах и экипажах нет недостатка. Я думаю, что даже солдаты не одеваются так быстро, как мы оделись вчера; к тому же мы умирали с голоду. Князь Петр сказал мне: «Однако это не лишило фрейлин аппетита; они оказали должную честь обеду».


* * *

Как оригинальна Алина![46 - Алина, дочь министра двора князя Волконского. Ее мать, княгиня Софья, была олицетворенною оригинальностью. Во Франкфурте ее однажды задержали в таможне вместе с ее компаньонкой, мисс Аделаидой Пэт, и доктором Пиццатти. Она была одета в старое потертое платье, без всякого багажа, с саквояжем в руках, в котором были ее великолепные бриллианты. Ее приняли за воровку, так же как и ее спутников, столь же плохо одетых. Пиццатти рассказывал с патетическим видом об этом приключении, повторяя: «Княгиня одевается, как нищая; я был взбешен, Аделаида также, а она смеялась, это ее забавляло. Наконец пришли из посольства и освободили нас».] Императрица на днях сказала ей:

– Какая у вас узкая юбка, моя милая, можно подумать, что она сшита по моде 1804 года.

Алина отвечала с самым серьезным видом:

– Она достаточно широка для того, чтобы я чувствовала себя в ней прекрасно; я могла бы даже перескочить через ручей.

Императрица засмеялась и сказала:

– Вы настоящий портрет вашей матери, Алина. Маленькая Дубенская[47 - Впоследствии г-жа де Лагренэ.] очень мила, и Великая Княжна Мария Николаевна очень ее любит; они вместе читают.


* * *

Не успели мы вернуться из лагеря, как Государь получил из Парижа депешу с совершенно неожиданным известием о поразительной катастрофе. Король уехал в Рамбулье, в Париже революция. Впрочем, Моден говорил сегодня вечером, что Государь опасается за результаты последних распоряжений и предупреждал короля. Герцог Полиньяк не то, что герцог Ришелье! Несчастная герцогиня Ангулемская опять должна будет уехать в изгнание. Говорят, что они поедут в Англию. В первой депеше Поццо не мог сообщить никаких подробностей. Государь очень беспокоится, так как не знает, к чему все это приведет Францию.


* * *

Приехал второй курьер, отправленный на третий день восстания, поздно вечером. Герцог Орлеанский объявлен правителем. Король, герцог и герцогиня Ангулемские, маленький герцог Бордоский, mademoiselle и герцогиня Беррийская, которая выказала большое присутствие духа, отправляются в Англию. Какая развязка! Какое событие!


* * *

Государь получил еще депешу, очень подробную. Поццо извещает, что генерал Атален будет отправлен к Его Величеству с письмом герцога Орлеанского, избранного королем. Государь очень озабочен; сегодня вечером он говорил за чаем:

– Право избрания королей погубило Польшу и погубит Францию, что гораздо важнее. Я от души желаю добра Франции: она необходима для европейского равновесия.

Моден отвечал:

– Те же самые, которые создают королей, свергают их, Ваше Величество!

Государь сказал:

– В этом и заключается опасность! Мой брат любил Францию, и Россия желала быть другом Франции со времени Петра Великого.

Ла-Феронэ[48 - М-lle Ла-Феронэ, впоследствии г-жа Кравеи, была подругой m-lle Софьи Лаваль, в замужестве гр. Борк (друга моей матери), дочерью эмигранта, оставшегося в России и женатого на русской. Ла-Феронэ и Мортемар были французскими посланниками в Петербурге, граф Поццо ди-Борго – русским послом в Париже.] уезжают. Полина приезжала прощаться с нами вместе с Софьей, которая провела у нас весь день. Государь сожалел об отъезде Ла-Феронэ; он охотно беседовал с ним; после Мортемара он был наиболее симпатичным. Поццо будет переведен в Лондон; еще неизвестно, кто будет отправлен в Париж, – думают, что граф Пален.

Моден говорил, что Матусевич, тот самый, который был в Лондоне с Ливенами, надеялся попасть туда когда-нибудь.


* * *

Генерал Атален прибыл с письмом короля Людовика-Филиппа. Великий Князь рассказывал мне, что Коленкур пользуется большим успехом у женщин. Мортемар и Ла-Феронэ были менее блестящи, совсем в другом роде, это были люди хорошего тона, очень искренние, чего нельзя сказать о Коленкуре.


* * *

Искра насмешил меня сегодня вечером, рассказывая, что он прочел биографию Байрона, от которой ему стало жутко, и что он будет впредь утром и вечером читать следующую молитву: «Боже милостивый, защити меня от моих будущих биографов, от моих почитателей так же, как и от моих критиков. Первые будут оказывать мне медвежьи услуги, вторые утопят меня в море отравленных чернил. Сохрани меня, Господи, от тех и других!»[49 - Это биография Leigh Hunt. Пушкин видал многих английских дипломатов и получал от них английские книги и «Эдинбургское обозрение». Я нашла в записках намеки на это обстоятельство. «Пушкин недоволен статьей „Эдинбургского обозрения“ о Байроне. Magennis дал ему „Quarterly“. Жуковский раскритиковал статью Сутея. Статья Скотта хороша. Bligh принес мне журналы для Плетнева. Фикельмон говорил о статье в „Revue des deux mondes“ и в „Journal des Dеbats“. В Париже настроение по отношению к нам враждебное. Я нахожу, что „Voleur“ очень скучен (это один из современных журналов); Bligh дал мне „Schloss Hamfeld“ Монтэгю. Его сестра вышла замуж за поэта Barry Cornuall, которого Пушкин переводил: „Here’s a health to thee. Магу“ („Пью за твое здоровье, Мэри“ [англ.]). Там же есть намек на двух английских художников – Dawe и m-rs Robenson. „Dawe написал мой портрет для альбома Ее Величества. M-rs Robenson окончила портрет Императрицы; он удачен, но не передает ее грации. Поза английская, чопорная (sic)“».]

В Париже все спокойно. Герцог Орлеанский изменил королевский титул: он велит называть себя королем французов. Моден[50 - Эмигрант, оставшийся в России; он был при дворе и женился на русской. Одна из его дочерей была фрейлиной.] заметил мне: вернее было бы сказать – король нескольких парижан. Государю послали копию с оды «Парижанка» и речи короля Луи-Филиппа к депутатам и к национальной гвардии. Вместо королевского знамени на замке поднят трехцветный флаг. Лаваль[51 - Граф Лаваль, так же как и граф Моден, был женат на русской и занимал должность при дворе. Его старшая дочь была замужем за декабристом Трубецким.] сказал мне, что король Карл X, по всей вероятности, будет жить в Австрии, так как Англия наводит его на тяжелые воспоминания. На улицах Парижа происходили побоища: дворец архиепископа был разграблен, и много народу убито. Все это продолжалось три дня.

Завтра возвращаемся в Царское.

Вечером Государь получил еще депешу; он говорил об этом с Нессельроде[52 - Граф Нессельроде, министр иностранных дел, женатый на графине Гурьевой.] и сказал между прочим: «Я уверен, что „король французов“ не процарствует и 20 лет. Те, которые возвели его на престол, возведут и другого. Принцип погиб. Но я вмешиваться ни во что не буду; внутренние дела Франции совсем меня не касаются; я не обязан в них вмешиваться[53 - Государь предупреждал Карла X об опасности, угрожавшей ему, если он подпишет последние приказы (мемуары Штокмара). Мать моя читала эти мемуары в Лондоне и говорила, что Государь действительно упоминал об этом в 1830 году. Депеша пришла вовремя, но словно какой-то рок толкал Карла X. (Полиньяк еще в детстве имел видения; в Лондоне он даже советовался с одной ясновидящей.) Если бы Ришелье был жив, ничего этого не случилось бы. Один из разговоров, приводимых Штокмаром, показался моей матери неправдоподобным: это тот, где речь идет о графе Шамборе. Государь очень любил его. Там же в Лондоне прозвище «больной человек» вошло в употребление для Турции, после того как Государь раз употребил его.]. В 1814 году мой брат действовал заодно с другими державами; положение дел этого требовало. Теперь оно изменилось. Я писал королю Луи-Филиппу совершенно искренно и высказал ему то, что я думал; говорят, что мое письмо его неприятно затронуло; но честный человек должен говорить откровенно, и я объяснил ему, какая в его положении заключается опасность для монархического принципа, которого он является представителем. Эта опасность будет ему угрожать постоянно: она следствие его избрания. Впрочем, я говорил об этом генералу Аталену, который кажется мне очень неглупым человеком и который прекрасно понял, что это ахиллесова пята новой французской монархии. Может быть, я ошибаюсь, тем лучше, так как я не желаю французскому народу ничего, кроме добра. Я говорил генералу Аталену, что я желаю добра королю и народу, но по совести не мог не предупредить короля Луи-Филиппа, и я написал ему то, что думал, без всяких дипломатических тонкостей, которые я ненавижу и к которым никогда не стану прибегать».





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/a-o-smirnova-rosset/neizvestnyy-pushkin-zapiski-1825-1845/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Предисловие это написано Ольгой Николаевной Смирновой (дочерью Александры Осиповны Смирновой), живущей в Париже. Как увидит ниже читатель, в памяти О.Н. Смирновой сохранилось множество в высшей степени драгоценных материалов, проливающих свет на эпоху расцвета русской поэтической и художественной литературы. Личные впечатления, перенесенные на бумагу сильным и смелым пером О.Н. Смирновой, хорошо оттеняют некоторые важные историко-литературные обстоятельства, не получившие до настоящего времени полного и всестороннего объяснения в нашей журналистике. В предисловии читатель найдет отражение цельного философского и эстетического миросозерцания, сложившегося на прочных основаниях огромного научного и литературного образования и самого широкого знакомства с разнообразными вопросами умственной и политической истории России и других европейских государств. По пестроте и разнообразию своего содержания это предисловие является естественным преддверием к «Запискам» А.О. Смирновой, в которых действует такое множество живых фигур, то вырезанных ярким резцом в характеристиках автора, то обрисовывающихся в их собственных словах, в разные моменты жизни и при различных обстоятельствах. По замыслу и исполнению оба документа составляют одно органическое целое, одинаково важное во всех своих частях, одинаково любопытное для всех, интересующихся тем живым брожением мысли, которое создало лучших представителей русской литературы. (Примеч. ред. изд. 1894 г.)




2


Заметки и письма, из которых я заимствую весь материал, сохранялись долгие годы в Лондоне и Дрездене; они были отданы мне только в 1886 году, а некоторые в 1887-м, после смерти моей гувернантки мисс Овербек. Мать моя умерла в 1882 году. Имя мисс Овербек часто встречается в переписке моей матери с Гоголем. Она мне завещала свои записки, всю переписку с моими родителями и дневник, который меня заставляли вести с шести лет до восемнадцати.




3


Это именно те письма, которые Кулиш отдал в Пражский музей без разрешения моей матери; он не имел никакого права распоряжаться ими. В.И. Шенрок отыскал их в Праге и меня об этом уведомил. Мать спрашивала эти письма назад и думала, что семья Гоголя сожгла их. Ей не сказали, что они у Кулиша, а он не отдал их. У него же должно было быть их гораздо больше, так как переписка матери с Гоголем шла с самой смерти Пушкина. Даже письма моего отца к Гоголю и ответы последнего пропали.




4


См.: Предисловие редакции к «Запискам»: Северный вестник. Январь. С. 234.




5


И.С. Аксаков остался один из старого кружка славянофилов и был на похоронах матери. Он сохранил к ней неизменную преданность и искреннее восхищение ею.




6


«Ma ch?r? Olga, votre lettre m’a fait plaisir par tout ce que vous me dites des l-ers vol. Ecrivez vos souvenirs, votre mеmoire vous aidera tant, et les notes que vous avez faites depuis de si longues annеes; vous, qui avez vеcu avec votre m?re dans cette constante intimitе intellectuelle. C’est ? nous, derniers dеbris d’une grande et poеtique еpoque en Russie, d’une еpoque o? les gens pensaient et sentaient et se prеoccupaient des grands probl?mes de l’Humanitе en gеnеral et de la Russie en particulier, de lеguer et de transmettre la pensеe et le travail de cette еpoque ? des gеnеrations ? venir, qui penseront et sentiront, apr?s que la gеnеration actuelle aura еpuisеe le terre-terre et la banalitе qui est le pain quotidien dont elle se nourrit».




7


Он прислал один экземпляр моей матери; в 1847 году было напечатано его письмо к Плетневу, где он спрашивает, что мать думает о его переводе, так как она ничего ему об этом не написала. Это было после рождения моего брата, мать была очень больна тогда и проболела целых два года. Жуковский шутил и спрашивал, не приказала ли А. О. своему лакею вымести его «Одиссею» из ее салона и т. д. (см.: Соч. Плетнева, изд. Я.К. Гротом).




8


Моя маленькая сестра почувствовала внезапную страсть к Гоголю в Риме, и он играл с нею. И позднее в Калуге они находились в такой же дружбе, так что она оскорблялась, если он не обращал на нее внимания, и серьезно говорила моей матери: «Гоголь изменил мне». Тогда моя мать говорила ему: «Николай Васильевич, моя Надежда Николаевна в обиде: она вами недовольна», и Гоголь заключал с Надеждой Николаевной мир. Она питала также большую симпатию к графу Алексею Толстому и ссорилась (будучи очень маленькою) с Ю.Ф. Самариным, так как он дразнил ее; он находил забавными ее ответы и вид достоинства, который она принимала.




9


Пора бы сдать в архив мистицизм как способ смягчать выражения, изобретенный Белинским ради цензурных соображений, пора бы вспомнить, что великие мистики были в то же время превосходными деятелями и писателями, что они были не только людьми, черпающими свое вдохновение из Священного Писания, не только великими святыми, отцами и учеными Церкви, но также такими писателями, как Паскаль, Данте, Гёте, Байрон. Человек, написавший знаменитые «Pensеes» («Мысли»), открывший закон атмосферического давления, сделавший гигантский шаг вперед в развитии математических истин, был вместе с тем величайшим французским мистиком после Абеляра, столь же гениальным. Творец «Божественной комедии» был энергичный политический деятель. Байрон был настроен мистически: «Heaven and Earth» и «Cain» («Небо и Земля», «Каин» [англ.]. – Здесь и далее по тексту переводы редактора) – произведения глубоко мистические. Достаточно перечесть чудные стихи Байрона о св. Петре, чтобы убедиться, насколько этот гений был религиозен; только спиритуалист мог говорить в таких выражениях о Святая Святых, о желании предстать перед лицом Бога. Мильтон, автор «Defensio populi» («Защита народа» [лат.]), был исполнен мистицизма, не только не повредившего, но, напротив, повлиявшего особенно благоприятно на его гений. То же самое нужно сказать о Шелли. Мистики анализируют тайны создания любви, смерти, и их отношение к жизни поражает глубиною своих психологических наблюдений.

Во всяком случае, я не могу признать, что религиозное чувство или мистицизм отяготили полет человеческой мысли или сгубили талант, как уверяют относительно Гоголя. Мне кажется, что все сочинения Достоевского ярко доказывают всю неосновательность такого воззрения.

Я не стану вдаваться в споры о достоинствах и недостатках «Переписки с друзьями». Мне известно, что моя мать советовала повременить с ее изданием, потому что Гоголь, живя за границей, не мог присмотреться к эволюции, совершившейся среди московской молодежи между 1836 и 1846 годами, не знал, что Гегель и Прудон стали ее пророками после Шеллинга. Кроме того, не мешает принять во внимание, что многие из писем Гоголя служат ответом на запросы других лиц, письма которых не были приведены в «Переписке». Некоторые из писем, в особенности письмо к графу А.П. Толстому о театре, кажутся мне весьма замечательными. Гоголь оригинально развивает мысль, выраженную Шиллером; «Суд театра начинается там, где кончается суд законов». Письмо о «существе русской поэзии», в котором приведено изречение, сказанное Пушкиным по поводу Державина: «Слова поэта суть уже дела сто», и о переводе «Одиссеи» Жуковского я считаю также блестящими. Письмо о милостыне обращено к моей матери; это то самое письмо, от которого «тошнило» Базарова (см. «Отцы и дети» Тургенева). Из писем Аксакова видно, что не нравилось тогда молодежи в Гоголе. Оба лагеря (западники и славянофилы), о которых он сказал, что они видят каждый только одну сторону здания, а не все здание в совокупности, обиделись шибко!

Этого и следовало ожидать. Перечитывая резкое письмо Белинского к Гоголю и столь сдержанный ответ этого последнего, нельзя не признать, что автор «Переписки» проявил в данном случае на деле любовь к ближнему, о которой проповедовал. Его осыпали ругательными письмами, обвиняли в лести правительству, в том, что на устах его ложь (письмо К.С. Аксакова), и все это обрушилось на него за попытку высказать несколько истин о необходимости индивидуального самосовершенствования как исходной точки подъема нравственности всего общества. Я часто слышала от матери, как сильно повлиял Пушкин на склад воззрений Гоголя. Мне кажется (при изучении их сочинений мне всегда бросалось это в глаза), что влияние Пушкина проникло глубоко в душу Гоголя и всецело охватило ее. Смерть Пушкина даже повлияла на его тесное сближение с моими родителями, Жуковским и Плетневым. Это заметно в записках, относящихся к 1837 и 1838 годам, в тех местах, где моя мать говорит о трагической смерти поэта

Припомните стих из «Пророка» Пушкина:

И вырвал грешный мой язык…

Гоголь, в сущности, выразил ту же самую мысль, заявив, что прежде, чем писать, он должен очиститься, подготовить себя к своему труду размышлением, молитвою и проверкою своей совести.

Весь «Пророк» Пушкина проповедует ту же идею. Серафим касается очей и ушей пророка, открывает ему тайны мироздания и сокровенные истины, вырывает «празднословный и лукавый» язык и влагает в уста «жало мудрыя змеи». Вырвав из груди сердце, «ангел водвинул угль, пылающий огнем», чтобы пророк жег сердца людей пламенем Божественной любви. Я знаю, что Гоголь часто говорил с моею матерью об этом гениальном стихотворении. В моем дневнике сохранилось содержание моего разговора с нею по этому поводу. Мать сказала мне: «Это были любимые стихи Гоголя». В другой раз она мне сообщила о довольно любопытной беседе Гоголя с моим отцом, очень восхищавшимся коротеньким стихотворением Баратынского:

Царь небес, успокой
Дух болезненный мой.
Заблужденьям земли
Мне забвенье пошли
И на строгий Твой рай
Силу сердцу подай.

Гоголь сказал моему отцу, что прежде он часто повторял эти шесть стихов, терзаясь, подобно Баратынскому, и размышляя о значении слов «строгий Твой рай». Но потом он успокоился, и слово строгий перестало смущать его. «Меня более не смущает строгость, – заметил Гоголь, – и это вовсе не верное изречение и понятие. Между грешником и строгостью стоит Спаситель и животворящий крест. Иго Его благо, бремя Его легко».




10


Над моею привычкою «все записывать» слегка подшучивали. Ю.Ф. Самарин особенно часто говаривал: «О. Н. все пишет, пишет». Я как-то ответила ему: «Только тогда, когда бывает интересный разговор! Я в особенности старательно записываю ваши насмешки, чтобы вы, Ю. Ф., не умерли для печати. То-то выйдет язвительная книга! Я отмечаю также остроты Ф.И. Тютчева и князя Вяземского, красноречивые изобличения Ив. С. Аксакова и проч.».




11


Он и Плетнев были ее первыми и верными литературными друзьями.




12


Купленный доктором Гэно, женатым на девице Пападополли, хутор Россет был разрушен обвалом и затем перестроен. В 1867 году доктор Гэно, уже разделившийся, и его жена, подруга детства моей матери, показали нам место, где был хутор Россет. Тополь (единственный принявшийся в Одессе), посаженный кавалером Россет, как мы узнали, погиб всего за несколько дней до нашего посещения.




13


Ришелье.




14


Садовник моего деда.




15


Это была швейцарка, гувернантка, которую мой дед выписал из Невшателя для своих детей; вот почему мать так скоро выучилась говорить по-французски и по-немецки. Моя прабабка говорила больше по-грузински и по-малороссийски, чем по-русски, так как до своего приезда в Новороссийский край она сперва жила в Малороссии.




16


Грамаклея-Водино, малороссийское имение бабушки моей матери, где она провела свое детство.




17


Мой дед, эмигрант, кавалер Жозеф де Россет, был человеком довольно известным. Он служил на Дунае под начальством Потемкина и Суворова. Потемкин представил его к ордену Св. Анны и отметил в приказе по войскам «за отличие» при взятии Измаила; Суворов дал ему Георгия за Очаков. Позднее он командовал фрегатом «Паллада», затем состоял начальником гребной флотилии в Одессе, комендантом порта, заведовал таможней и карантином; скончался от чрезмерного утомления во время эпидемии 1813 года. Деятельность французских эмигрантов и герцога Ришелье не забыта Одессой, как о том свидетельствует памятник, воздвигнутый герцогу. Имя моего деда, Ос. Ив. Россета, сохранилось в Георгиевском зале Московского Кремля, на плите, на которой выгравированы имена героев Измаила и Очакова. В Одессе Ос. Ив. Россет женился на Н.И. Лорер, происходившей со стороны матери из грузинской фамилии Цициановых. Лореры были немцы, хотя французского происхождения; они прибыли в Голштинию из Беарна во время Реформации и переселились в Россию при Петре III. Лореры жили некоторое время в Малороссии; они состояли в родстве с Капнистами и Кудашевыми.

Во время празднования двадцатипятилетия царствования Николая Павловича моя мать встретилась во дворце с другом и товарищем ее отца по оружию, престарелым князем Вяземским. Он заговорил с нею о кавалере де Россет и рассказал ей много интересного. Они воспитывались вместе в генуэзском морском училище, где в числе воспитанников насчитывалось немало французов. Вяземский тесно сошелся с моим дедом и убедил его принять предложение адмирала Рибаса поступить на русскую службу под его начальство. Когда вспыхнула революция, мой дед пожелал вернуться во Францию, чтобы оказать помощь своим родным. Ему разрешили отпуск. Прибыв в Вену, он встретился с находившимся там проездом графом Ланжероном и герцогом Ришелье. Ланжерон также сражался на Дунае, под начальством князя де Линя. Он стал уговаривать моего деда: «Бросьте ваш сумасбродный план! Что за охота вам ехать на верную смерть; вернитесь лучше в Россию и продолжайте служить ей. Если вас убьют, вы умрете по крайней мере с сознанием, что послужили настоящему делу. А там, в этом аду, ваша гибель не принесет никакой пользы ни Франции, ни человечеству!»

Мой дед послушался советов Ланжерона и Ришелье и вернулся в Россию, которой он, как уже сказано, послужил на поле сражения, за что и был вознагражден Государем. Именно за услуги своего отца мать моя и была помещена в Екатерининский институт Императрицей Марией Феодоровной.

Все его родственники, жившие в Лионе, сложили свои головы во время террора. Родовой замок был разграблен и сожжен. Развалины его находятся в Франшконте, хотя эта линия Россетов вела свое происхождение из Дофинэ. Все имения были конфискованы.




18


Здесь и далее переводы редактора.




19


Матери моей было в это время 17 лет. Она родилась в марте 1809 года и вышла из института в марте же 1826 года.




20


Ее дебют при дворе совпадает с первыми месяцами царствования Николая Павловича и Александры Феодоровны.

Император иногда говорил ей: «Александра Осиповна, я начал царствовать над Россиею незадолго перед тем, как вы начали царствовать над русскими поэтами. Что касается Императрицы, она царствует над сердцами с тех пор, как она приехала в Россию».




21


Она жила тогда в коттедже.




22


Она потом вышла замуж за А.Н. Зубова и до самой смерти была искренним другом моей матери.




23


Все эти подруги моей матери упоминаются в «Записках».




24


Она не стягивалась, причесывалась почти всегда очень просто и ненавидела туалет, тряпки и драгоценные украшения.




25


Я сочла нужным поместить в самом предисловии несколько заметок, относящихся к 1827 году, и одну, которая, должно быть, принадлежит к 1828 году; моя мать говорит здесь о своей встрече с Пушкиным, который с этого дня занимает большое место в ее заметках, что доказывает, до какой степени она поняла историческое его значение. Заметки, следующие за предисловием, относятся уже к более позднему времени. Заметки 1826 и начала 1827 года не имеют такого литературного интереса, и я их выпустила. Все послужило мне для объяснительных примечаний. Если я когда-нибудь издам рассказы моей матери, то я это сделаю по моим собственным заметкам, накоплявшимся в течение многих лет. Я обладаю очень хорошей памятью, но я не доверюсь исключительно ей. Моя мать обладала в совершенстве удивительным даром рассказывать. Еще во время моего детства, отрочества, моей ранней юности она поражала меня, и не одну меня. Я очень рано начала записывать ее рассказы, только что выслушанные. Они близко познакомили меня с жизнью моей матери с ее детских лет, с ее школьными годами, с ее жизнью при дворе.




26


На этом вечере танцевали мазурку, а так как в 1827 году Карамзины носили еще траур, то вечер, должно быть, происходил в 1828 году; заметка не имеет даты.




27


Я не назову этого Р. Это был москвич, один из многочисленных поклонников моей матери.




28


Старший из моих дядей, в сравнении с младшими, был маленького роста.




29


У меня хранится эта засушенная роза, с надписью на конверте: «Роза фонтана слез, данная Императрицей в Монплезире».




30


Мать прибавляет: «Я зову Пушкина „Искра“, потому что его ум искрится. Это название больше подходит к нему, чем „Сверчок“».




31


В апрельской книжке «Наблюдателя» за 1892 год по поводу книги В.И. Шенрока «Материалы для биографии Гоголя» говорится об А.О. Смирновой и ее дружбе с Гоголем, в которой автор не видит ничего, кроме обыкновенного светского знакомства. Столь же характерно уверение «Наблюдателя», будто в нескольких выдержках из записок моей матери, напечатанных В.И. Шенроком в «Материалах для биографии Гоголя», говорится о революции 1848 года. Я предоставила в распоряжение г. Шенрока несколько строк, в которых упоминается об июльской революции 1830 года и о Пушкине. Кому неизвестно, что Пушкин умер в 1837 году? Очевидно, что в указанном «Наблюдателем» отрывке не могло быть речи о февральской революции 1848 года. Я послала эти страницы В.И. Шенроку для ознакомления с характером записок и с целью облегчить ему точное определение времени, когда Гоголь познакомился с моею матерью, хотя, на мой взгляд, такие хронологические мелочи в данном случае не представляют особенного интереса. Во всяком случае, Гоголь встретился с моей матерью не в 1829 году. В то время она (как и многие) не знала даже о его существовании. Даже в 1830 году он не был ни знаменит, ни знаком «всему кружку». Раньше других познакомился с ним Плетнев. До 1830 года Гоголя знали Репнины, Балабины, графиня Соллогуб.

Наконец, тот же «Наблюдатель» находит, что за 40 лет, миновавших со времени смерти Гоголя, о нем написано уже достаточно, что Гоголь никого больше не интересует, что о нем сказано все. Это оригинальное воззрение на роковой 40-летний срок – истинная жемчужина в своем роде. Как далеко от этой «точки зрения» до принципов просвещенной критики, именно выжидающей того срока, когда время сотрет следы партийных раздоров, когда умолкнут отклики близоруких и односторонних суждений, на которые так щедра наша критика! В странах, в которых критика процветает с XIII века, до сих пор не перестают писать обширные исследования о Данте, Шекспире, Гёте, Гейне, Рабле, Кальдероне, Сервантесе, Шелли, Китсе, Вордсворте и даже о второстепенных и третьестепенных писателях. То и дело появляются в свет собрания писем и неизданные произведения Стендаля, Бальзака, Жорж Занд, Флобера и других поэтов, романистов, драматургов, философов, историков. Для нас, русских, царствование Николая Павловича (и конец царствования Александра Павловича) имеет такое же значение, как «великий век» (grand si?cle) для Франции или период от Попа до Байрона и Шелли для Англии. И вот – еще прежде, чем эта эпоха разъяснена, в печати откровенно раздаются голоса, что ее пора предать забвению!




32


Г. Шенрок принял слово humeur за юмор в английском смысле этого слова, но моя мать говорила об humeur gaie, то есть веселом нраве хохла.




33


Мы так в детстве прозвали мисс Овербек, и вся семья звала ее Миссинька.




34


Говоря с моей матерью об Ю.Ф. Самарине (Государь вызывал его к себе по выходе его из крепости и долго беседовал с ним), Николай Павлович сказал: «Я очень доволен моим разговором с вашим другом Самариным; он замечательно даровит и настоящий джентльмен».

В книге отчасти сохранены орфография, пунктуация, написание строчных и прописных букв первого издания книги. – Прим. ред.




35


В книге отчасти сохранены пунктуация и написание строчных и прописных букв первого издания книги.




36


Я приведу одну заметку 1824 года и другие 1825 года, найденные в одной позднейшей книжке. Дело идет о наводнении 1824 года, о смерти Императора Александра Павловича и о 14 декабря. Заметка, касающаяся дяди моей матери, декабриста, написана в 1826 году. Дело идет о его ссылке, следовательно, заметка относится к концу июня, то есть к тому времени, когда был произнесен приговор. В предисловии уже помещены заметки 1827–1828 годов. Я поместила их в виде введения и начинаю теперь с более длинной заметки; она может быть отнесена ко времени от 1828 до 1829 года, но для определения ее точной даты нет никаких указаний. В сомнении – воздержись, говорит народная мудрость, и я воздерживаюсь от хронологического порядка, только очевидно, что Пушкин был еще очень молод в то время, а моя мать еще моложе.




37


Вяземский. «Драконы аббата Тетю» (m-me de Sеvignе) – преследовавшие его черные мысли; Вяземский был ипохондриком; отсюда прозвище.




38


Catherine Мещерская, умнейшая и весьма остроумная женщина, была дочь H.М. Карамзина от второго брака, Софья – от первого и гораздо старше своих братьев Андрея и Александра. Самый младший – Владимир и дочь Лиза были в это время еще детьми, а Александр, так же как мои дяди, еще учился; один только Андрей и старший из моих дядей уже окончили в то время Пажеский корпус.




39


Калеб Бальлержон Карамзиных, этот Лука был тип старого слуги, преданного и ворчливого; при нем родилась старшая дочь Софья, так как он служил у историка со времени его первой женитьбы. Он рассказывал свои воспоминания друзьям дома, а на m-lle Sophie и младших ее братьев и сестер смотрел как на детей. Он говаривал: да, это было тогда, как мы писали историю России. Это было в то время, когда французы сожгли нашу московскую библиотеку. Я носил наши корректуры в типографию и т. п. Все, что касалось историка, было наше для Луки. Я помню в детстве его сморщенную фигуру, так как он дожил до глубокой старости.




40


Князь П. Мещерский, муж Екатерины Карамзиной, был чудесный человек.




41


Фиона была горничная Sophie Карамзиной, очень ей преданная.




42


Пушкин был отличный ходок и мог пройти верст 25 скорым шагом.




43


Моя мать занимала комнату рядом с детьми Государя; утром Государь приходил к дочерям и стучался с ними вместе к моей матери, чтобы ее разбудить. Это было большим удовольствием для детей.




44


Впоследствии княгиня Суворова, m-lle Эйлер, княжна Урусова и моя мать – четыре красавицы для альбома; картина, изображающая лагерь, находится в старом дворце, в Петергофе; Императрица верхом, с фрейлинами, в Красном Селе (в лагере).




45


M-rs Эллис заведовала бриллиантами; m-lle Клюгель была в то время первой камер-фрау; когда она состарилась, то ее заменила m-me Рорбек, которая оставалась до смерти Александры Феодоровны.




46


Алина, дочь министра двора князя Волконского. Ее мать, княгиня Софья, была олицетворенною оригинальностью. Во Франкфурте ее однажды задержали в таможне вместе с ее компаньонкой, мисс Аделаидой Пэт, и доктором Пиццатти. Она была одета в старое потертое платье, без всякого багажа, с саквояжем в руках, в котором были ее великолепные бриллианты. Ее приняли за воровку, так же как и ее спутников, столь же плохо одетых. Пиццатти рассказывал с патетическим видом об этом приключении, повторяя: «Княгиня одевается, как нищая; я был взбешен, Аделаида также, а она смеялась, это ее забавляло. Наконец пришли из посольства и освободили нас».




47


Впоследствии г-жа де Лагренэ.




48


М-lle Ла-Феронэ, впоследствии г-жа Кравеи, была подругой m-lle Софьи Лаваль, в замужестве гр. Борк (друга моей матери), дочерью эмигранта, оставшегося в России и женатого на русской. Ла-Феронэ и Мортемар были французскими посланниками в Петербурге, граф Поццо ди-Борго – русским послом в Париже.




49


Это биография Leigh Hunt. Пушкин видал многих английских дипломатов и получал от них английские книги и «Эдинбургское обозрение». Я нашла в записках намеки на это обстоятельство. «Пушкин недоволен статьей „Эдинбургского обозрения“ о Байроне. Magennis дал ему „Quarterly“. Жуковский раскритиковал статью Сутея. Статья Скотта хороша. Bligh принес мне журналы для Плетнева. Фикельмон говорил о статье в „Revue des deux mondes“ и в „Journal des Dеbats“. В Париже настроение по отношению к нам враждебное. Я нахожу, что „Voleur“ очень скучен (это один из современных журналов); Bligh дал мне „Schloss Hamfeld“ Монтэгю. Его сестра вышла замуж за поэта Barry Cornuall, которого Пушкин переводил: „Here’s a health to thee. Магу“ („Пью за твое здоровье, Мэри“ [англ.]). Там же есть намек на двух английских художников – Dawe и m-rs Robenson. „Dawe написал мой портрет для альбома Ее Величества. M-rs Robenson окончила портрет Императрицы; он удачен, но не передает ее грации. Поза английская, чопорная (sic)“».




50


Эмигрант, оставшийся в России; он был при дворе и женился на русской. Одна из его дочерей была фрейлиной.




51


Граф Лаваль, так же как и граф Моден, был женат на русской и занимал должность при дворе. Его старшая дочь была замужем за декабристом Трубецким.




52


Граф Нессельроде, министр иностранных дел, женатый на графине Гурьевой.




53


Государь предупреждал Карла X об опасности, угрожавшей ему, если он подпишет последние приказы (мемуары Штокмара). Мать моя читала эти мемуары в Лондоне и говорила, что Государь действительно упоминал об этом в 1830 году. Депеша пришла вовремя, но словно какой-то рок толкал Карла X. (Полиньяк еще в детстве имел видения; в Лондоне он даже советовался с одной ясновидящей.) Если бы Ришелье был жив, ничего этого не случилось бы. Один из разговоров, приводимых Штокмаром, показался моей матери неправдоподобным: это тот, где речь идет о графе Шамборе. Государь очень любил его. Там же в Лондоне прозвище «больной человек» вошло в употребление для Турции, после того как Государь раз употребил его.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения